опустил, оторопел и смутился, как никогда не  смущался.  Наконец,  осторожно
стал он щекотать бритвой у него под бородою,  и  хотя  ему  было  совсем  не
сподручно и трудно брить без придержки за нюхательную часть тела, однако же,
кое-как упираясь своим шероховатым большим пальцем ему в  щеку  и  в  нижнюю
десну, наконец одолел все препятствия и выбрил".
     Это не только настоящий конец повести, но и ее моральная развязка. Если
только представить себе этих двух людей, т. е. майора и цирульника, которые,
оглядываясь  на  пропасть,  чуть  было  не  поглотившую  их   существований,
продолжают идти рука об руку. Куда? Зачем?.. Да  и  помимо  этого,  господа.
Неужто правда прекрасна только, когда она возвращает  Лиру  его  Корделию  и
Корделии ее Лира?..
     Разве, напротив, она не бесспорно прекраснее, когда  она  восстановляет
неприкосновенность, законнейшую неприкосновенность обиженному, независимо от
его литературного ранга, пусть это будет  существо  самое  ничтожное,  самое
мизерное, даже и не существо, а только нос майора Ковалева.


ПОРТРЕТ

I

     Знаете ли  вы,  читатель,  что-нибудь  таинственнее  старого  портрета,
особенно когда его только что освободили из-под разного  хлама,  которым  он
был  завален  где-нибудь  в  полутемной  лавчонке  или  в  кладовой   вашего
деревенского дома?
     Если это портрет в позолоченной раме, то ее внезапное и какое-то темное
поблескивание или, если он был просто свернут в трубку, то пыльные  складки,
проходящие по неожиданно восставшему  перед  вами  лицу,  сообщают  портрету
особо укоризненное выражение - и, помимо вашей  воли,  вы  приобщаетесь  его
созерцанием к какому-то миру, будто бы и знакомому вам прежде. Вам  кажется,
что вам не следовало бы забывать этот мир, а между тем как раз его-то  вы  и
забыли. И вы чувствуете себя так  неловко,  точно  вас  толкнули  на  чью-то
могилу или точно вы не выполнили чьего-то последнего желания  и  теперь  вас
смутно тревожит какое-то воспоминание, которого вы, однако, никак не  можете
даже оформить. Самое ощущение бывает обыкновенно мимолетным, но оно не может
слиться в вашем сознании с другими, которые возникают  одновременно  с  ним,
хотя бы они были вам более близки и даже более  для  вас  занимательны:  вас
коснулось какое-то холодное крыло, и теперь уже, наверное, вы  оторветесь  и
от книги, и от интересного разговора с приятелем, чтобы взглянуть еще раз на
этого странного пришельца,  которого  забывчиво  прислонили  к  стене  вашей
комнаты и который будто хочет, но не  может  ожить.  -  Разбираясь  в  своем
необычном волнении, вы  почти  всегда  найдете,  что  его  жуткость  зависит
главным образом от глаз портрета.  Если  в  живом  человеческом  лице  глаза
составляют как бы окно, через которое один мир смотрится  в  другой  и  один
заключенный призрак осужден сообщаться с другим, тоже заключенным, -  то  на
портрете несомненность или,  по  крайней  мере,  неизбежность  этой  иллюзии
делается как-то еще назойливее и, главное, обособленнее. Портрет  не  дышит,
не говорит, не движется - тем напряженнее он смотрит.
     Представьте же себе теперь, что портрет писан с человека  с  сильной  и
страстной душой и что писал его художник,  которого  и  испугала  и  пленила