Пускай невинность из угла
                         Протяжно молит о пощаде:

                         Там, на скале, веселый царь
                         Взмахнул зловонное кадило,
                         И ризой городская гарь
                         Фонарь манящий облачила!

                         Бегите все на зов! на лов!
                         На перекрестки улиц лунных!
                         Весь город полон голосов,
                         Мужских - крикливых, женских - струнных!

                         Он будет город свой беречь.
                         И, заалев перед денницей,
                         В руке простертой вспыхнет меч
                         Над затихающей столицей {62}.
                         (Альм "Белые Ночи". СПб., 1907, с. 9 сл.)

     Я нарочно выбрал это прозрачное стихотворение. Оно никого не смутит  ни
педантизмом, ни  тайнописью.  Но  чтобы  пьеска  понравилась,  надо  все  же
Отказаться, читая ее от непосредственных аналогии с действительностью.
     "Веселый царь взмахивает зловонное кадило" - как образ, т. е. отражение
реальности, это, конечно, нелепо. Но вспомните  наше  определение.  Мысль  и
жизнь скрестились. А мы так привыкли, чтобы  Петр  на  Сенатской  площади  и
точно царил, что мысль о том, что  все  эти  смены  наших  же  петербургских
освещений и шумов зависят тоже от него, от его указующей и властной руки,  -
ну, право же, поэт просто не мог  не  выделить  эту  мысль  из  перекрестных
мельканий восприятия и отражения. Подчинитесь хоть на минуту этой  смене,  -
ведь вас же ничто не дразнит, не дурачит, не оскорбляет, -  дайте  немножко,
чуть-чуть себя загипнотизировать. Да и нельзя  иначе.  Этого  требует  самая
плавность и музыка строф. Все стихотворение состоит из  "четвертых  пэонов",
т.  е.  всплескивает   равномерно   каждая   четвертая   волна.   Только   в
заключительных стихах всех строф, кроме последней (ее последний стих  должен
замыкать и всю пьесу, соответствуя,  таким  образом,  первому  стиху  первой
строфы), всплески двоятся и четвертый  даже  чуть-чуть  уступает  второму  в
начальных пэонах:

                             Протяжно молит...
                             Фонарь манящий...

Хорошо  -  но  зачем  же  свистит змей? Ведь змей из меди не может свистать!
Верно, - но не менее верно  и  то,  что  этот  свистел,  пользуясь  закатной
дремотой всадника. Все дело в том, что свист  здесь  -  символ  придавленной
жизни. Оттуда же и это желание "глядеться" сквозь туман. Свистом змей подает
знак союзникам, их же и высматривает он, еще плененный, из-под ноги коня.
     Змей и царь не кончили исконной  борьбы.  И  в  розовом  заволакивающем
вечере тем неизбежнее  чувствуется  измена  и  высматривание.  Но  вот  змей
вырастает. Змей воспользовался глухотой сторожа, который сошел с  вышки,  на
смену дремлющему Петру, и он - "расклубился" над домами. Это - и  его  жизнь