Иннокентий Анненский.
Лирика

Трагедия Ипполита и Федры
Стихотворения 1906-1915 годов
Трилистники (1906-1915)
Складни (1906-1915)


    Иннокентий Анненский.
    Трагедия Ипполита и Федры


     Серия "Литературные памятники"
     Иннокентий Ф.Анненский "Книги отражений", М., "Наука", 1979
     OCR Бычков М.Н.


I

     В 428 г. до р. Хр. на афинскую сцену  был  поставлен  второй  "Ипполит"
Еврипида. Это была  одна  из  тех  увенчанных,  но  чисто  аттических  пьес,
эстетическое влияние которых не перешло  за  грань  античного  мира.  Драмой
значения всемирно-исторического пришлось стать первому, не дошедшему до  нас
"Ипполиту" {1}, через вдохновленного им Сенеку.
     Целью моего послесловия  будет  опыт  эстетического  разбора  уцелевшей
трагедии. Какие бы то  ни  было  сопоставления  этой  удивительной  пьесы  с
одноименными ей произведениями других народов не входят в мою задачу, но  не
потому, чтобы я считал этот вопрос исчерпанным, даже после работы  Калькмана
{2}, а лишь потому, что мне хотелось бы для настоящего случая по возможности
изолировать "Венчающего Ипполита" и заняться исключительно, насколько сумею,
усилением и углублением его поэтических красот,
     Но и  здесь  даже  мне  приходится  ограничить  мою  задачу  заголовком
настоящей статьи. Поэтических красот стиля,  лиризма,  экономии  пьесы  {3},
удивительной стройности в распределении партий по отдельным  сценам  мне,  к
сожалению, не придется трогать вовсе. Дело в том, что я намерен говорить  не
о том, что подлежит исследованию  и  подсчету,  а  о  том,  что  я  пережил,
вдумываясь в речи героев и стараясь уловить за ними  идейную  и  поэтическую
сущность трагедии.
     Пролог принадлежит Киприде. Это - божественная угроза сыну Амазонки {4}
за то, что он высокомерно относится к силе богини любви.  Федра,  по  словам
Киприды, тоже погибнет, только не по своей вине, а  потому,  что  через  нее
должен быть наказан Ипполит. Богиня намечает и  третьего  участника  будущей
трагедии - Фесея. Посидон обещал ему исполнение трех желаний, и  слово  отца
погубит сына.
     Хотя Афродита и говорит  об  Ипполите,  как  о  своем  личном  "враге",
который ей "заплатит" (ст. 49-50) {Текст -  Вейля  {5},  как  везде  в  этом
разборе, если не будет особой оговорки.}, но при восстановлении эстетической
силы пролога следует помнить, что боги Еврипида давно покинули Олимп. "Я  не
завидую, - говорит богиня "Ипполита", - зачем мне это?"  (ст.  20).  Киприда
потеряла  уже  наивный  облик  защитницы  Парида,   чтобы   возвыситься   до
утонченного  символа  власти  и  стать  непререкаемой  силой,  "великою  для
смертных и славною на небе" (ст. 1 сл.); в  богине  Еврипида  есть  и  новое
самосознание, которое носит печать века. "Ведь  и  в  божественном  роде,  -
говорит Афродита, - людской почет сладок" (ст. 7 сл.).
     Кара, идущая от такой символической,  рефлектированной  богини,  должна
была менее оскорбительно влиять на нравственное чувство зрителя, и  Еврипид,
возбуждая в толпе нежную эмоцию сострадания, не без тонкого  художественного
расчета с первых же шагов трагедии холодновеличавым обликом своей богини как
бы ограждал чуткие сердца от тяжкого дыхания неправды.
     Пролог "Ипполита", а в  связи  с  этим  и  самая  концепция  напоминают
"Вакханок" {6}: и там и здесь карается богоборец, и угроза  слышится  еще  в
прологе. Но эстетически и  пьесы  и  прологи  далеко  не  совпадают.  Дионис
гораздо красочнее Киприды:  этот  божественный  обманщик  должен  не  только
покарать своих врагов, но и одурачить их, и  для  этого,  сам  появляясь  на
сцене "Вакханок", под маской  лидийского  чародея,  бог  сначала  даст  себя
связывать, а потом станет прихорашивать фиванского  царя,  оправляя  на  нем
женский пеплос. Киприде же вовсе незачем являться действующим лицом драмы, -
это только тень, прекрасный символ той жестокой власти, которой безраздельно
отданы женские сердца, и богине не надо выдумывать сложной  игры  со  своими
жертвами, потому что  ее  яд  действует  на  расстоянии,  и  сама  жизнь  ей
помогает.
     Когда с альтана {7} исчезает Киприда, на сцене показывается Ипполит  со
свитой. Но мы узнаем об этом приближении еще ранее из слов богини, и  потому
светлый облик Ипполита возбуждает в зрителях с первых  шагов  его  на  сцене
особое чувство. "Он не знает {8}, - говорит богиня, - что ворота Аида  стоят
настежь, и что это его последнее солнце". И вот с первого шага точно  облако
одевает Ипполита. Угроза богини не производила  бы  на  нас  такого  тонкого
художественного впечатления, если бы к нам  выходил  человек  торжествующий,
гордый и шумливо-веселый. Но мы видим только спокойного,  чистого  и  ясного
юношу, обвеянного ароматом цветущего луга и свежим дыханием жизни.
     Еврипиду были чужды, однако, непосредственные люди, -  и  с  первых  же
слов Ипполита  вы  видите,  что  перед  вами  не  жизнерадостный  атлет,  не
страстный охотник и не мальчик, бессознательно  влекомый  голосом  Артемиды.
Сквозь обличье наивной непосредственности  вы  различаете  адепта,  если  не
создателя новой веры. Луг, на котором он рвет цветы,  не  только  заповедный
луг храма, это - священный луг мистов {9}; даже из нимф  ни  одна  не  смеет
литься своей серебристой волной между его трав; одна  Стыдливость  поит  его
цветы, и только те, у кого целомудрие лежит в самой  природе,  кого  еще  не
коснулись страсти, кому не надо  прикрывать  внешним  приличием  потемненной
страстью души, может рвать на этом лугу его священные цветы.
     Артемида, которой Ипполит  приносит  венок,  вовсе  не  та  подруга,  с
которой царевич будто неразлучен в лесу:  это  его  идеал,  это  красота,  о
которой сын Фесея смеет только мечтать; он  знает  лишь  голос  Артемиды,  и
теперь, обращаясь к ее  статуе,  он  только  смутно  рисует  себе  венок  на
золотисто-белых косах богини (v. 82). В виде высшей награды за незаслуженные
страдания Ипполит в исходе  трагедии,  тоже  не  видя  своей  богини,  кроме
голоса, почувствует еще ее небесный  аромат.  К  первому  монологу  Ипполита
непосредственно примыкает его сцена  со  стариком:  этот  раб,  не  лишенный
чувства собственного достоинства - "Царь... для меня лишь  боги  -  господа"
{10}, - составляет параллель к Кадму "Вакханок",  но,  мне  кажется,  что  в
"Ипполите" контраст интереснее.
     Раб пробует уговорить царевича  поклониться  Киприде.  Но  человеку,  у
которого  религиозное  чувство  покоится  на   традиционном   страхе   перед
загадочными владыками мира, не суждено ни понять, ни убедить  того,  который
сам, в силу  нравственных  побуждений  создает  себе  религию.  Для  старика
Киприду надо чтить, потому что ее особенно чтут все люди; для Ипполита же ее
нельзя чтить, если сознательно чтишь Артемиду. Традиция и сознание в области
религии - непримиримые враги, а суеверие настолько  же  трусливо,  насколько
высокомерно сектантство.
     Расставаясь со стариком, которого он оставляет  около  статуи  Киприды,
Ипполит не  без  иронии  желает  ему  с  Кипридой  "много  радостей"  (чисто
Еврипидовская ирония!). Но старик не может желать, да и не  хочет,  конечно,
кары царевича за это новое богохульство. Наоборот, он молит Киприду простить
юноше его  заносчивость,  -  недаром  же  боги  мудрее  смертных  (ст.  120:
sujwterouV gar crh brotvn einai JeouV {Ибо должно, чтобы  боги  были  мудрее
смертных  (греч.).});  замечу,  что  его  crh  {Должно  (греч.).}  при  этом
принадлежит не столько поэту-скептику, сколько  поэту-идеалисту  и  искателю
новой веры. Между Еврипидом  и  Продиком  и  целая  бездна.  -  Сдержанность
молящегося старика сгущает для нас облако над светлым лицом Ипполита.
     На словах раба заканчивается пролог. Сцена  остается  свободной,  а  на
орхестру с пением спускается хор.
     Как Афродита подготовляла нас к появлению Ипполита,  так  вступительная
песня трезенских женщин рисует нам образ снедаемой неведомым недугом  царицы
перед тем, как ей самой появиться на сцене. Вещая, спокойная и властная речь
богини превосходно оттеняет наивную смесь слухов, догадок, порывов тревожной
любви и смутных суеверных предчувствий, которая отлилась у  подруг  Федры  в
причудливую лирическую форму.
     Но вот на сцене появляется озабоченная кормилица и вслед за  нею  несут
Федру. Томная, обессиленная и  обезволенная  царица  нигде  не  найдет  себе
места. На небе  должен  гореть  полдень  {12}.  На  это  указывает  и  отдых
товарищей Ипполита и то  обстоятельство,  что  женщины  успели  вернуться  с
утренней стирки белья.
     Кормилица Федры - не  та  банальная  наперсница,  от  которой  не  были
свободны ни Шекспир, ни  Гете,  но  это  и  не  бытовая,  типическая  фигура
няньки-сводницы, которая низводила бы "Ипполита" до уровня комедии.
     Старуха является перед нами символом целого мира  мелких  существований
гинекея {13}: этим и объясняется ее особенная сила, ее удивительное  обаяние
и та бесовская сеть соблазна, в которую так легко попадает Федра.
     В самом деле, философски  рассуждающая  и  тонко  чувствующая  женщина,
перед  которой  бессонными  ночами  вставали  проблемы   Сократа   {14},   и
мелкодушная, хитрая рабыня - разве естественно, чтобы первая стала не только
жертвой, но игрушкой в руках  второй?  Нет,  конечно,  если  мы  не  захотим
закрыть глаз на истинное значение художественной фикции и будем искать в ней
только отражения действительности; но посмотрите на  сцену  с  точки  зрения
символической, и она оживет для вас в  новой  красоте  и  правде.  Я  должен
оговориться. Конечно, если бы сцена Федры с  рабыней  вовсе  не  давала  нам
иллюзии жизни, реальности, она бы перестала быть не только театральной, но и
вообще художественной, но дело в том, что реальная  оболочка  этой  сцены  в
высшей степени тонка и прозрачна, и малейший шарж  в  сторону  быта  был  бы
оскорбителен для ее строгой красоты. Я с ужасом представляю себе "комическую
старуху" в костюме кормилицы Федры. В фигуре угодливой рабыни должно быть не
более реальности, чем леса в грубой зеленой кулисе. Если я правильно понимаю
Еврипида, смысл его знаменитой сцены лежит в проблеме женской  души.  Как  в
"Алькесте" своеобразное раздвоение душевных состояний  послужило  подкладкой
изящных сцен между Адметом и Феретом и Адметом и Гераклом, так в  "Ипполите"
Федра и кормилица изображают сознательную и бессознательную сторону  женской
души, ее божественную и ее растительную форму.
     Со своеобразным изяществом Еврипид придал обеим философский  колорит  и
тонкие очертания. Душевная борьба Гамлета вышла, конечно,  именно  из  таких
сцен "двоения", чтобы  в  наши  дни  перейти  снова  в  форму  драматических
галлюцинаций на страницах психологического романа.
     Кормилица, которая по своим действиям является лишь хитрой и  трусливой
рабыней, говорит  умно  и  даже  тонко,  где  надо,  разоблачая,  где  надо,
маскируя: она читала поэтов, не чужда метафизики и искусно владеет  иронией.
Какой горькой насмешкой звучат, например, ее слова:
     "Я искала лекарства от твоего недуга, но  нашла  не  то,  чего  хотела:
между тем, удайся мне дело,  и  я  бы  была  теперь  умною  из  умных"  (ст.
698-700). В чувстве кормилицы к Федре мы  различаем  черты  двух  совершенно
различных категорий. С одной стороны, в ней есть личный, реальный  характер,
с другой - чисто символический: с одной стороны, это самая близкая  к  Федре
женщина, которая любит в царице свое молоко,  свои  бессонные  ночи  и  свою
молодость; с другой - это злейший враг Федры, ее антипод, ее отрицание, одна
часть души, которая насмерть борется с другою. Если вы проследите сцену  шаг
за шагом, то убедитесь, что кормилица не только ищет угодить госпоже,  но  и
взять над ней верх, что она  старается  усыпить  ее  бдительность  и  иногда
ласкает в ней не столько больного ребенка,  сколько  жертву;  когда  старуха
окончательно оставляет сцену, в ней говорит торжествующее сознание  женского
бессилия, наказанного за высокомерие и дерзость.
     Если рядом с Мефистофелем, лишенным  индивидуальности,  Гете  нарисовал
Фауста уже в личных контурах, то нас не должно удивлять, что и Еврипид рядом
с  кормилицей,  символом  общим,  вывел  на  сцену  Федру   -   характер   и
индивидуальность. Только личные черты,  конечно,  не  исчерпывают  Федру.  В
Федре не раз слышится отзвук  личной  жизни  самого  поэта,  его  исканий  и
болезненного  душевного  разлада.  Когда,  например,  царица  (ст.  375-380)
говорит, что она уже давно проводит бессонные ночи над  вопросом  о  причине
порчи человеческой жизни, и когда потом, точно полемизируя с Сократом  {16},
она утверждает, что знать доброе (ta crhsta) еще не значит его  творить,  то
из-под розовой маски женщины на нас глядит задумчивый образ Еврипида,  столь
чуждого сердцем всему, в чем нет трепета идеальной мысли; но  нам  назойливо
вспоминается и тот  трагичнейший  из  поэтов  {17}  мира,  который  с  болью
сознавал все бессилие философского ума над несчастьями и язвами жизни.
     Федра является на сцену, уже пережив первое похмелье  страсти.  Киприда
уже измучила ее мечтой и желаньем, истомила борьбой и тайной.
     Как волны горячего пара, из губ ее вырываются страстные желания, и  она
с безнадежностью следит воспаленными глазами, как тают в воздухе причудливые
облака мечты, чтобы осесть на сердце холодной росой невозможности. Кажется с
первого взгляда, что этот мир любовных желаний  целиком  принадлежит  Федре.
Царице грезится, что она Артемида и что она или мчится  около  Ипполита,  то
увлекаясь бешеной погоней за ланью,  то  вся  обрызганная  взметами  соленой
волны, или отдыхает с ним под тополями (Федра не называет Ипполита, но мечта
ее витает только там, где она  могла  бы  быть  вместе  с  ним);  та  жаркая
страсть,  которая  горит  в  Федре  последним  бешеным   пылом,   поэтически
преобразуется в настоящую жажду и  родит  назойливый  образ  холодной  струи
потока. Но вдумайтесь в содержание бреда Федры, вы и здесь различите за  ней
поэта,  который  одухотворяет   страдающий   образ   своей   героини   болью
собственных, часто безнадежных попыток воплотить мечту  и  говорить  голосом
чужого сердца.

II

     Афродита любит чистые жертвы. Это старое верование сделало из  Федры  и
Ипполита героев настоящей трагедии. Оставим пока  в  стороне  Ипполита.  Что
такое его мачеха? Федра не только не чувственная и не истерическая  женщина,
в которой  стихийная  сила  Киприды  могла  бы  проявиться  всего  типичнее,
наоборот, это натура рассудочная  и  болезненно-стыдливая.  Страдания  Федры
принимают все формы, проходят все фазисы стыда,  от  первой,  еще  гордой  и
незаметной для глаза борьбы со вспыхнувшим желанием, до судорожных  движений
руки,  которая  вяжет  петлю.  Но  на  сцене  всего  сильнее  чувство  стыда
проявляется в Федре,  когда  после  яркой  полосы  бреда  к  ней  мучительно
возвращается сознание (ст. 239 сл.).  Царица  просит  кормилицу  покрыть  ей
голову. Вспомните, что этот характерный признак стыдливости Еврипид с  такою
смелостью придал немного позже и  своему  Гераклу  {18}.  Любовь  для  Федры
только  рана  (erwV  etrwsen  {Любовь  нанесла  рану  (греч.).  В  пер.   И.
Анненского: "Эрота жало я в сердце ощутила".}, ст. 392). Молчанием и  тайной
она хотела бы скрыть этот недуг (ст. 394). Помимо  острых  мгновений  бреда,
она ни на минуту не пленяется романтической окраской любви и безмерно далека
от того, чтобы эта daimonoV ath {Безумие от божества (греч.).}  казалась  ей
чем-нибудь, кроме несчастия и безумия. Федре еще ни разу не снился  хамелеон
кокетства, и ее молчаливой страсти не суждено  было  разрядиться  ни  словом
участия, ни той успокоительной и сладостной игрой чувства,  которая  для  ее
гордой стыдливости была бы только мерзостью греха, ни нежащей лаской мечты и
молчаливого разговора, ни даже прихотливой идеализацией и обожанием любимого
существа. Редкие минуты любовного и то загадочного бреда,  а  потом  во  все
остальное время ничего, кроме перешейка, который становится с каждой минутой
все уже и уже между двумя безднами: розовой, но огненной бездной страшного и
даже несладкого порока,  и  черной  бездной  смерти.  Федра  даже  не  любит
Ипполита тем сложным чувством, где инстинкт, как у нас, подвергся  этической
переработке. Ипполит для нее - человек, которого она страстно желает,  но  в
то же время это естественный враг ее детей и сын  ее  соперницы,  и  даже  в
разгаре страсти Федра не может подумать о том, что  станется  с  ее  детьми,
если Ипполит, в случае ее смерти, заступит для них место Фесея. Как ее  грех
и как невольный союзник Киприды, Ипполит для нее ужасен, она его  ненавидит,
и чувство, которое должно разрешиться  злобной  клеветой,  назревает,  может
быть, долее, чем самая любовь.  Но  Киприда  выбрала  Федру  не  только  как
заманчивую задачу для своей сложной борьбы с  человеческой  стыдливостью;  в
жене Фесея есть еще одна черта, которая останавливает внимание матери Эрота,
и именно как артистки: это порочная предестинация Федры.
     Когда кормилица почти довела Федру до ее первого страшного признания, у
царицы вырываются болезненные восклицания о порочной  и  трагической  -  эти
понятия теперь сливаются для  нее  -  любви,  обнимавшей  сначала  ее  мать,
Пасифаю, а потом Ариадну, ее сестру, и она выстанывает с болью:

                 Я третья, и злосчастно гибну... (ст. 341)

     Но  вот  тайна  вымотана.  Федре  незачем   более   закрываться;   зато
стыдливость, которая страдала так  сильно  под  влиянием  сознанного  бреда,
получает новую и неожиданную защиту в гордости оскорбляемой женщины: сначала
кормилица, потом хор поднимают вопль на ее полупризнания:

            Ты погибла, - ты открыла солнцу свою беду. (ст. 368)

     Вся мораль гинекея в этой строке, в нее уместилась  вся  этика  женщин,
живущих растительной формой души: для  этой  морали  тайна,  ночь  и  сделка
прикрывают такое нравственное безразличие, такую простоту  падения,  столько
веселой и подрумяненной жестокости и бесстыдства, что нам становится страшно
за человека, который принадлежит гинекею  хотя  бы  малозначительной  частью
своей души. А ведь бедная Федра тоже выросла в гинекее, и я, кажется,  вижу,
как она бледно  улыбается,  когда  ей  удалось  не  назвать  самой,  а  лишь
выслушать имя Ипполита. Это имя сорвалось с  губ  у  кормилицы,  и  внезапно
опамятовавшаяся старуха расплачивается ужасом за свое невольное преступление
против кодекса гинекея. И пока женщины  обмениваются  криками  ужаса,  Федра
мало-помалу приходит в себя, чтобы затем с мрачным спокойствием начать  свой
превосходный монолог. Да, стыд не у  всех  людей  одинаков:  есть  даже  два
стыда, совершенно различных, только, к несчастью, для людей  эти  два  стыда
заходят один в другой и потому в небрежной речи носят одинаковое имя.
     Первый стыд - это стыд гинекея, тот самый, наружный,  подленький  стыд,
которому только что заплатили дань все эти темные души  своим  ужасом  перед
разоблаченным чувством, второй - это стыд,  который  боится  порока,  т.  е.
гнева всевидящих богов.
     "Я знаю, - говорит Федра, - чем различаются два стыда, и с той  минуты,
как я это узнала, мне уже никаким ядом не вытравить разделяющей их  грани  и
не вернуться к прежнему безразличию" (ст. 388-390). Затем  Федра  говорит  о
трех фазисах борьбы своей с любовным недугом. Первый, увы! уже показал  свое
бессилие: это была тайна, молчание, но не  то  лицемерно-трусливое  молчание
гинекея, за которым таятся и сплетни, и козни,  и  порок,  а  молчание,  как
терпеливо и гордо переносимая боль,  о  которой  окружающие  могут  даже  не
догадываться. Второй фазис был попыткой образумиться, призвав на помощь свою
скромность,  свое  женское  достоинство  (to  swjronein   {"цело-мудрие"   -
здравомыслие,  чувство  меры   (греч.);   в   переводе   И.   Анненского   -
"добродетель", в исправлении Ф. Зелинского - "честь".},  ст.  399),  но  эта
попытка оказалась не более практичною. Тогда остается третье и  единственное
средство - nam mors sola sanabit {Ибо исцелит только смерть (лат.).}. И  вот
сквозь зловеиДе  сдержанный  тон  рассуждения  у  Федры  прорывается  злоба,
сначала холодная, потом страстная.
     "Нет, - говорит она, - не дай бог {19}, ни чтобы  осталось  в  забвении
то, что я сделаю хорошее,  ни  чтобы  мои  постыдные  действия  имели  много
свидетелей. Я давно сознавала бесславие и дела, и недуга, и я не хуже  знаю,
что  как  женщина  при  таких  условиях  могу  возбуждать  в  людях   только
ненависть". И вот следом раздаются проклятья против "тайн гинекея". Федра не
щадит и своего круга, как раньше не щадила памяти матери и сестры;  нет,  ей
непристойно прятаться за толпу  хитрых  рабынь,  и,  "конечно,  та,  которая
решилась первая обмануть мужа, - говорит Федра, - была из знатного дома".
     В конце монолога страсть опять обуздана мыслью: Федра выясняет подругам
моральные основания "доброго стыда". Вот ее слова:
     "Меня убивает, подруги,  страх,  чтобы  не  сказали  про  меня,  что  я
опозорила мужа и детей,  которых  я  рожала.  О,  нет!  Пусть,  свободные  и
цветущие смелой речью, они обитают город  славных  Афин,  не  краснея  из-за
матери. Как бы ни был дерзок муж, но сознание  отцовского  или  материнского
позора делает из него раба" {20}.
     Несчастная Федра не знает, что смертью  ей  еще  не  удастся  покончить
своих подневольных счетов с Кипридой. Она не знает,  что  должна  не  только
умереть, но и участвовать в убийстве. Узел между тем затягивается. Кормилица
из слов Федры поняла только две вещи - Федра любит, и Федра  хочет  умереть,
потому что она любит. И  вот  против  царицы  воздвигается  "злая  лесть  на
сладостной облаке", как я позволил себе  иллюминовать  непередаваемые  слова
трагика oi caloi lian logoi {Слишком красивые  слова  (греч.).}  (ст.  487),
основанные и у меня, как у Еврипида, на "соблазне звука л".
     Все, что мог бы сказать в защиту адюльтера поэт, ритор  и  практический
философ древности, - все впитала в себя лесть старой рабыни: тут  и  высокие
примеры богов, и воззвание к мудрой скромности людей; тут постоянные  ссылки
и на природу, и на пеструю жизнь, и на историю,  и  на  поэзию,  и  даже  на
архитектуру; тут, наконец, и в виде ultima ratio  {Последнего,  решительного
довода (лат.).} женский ум, и невинное снадобье - плод  досугов  гинекея,  и
цвет его гения. Но что же такое это лекарство от недуга? Как  надо  понимать
чары и нашептыванья, о которых здесь еще впервые говорит кормилица (ст. 478,
сл.)?
     Знает ли Федра, для чего они  рекомендуются?  Трудно  решить  это  и  в
утвердительном и в отрицательном смысле.
     Мне кажется, что кормилица  нарочно  придает  своим  средствам  колорит
таинственности, чтобы  Федра  могла  обмануться  относительно  их  истинного
значения: что ж? ведь не всякое зелье привораживает, - есть и отворотные.
     Еврипид не думает, однако, делать из  кормилицы  дипломата:  у  старухи
едва ли есть обдуманный план, в ней говорит лишь желание, чтобы Федра  была,
как все; инстинкт женской силы, как ее  всегда  понимали  в  гинекее,  гений
бабьей интриги; если ее испугали слова Федры о самоубийстве, так не  потому,
что это грозит ей позором, хлопотами, и даже не потому,  чтобы  она  так  уж
любила Федру,  нет,  желание  наложить  на  себя  руки  пугает  старуху  как
доказательство  неуменья  женщины   вывернуться   из   тисков;   этот   план
оскорбителен для ее полового самолюбия. В конце концов  ей  надо  одурманить
Федру и, главное, сбить с нее то  рассудочное  высокомерие,  ту  ubrin  (ст.
474),  которая, по ее словам, оскорбляет богов, а в действительности кажется
ей  оскорбительной  для  гинекея.  Федра  мало-помалу  сдается,  и с внешней
стороны кажется, будто она вступает со старухой в заговор, чтобы приворожить
Ипполита.  Старуха  берется  только  вылечить  ее от недуга (ст. 512). И кто
знает,  что  мерещится  в  это время Федре: прежнее ли ясное спокойствие или
уголок  той  запретной  радости,  без которой все остальное для Федры только
смерть.  Кормилица ведет свою линию, хотя и ощупью, но мастерски: она быстро
перебегает  с предмета на предмет и заставляет Федру проделывать непривычную
для  ее  рассудочной  головы  работу.  Как  известно, Наук, а за ним и Вейль
атетируют  {21}  три  стиха из последних слов кормилицы (ст. 513-515). Стихи
эти  между  тем  не  заключают  в  себе  ничего  нееврипидовского и, как мне
кажется,  даже  связаны  с дальнейшими действиями старухи. Посмотрим на ход,
или, может быть, лучше, бег ее мысли, когда она одурманивает Федру. Начинает
она   с   извинений,   с  признания  слабости  своего  женского  ума,  своей
поспешности;  потом,  не  пугая  сразу  Федру,  она  переходит к абстрактным
доводам, а уж оттуда - к житейским иллюстрациям; о, это только намеки, но до
чего  они  бьют прямо в цель! Здесь сначала на сцену являются мужья, которые
очень часто закрывают глаза на измену жен, потом отцы, которые даже поощряют
любовные  дела  сыновей  (ст. 462 сл.), так и чувствуется, что речь идет про
Фесея;  охлажденный  жизнью,  он  едет  на поиски новых приключений, а Федру
оставил  в Трезене и с ней поселил Ипполита. После этого фактика, который не
может  оскорбить,  потому  что он приведен в общих выражениях, и не может не
разбередить  раны,  потому  что  он  острее ланцета, кормилица делает резкий
наскок  на  броню  Федры  -  ее  высокомерие и непосредственно после этого -
первый  легкий  намек  на  невинные средства. Но Федра еще держится. Ее, без
особого  эмфаза,  поддерживают  и  трезенские женщины - не могут же афинские
граждане  улыбаться  пороку? Тогда кормилица становится смелее и циничнее. К
чему,  в  самом деле, все эти высокие слова? Средства называются уже яснее -
jiltra  (любовные  снадобья  -  ст.  509),  и  после рекламы их чудотворного
действия  в  ее  речи, как последняя приманка, слышится не то просьба, не то
намерение  достать  у  Ипполита какой-нибудь обрывок одежды или локон, чтобы
сделать из двоих "одну любовь" (ст. 515). Характерно, что при этом кормилица
будто  сделала  даже уступку Федре; ну, хорошо, не будем говорить об измене,
но почему же не попробовать средства вылечить недуг, - и понимай этот недуг,
как знаешь.
     Наконец, Федра попадается на  ее  удочку;  она  начинает  расспрашивать
старуху. Тогда дело решается в одну минуту, и, не  дав  Федре  даже  времени
сообразить происшедшего, кормилица убегает. Поспешность ее  ухода,  конечно,
объясняется боязнью, что Федра поборет минутную  слабость,  но  есть,  может
быть, и другая причина этой поспешности: надо пользоваться тем, что  Ипполит
дома и что товарищи его отдыхают; да и момент, в сущности, удобный: Федра не
успела одуматься, и Ипполит один; кто знает, завтра  может  приехать  Фесей,
наконец, может быть, удастся  унести  лоскут  одежды  или  как-нибудь  иначе
открыть кампанию.
     Во втором "Ипполите" Еврипид освободил себя от трудной сцены  признания
и вместе с тем  лишил  себя  эффекта,  который,  начиная  с  Сенеки-трагика,
пленяет поэтов едва ли не более трагедии самого Ипполита, но взамен этого он
дал нам тонко художественную и сложную по эффектам  сцену  между  Ипполитом,
кормилицей и молчаливой Федрой.  Сцена  начинается  неясным  шумом,  который
слышится еще в конце красивого музыкального антракта. Шум усиливается; в его
промежутках, урывками, может быть, именно в  те  минуты,  когда  на  гневные
возгласы Ипполита робко оправдывается старая рабыня, между  хором  и  Федрой
идет несвязный разговор.  Ужас  женщин  растет  с  каждой  минутой,  но  все
внезапно застывает, лишь только на сцену выходит Ипполит, а за ним, цепляясь
за его плащ и ловя руки, влечется несвязно лепечущая и насмерть перепуганная
старуха. Присутствие Федры при разговоре ее кормилицы с Ипполитом  и  позже,
при его страстной тираде против женщин, - это один из тех  тонких  эффектов,
которые особенно любил Еврипид; эта молча переживаемая драма  похожа  на  ту
неясную мелодию, которая иногда грезится нам и заставляет  нас  плакать  под
банальный аккомпанемент шарманки {22}. Великий символист античной драмы умел
внушать с силой, которая не ослабела в течение двух с половиной тысячелетий.
     Вспомните у него молчаливую игру Ифигении-жрицы {23} в сцене  признания
(788-802) или сцену его Фесея  с  Гераклом,  когда  убийца,  опомнившийся  в
ужасе, плащом завесил себе лицо.
     За четверть часа своего молчания Федра, которая перед тем всего на одну
минуту из несчастной стала грешной, обращается  в  злобную  преступницу,  по
крайней мере для миллионов, для толпы.
     Из конца разговора между  Ипполитом  и  кормилицей  Федра  поняла,  что
кормилица грубо открыла Ипполиту ту тайну, которую она сама не смела сказать
себе даже во сне. И вот гнев  Ипполита  чередуется  только  с  его  глубоким
презрением, а  Федра  во  все  время,  как  обмена  фраз,  так  и  монолога,
чувствует, что Ипполит, только не желая наносить  отцу  нового  оскорбления,
делает вид, будто ее не замечает, но что на самом деле  все  его  злобные  и
горькие тирады не  только  вдохновлены  ею,  Федрою,  но  прямо  против  нее
направлены, а местами будто рассчитаны даже на то, что она их слышит.
     Злая  дерзость  нападок  Ипполита  соединяет   в   себе   весь   лиризм
непосредственного обличения с торжествующей свободой заглазной критики. Если
в речи Федры нам чувствовалось  тоже  местами  прикрытое  обличение  гинекея
перед его  представительницами  и  даже  не  без  намеков  на  его  гения  -
кормилицу, то по лирической силе  между  двумя  монологами  не  может  быть,
конечно, никакого сравнения. Речь Федры подготовлялась целым рядом бессонных
ночей и мучительных дней, она дышит холодным отчаянием,  тоской,  в  которой
остался только отзвук страсти. Но совершенно не таков монолог Ипполита.
     Он начинается прямо с задорного, чисто юношеского парадокса (я  забываю
на эту минуту о признаниях самого Еврипида): "Отчего только  людям  не  дано
покупать себе за золото из храмов детей и для столь  важной  задачи  создана
богами такая лживая и вредная разновидность человека, как женщина"  {24}.  А
далее все, что  говорит  царевич,  как  бы  ни  согласовались  слова  его  с
сущностью его воззрений и самой природой  сына  осиленной  амазонки,  -  все
вызвано моментом, все почти с силой выкинуто со дна  взбудораженной  души  и
мечется в беспорядке, срываясь с побелевших от гнева губ.
     Если еще в первой части речи (до 650) есть хоть обличье философичности,
и злоба карает умниц вообще (sojhn...misv (ст. 640 - ненавижу этих  умниц!),
которым Ипполит - он, орфик, мудрец - предпочитает "бесполезную тупицу" (ст.
638 сл.), то во второй - Ипполит доходит до брани (v cacon cara {В  переводе
Анненского: "тварь" (греч.).} - ст. 651),  до  открытого  упрека  старухи  в
сводничестве (ст. 652) и  кончает  речь  провозглашением  прав  мисогина  на
безудержную речь. "Я никогда не смогу дойти, - говорит он, - до пресыщения в
ненависти женщин, и я не хочу класть предела моему злоречию" (ст. 664 сл.).
     Я оставлю пока в стороне  трагедию  самого  Ипполита.  Вдумайтесь,  что
должно  было  особенно  больно  подействовать  на  Федру  в  этом  страстном
обличении женщин, поскольку все они похожи на нее, Федру. Во  всяком  случае
не угрозы, потому что Федра не рабыня, чтобы пугаться чьего-либо  гнева  или
расплаты за свои поступки, не смелость суждений Ипполита и  не  его  ирония,
потому что в страстной и агрессивной форме он повторил лишь  мысли,  которые
мог бы услышать из ее уст какие-нибудь полчаса  тому  назад.  Я  думаю,  что
всего больнее звучало в ней от речи Ипполита сознание, что она,  Федра,  уже
не смеет сказать того, что говорила, осуждая себя на славную смерть. Вот что
было ей больно,  а  ужаснул  ее  тот  черный  камень  клеветы,  который  уже
попробовала швырнуть рука Ипполита в ее мавзолей. Как Макбет, когда на  него
двинулся и Бирнамский лес {25}, Федра пережила за четверть часа  Ипполитовых
сарказмов свой пятый акт; только она пережила его не с  мечом  в  руке,  как
Кавдорский тан, а молча, со скрещенными на груди руками и с  целой  бурей  в
сердце, для выхода которой оставались только одни горящие глаза.
     Но зато руке Ипполита не удастся  швырнуть  в  ее  труп  черного  камня
клеветы: нет, она вооружит свою окоченелую грудь  заколдованным  неотразимым
оружием; против гордости аскета она выставит злобу самца, и  Фесей,  который
осилил Амазонку, конечно, сумеет заткнуть рот и ее отродью.  Ипполит  смешал
Федру с ее рабыней, Федра стравит его с отцом. Когда Ипполит покидает сцену,
Федра  начинает  говорить,  сначала  даже  в  лирической  форме,  тревожными
дохмиями. Характерны при этом ее выражения:

     tecnas nun tinas (et) ecomen h logouV,
     sjaletsai kaJammaluen

     {* В пер. Анненского:
     Где сила искусства?
     Где выход?
     О, как этим цепким объятьем
     Опутана я безнадежно?.. {26}}

Они  дышат  ареной  борьбы,  палестрой;  в мозгу  Федры,  готовой  бороться,
невольно возникает  образ  опрокинутого  борца,  которого  железным  кольцом
сжимает объятие противника. Несмотря на обрядовый характер  ее  жалобы,  где
бледной чередой сменяется боги и смертные, земля и солнце, видно, что теперь
царица уже не вдастся так легко. Накипевшая  злоба  прежде  всего,  конечно,
обрушивается на кормилицу; старуха не остается в  долгу,  и  ее  язвительный
намек на то, что вина  ее  заключается  лишь  в  безуспешности  ее  попытки,
подливает новую каплю яда в чашу Федры. Но вот  старуха,  плача,  уходит,  и
тогда, связав подруг  клятвой  молчания,  Федра  произносит  на  сцене  свои
последние слова (ст. 724 сл.). Когда хор прервал  ее  было  словом  "Молчи",
Федра в свою очередь не дает женщинам продолжать. "Если  хочешь  давать  мне
советы, - говорит она, - пусть эти советы  будут  честны",  т.  е.  не  смей
говорить мне теперь о благоразумии, о  жизни  и  всеисцеляющем  времени;  ты
должна, напротив, поддержать во  мне  решимость  умереть.  Царица  заключает
слова свои угрозой,  которая  составляет  изящный  контраст  к  божественной
угрозе пролога.
     "Удалившись из жизни, -  говорит  Федра,  -  я  еще  до  заката  насыщу
Киприду, которая давно уже меня изводит. Пусть паду я жертвой  неуслажденной
любви. Но в моей смерти  я  явлюсь  злом  для  другого  человека"  пусть  он
позабудет надмеваться моей бедой и, разделив со мною  недуг"  научится  быть
истинно  скромным"  {27}.  Странные,  тяжелые,  не  столько  злые,   сколько
таинственные слова! Что в них слышится? Одна ли угроза и  злоба  или  где-то
там, глубже, задавлено и  рвется  наружу  голубое  пламя  Эрота?  "Разделить
недуг" - не выразили ль эти слова все еще живущее в Федре желание "разделить
ложе" Ипполита? Разве Эрот не может ужалить и Эриннию? Если  вы  внимательно
прочитали трагедию и вдумались в быстро прошедший  перед  нами,  но  богатый
содержанием трагический день Федры, скажите мне теперь, могла  ли  Федра  не
написать своей клеветы, мало того, не должна ли была она ее написать?
     Я оставлю даже в стороне и парресию  {28}  детей,  и  репутацию  Фесея,
словом, всю этику эпохи; но дальнейший  ход  трагедии,  не  оправдал  ли  он
Федру? Нет ли самой строгой гармонии, самой  точной  параллели  между  судом
Ипполита над Федрой и судом Фесея над Ипполитом, и  не  получил  ли  Ипполит
лишь "меру за меру"? Начал ли он, этот строгий судья, с того, с чего  должен
был начать, т. е. прогнал ли он кормилицу, сказав ей,  что  она  лжет?  Нет.
Попробовал ли он расследовать самое дело? Нет. Не смешал ли он в  одну  кучу
всех женщин с таким же основанием, как позже его отец связал в один  узел  и
орфизм и философию, и пост и разврат? Не сковал ли он  Федре  уста,  так  же
точно, как позже и ему сковала их клятва? Он, и только он, Ипполит, поставил
борьбу на ту почву, на которой ему же погибнуть.
     Неразборчиво, страстно и высокомерно  он  целой  половине  человечества
отказал в воздухе, солнце и даже разуме. Чего же смел  он  ожидать  от  этой
половины?  Он  сам  противопоставил  всех  мужчин  всем  женщинам,  что   же
мудреного, что его сбил тот самый грубый кулак союзника-мужчины, который  он
объявил законнее и выше разума в женской голове. И кто же наказал  Ипполита?
Его наказал отъявленный мисогин  {29}  -  Еврипид.  О,  ирония  непонимания,
которая две с половиной тысячи лет любуется собою!
     Нравственная ответственность действующих лиц трагедии есть, в сущности,
только художественная фикция. Она  -  не  более,  как  отблеск  нравственных
требований читателей. Как живопись говорит красками,  так  трагедия  говорит
обидами и страданиями, и если вы художественно пережили трагедию  Федры,  то
не можете не согласиться со мною, что казнь Ипполита, в сущности, есть  лишь
возмездие за ту клевету, которою он преждевременно оскорбил Федру  и  с  ней
целую половину человеческого рода.
     Итак, может ли наше нравственное чувство осудить месть Федры, если  оно
требует ее последствий?

III

     Трагедия Ипполита сменяет на сцене трагедию его жертвы;  я  говорю  его
жертвы, потому что мертвая Федра должна была  вынести  от  людей,  благодаря
Ипполиту, едва ли не более нареканий, чем живая, зачем она оклеветала юношу.
     Ее ярко злая ложь, как matre pulchra filia pulchrior {Прекрасной матери
еще более прекрасная дочь {30} (лат.).}, заставляла зрителей  забыть  о  той
клевете, которая ее вскормила. Ипполит не был виновен в смерти Федры, но  он
был виновен в ее позоре, который перешел в  нашу  эру,  конечно,  еще  более
ярким, чем он казался эллинам.
     Предсмертная угроза Федры служит как бы прологом к  трагедии  Ипполита.
Со смертью царицы начинается та часть пьесы Еврипида которая  требует  менее
внимательного  изучения,  потому  что,  если  исключить  из  нее  две  легко
постигаемых условности - обещание Посидона и  Артемиды  в  исходе  {31},  то
получится драма, весьма близкая к современным. Фесеи могли  существовать  во
все  века,  слабо  видоизменяясь,  а  сарказмы,  которые  оскорбленный  отец
расточает своему оригиналу-сыну, по рою отливаются для нас в давно  знакомую
форму огульного осуждение "молодых  людей",  то  в  качестве  "фармазонов  и
карбонариев", то в вид" "нигилистов" или еще страшнее и современнее.
     Ипполит, конечно, более, чем Фесей, человек своего времени, но и то  не
в своей трагедии, а в самой индивидуальности.
     Если у Еврипида были, как у многих поэтов,  персонажи-ключи,  как  Иван
Карамазов Достоевского, то Ипполит был, вероятно, одним из таких ключей.
     Ипполит - это искатель новой  веры,  бесстрашный  идеалист,  мечтатель;
которого пол оскорбляет, как одна из самых цепких реальностей. Но я безмерно
далек от взгляда Шлегеля {32} на  Ипполита,  как  на  идеал,  осуществленный
позже андрогинами скульптуры.
     Еврипид  жил  в  тот  век,   когда   поэзия   уже   потеряла   веру   в
непосредственность и в законченные контуры, если она ее когда-нибудь  имела,
и мне Ипполит Еврипида кажется более всего тоской и болью  самого  поэта  по
невозможности оставаться в жизни чистым созерцателем, по бессилию всему уйти
целиком в мир легенд и творчества или стать только мозгом  и  правой  рукой,
как мечтал когда-то Жюль де Гонкур.
     Мы не знаем, был ли Еврипид, подобно своему  Ипполиту,  человек  узкого
кружка друзей, но  нам  известно,  что,  как  сын  Фесея,  Еврипид  не  имел
политического честолюбия (ст. 1017 сл.) и что, подобно ему, Еврипид  никогда
не   старался   попасть   на   трибуну   (ст.    986-989).    Есть    что-то
мистически-прекрасное в сопоставлении Федры, которая, молча  скрестив  руки,
выносила гнев Ипполита, и той мертвой Федры, которая в сцене с Фесеем  молча
же отвечает ему угрозой. Ни одно искусство, кроме поэзии,  и  то,  если  она
сопровождается  искусством  критики,  не   дает   возможности   наслаждаться
контрастами положений, разделенных временем. Пытка Ипполита ярче и  открытое
мук его мачехи, как и самая вина его была  не  тайным  желанием  и  замыслом
Федры, а открытой гордыней и фанатичной дерзостью сектанта. Последняя сцена,
где Артемида является из театральной  машины,  чтобы  развязать  трагический
узел,  производит  на  современного  читателя  особо  чарующее  впечатление,
благодаря ласковому голосу богини над  умирающим,  трогательному  примирению
Ипполита с отцом и, наконец,  его  удивительной  смерти,  которая  невольно"
кажется читателю как бы предвосхищением  "нескверной  кончины"  христианских
мучеников, но я все же думаю, что в концепции поэта центром  исхода  был  не
столько Ипполит, сколько Фесей; это была его очередь расплатиться  с  богами
за свою полубожественность, эту излюбленную природу страдальцев трагедии.
     Еще одна чисто еврипидовская  черта  в  исходе  "Ипполита":  этот  поэт
любит, разрешая драму, т. е. убивая, исцеляя и примиряя людей,  оставлять  в
ней до конца одно разбитое сердце, на жертву тоске,  которая  уже  не  может
пройти; таков у него Кадм "Вакханок"  {33},  таков  старый  Амфитрион  {34},
таков и Фесей. Буря утихла, трупы убраны, но безветренное море все еще  тихо
качает около берега черный остов разбитой барки.
     Виламовиц {35} превосходно рассказал нам  о  впечатлении,  которое  ему
довелось произвести на одно охлажденное жизнью и версальской сценой  женское
сердце концом "Ипполита" и особенно  его  чисто  христианскими  нотами,  но,
давно лелеемый античной Мельпоменой, я  бы  все  же  не  решился  ограничить
концепции Еврипида этим сентиментальным предчувствием христианства.
     Через два трупа безгреховных преступников сцены, сознательной  Федры  и
бессознательного яснолицего Ипполита, мне видится бледный и задумчивый облик
поэта с его глубоким взором. Ипполит был близок ему по самой  натуре,  но  и
Федра также отражала его душу. И мачеха и пасынок - оба  они  были  любимыми
детьми фантазии Еврипида и лучшими людьми своего времени; оба  не  могли  не
быть виновны, потому что умы их были ограничены  их  человеческой  природой!
Федра была женщина, которая хотела стать выше своего пола и, благодаря тому,
что она не могла перестать быть женщиной, она и теперь еще  носит  на  своем
имени тысячелетнее пятно. Ипполит ненавидел женщин, потому что они  казались
ему самым ярким доказательством жизни и реальности, т. е.  тем,  что  мешает
человеку мыслить и быть чистым.  Обоих  -  и  Ипполита  и  Федру  -  сгубило
стремление освободиться от уз пола, от ига растительной формы души.
     Чем более вдумываюсь я в это обстоятельство, тем более кажется мне, что
философ сцены, который создал, т. е. пережил и Федру, и Ипполита, и в  самом
деле был одним из тех немногих эллинов, которые "уготовали путь  господеви",
- только ему грезилось не сентиментальное  христианство  житий,  а  мечта  и
философский идеализм Евангелия.
     В XXIII главе Благовестия Матфея читаем беседу Христа с саддукеями... И
саддукеи говорят Христу:
     25. "Было у нас семь братьев, первый, женившись, умер и, не имея детей,
оставил жену свою брату своему.
     26. Подобно и второй и третий, даже до седьмого.
     27. После же всех умерла и жена.
     28. Итак, в воскресении, которого из семи  будет  она  женою?  Ибо  все
имели ее.
     29. Иисус сказал им в ответ: заблуждаетесь, не зная  Писания,  ни  силы
Божией.
     30. Ибо в воскресении не женятся, не выходят замуж, но  пребывают,  как
ангелы Божий, на небесах."
     Уж не  это  ли  высокое  представление  о  небесной  жизни,  как  некое
предчувствие,  в  тумане  встает  перед  нами   из   трагической   гекатомбы
"Ипполита"?



ПРИМЕЧАНИЯ

     Впервые - ЖМНП, 1902,  э  8,  отд.  5,  с.  350-368  как  приложение  к
переводу; Еврипид, "Ипполит", трагедия.  Перевод  И.  Ф.  Анненского,  ЖМНП,
1902, э 3-5, отд. 5, с.  139-148,  168-226.  С  незначительными  изменениями
перепечатано (вместе с переводом) в кн.: Театр Еврипида. Полный стихотворный
перевод... И. Ф. Анненского. СПб., 1908, т.  I,  с.  329-349.  В  посмертной
перепечатке (Театр Еврипида. Пер. И. Ф. Анненского. Под ред. и с комм. Ф. Ф.
Зелинского. М., 1917, т. II.) сделаны незначительные изменения и  сокращения
в греческих цитатах. Автограф: ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 74.  Существенных
разночтений с опубликованным текстом статьи нет. Печатается по изд. 1908  г.
с исправлением опечаток.
     Статья входит в состав исполинского  труда,  который  Анненский  считал
главны" делом своей жизни  -  полного  комментированного  русского  перевода
трагедий Еврипида. Он перевел все 19 трагедий греческого поэта, публикуя  их
постепенно (главным образом, в ЖМНП); часть переводов осталась в рукописях и
появилась лишь посмертно (с редакторской  правкой  Ф.  Ф.  Зелинского),  два
перевода ("Умоляющие" - ГБЛ, "Троянки" - рукопись  не  обнаружена)  остаются
неопубликованными до сих пор, На связь этих переводов со  своим  собственным
творчеством указывал сам Анненский,  ссылаясь  (в  "Предисловии"  к  "Театру
Еврипида"  1908,  с.  VII)  на  свои  предисловия  к  собственным  трагедиям
"Меланиппа-философ",   "Царь   Иксион"   и    "Лаодамия".    Что    касается
сопроводительных статей при переводах, то Анненский определял  их  программу
так  (там  же,  с.  VI):  "Статьи  к  отдельным  пьесам,  кроме  комментария
психологического и эстетического, касаются литературных влияний Еврипида,  а
также  отношения  его  поэзии  к  живописи.  Иногда  приходилось,   впрочем,
затрагивать и темы общественные или политические". Помещаемая  здесь  статья
об  "Ипполите"  целиком  сосредоточена  на  "комментарии  психологическом  и
эстетическом" и тем самым ближе всего  перекликается  с  критической  прозой
Анненского.

     1 ...первому, не  дошедшему  до  нас  "Ипполиту"...  -  Еврипид  дважды
обрабатывал сюжет "Ипполита". Первый вариант  ("Ипполит  осеняющийся",  30-е
годы V в. до н. э.) до нас не дошел; Федра  здесь  была  представлена  более
сильным характером - она сама признавалась  в  любви  Ипполиту,  сама  потом
клеветала на него Фесею  и  после  открытия  невиновности  Ипполита  кончала
самоубийством. Этот вариант сюжета перешел потом в "Федру" Сенеки (I  в.  н.
э.) и  от  него  в  новоевропейские  обработки  этой  темы.  Но  у  афинских
современников первый "Ипполит" успеха не имел; тогда Еврипид  создал  второй
вариант  ("Ипполит  венчающий"),  поставленный  в   428   г.,   награжденный
("увенчанный") первой  из  трех  наград  в  состязании  трагических  поэтов,
сохранившийся до наших дней и переведенный Анненским.
     2 ...после работы Калькмана. .. - A. Kalkmann. De Hippolytis  Euripidis
quaestiones  novae.  Bonn,  1882  (работа,  реконструирующая  сюжет   первой
редакции "Ипполита" на основе его реминисценций у позднейших писателей).
     3 ...экономии пьесы... - Слово "экономия"  употреблено  здесь  в  своем
первоначальном,  этимологическом  значении   "стройность,   упорядоченность,
распорядительность",
     4 ...сыну Амазонки... - Ипполит был сыном Фесея от амазонки Антиопы.
     5 Текст Вейля... - "Sept tragedies d'Euripide, ed. par  Н.  Weil".  P.,
1889 - комментированное издание, которым пользовался Анненский для перевода.
     6 ... напоминают "Вакханок"... - В "Вакханках"  Еврипида  (пер.  И.  Ф.
Анненского. СПб., 1894) сюжетом является наказание Дионисом фиванского  царя
Пенфея, противящегося новому экстатическому культу; Анненский имеет  в  виду
речь Диониса в прологе и появление Пенфея в IV действии "Вакханок".
     7  Альтан  (балкон)  -  термин,  которым  Анненский   передавал   греч.
"феологий" - название  машины,  на  которой  над  сценой  греческого  театра
появлялись боги.
     8 Он не знает... - с. 56-57.
     9 Мисты -  посвященные  в  мистерии,  неразглашаемые  культы  греческой
религии. Основоположником наиболее философски разработанной  религии  мистов
считался легендарный поэт Орфей;  поэтому  в  дальнейшем  в  статье  не  раз
говорится об "орфизме" и "орфиках". Священный луг мистов - по-видимому, луг,
где   Плутон   похитил   Кору-Персефону,    косвенно    отождествляемую    с
Луной-Артемидою; это похищение инсценировалось в обрядах элевсинского культа
Деметры и Коры, самого популярного в Греции мистического культа.
     10 Царь... - ст. 88; ср. "Вакханки", ст. 88: "Нет, презирать  богов  не
мне - я смертен".
     11 Продик - греческий софист, современник Еврипида, учивший,  что  боги
суть лишь условные олицетворения человеческих ценностей.
     12 На небе... полдень, - Ср.  ремарку  Анненского  к  "явлению  5"  его
перевода: "Жаркий полдень. Из дворца  на  низком  ложе  выносят  полулежащую
Федру. Она высокая, бледная,  губы  сухие,  с  полуспущенным  покрывалом  на
голове..." и т. д.
     13 Гинекей. - См. прим. 6 к статье "Гейне прикованный".
     14 ...проблемы Сократа.. . - Имеются в виду слова из разбираемого далее
монолога (ст. 374 сл.): "...и я решила, что не по природе своего разума люди
поступают дурно... нет: ...мы и знаем и  распознаем  благо;  но  мы  его  не
осуществляем..." (пер. Ф. Ф. Зелинского в статье "Памяти И. Ф.  Анненского".
В кн.: Из жизни идей, изд. 3-е. СПб., 1911, т. 2, с. 375). См.  также  прим.
16.
     15 ... раздвоение душевных состояний... - В "Алькесте" Еврипида следуют
друг за другом сцены, где Адмет, страдающий оттого, что  жена  его  Алькеста
(Алкестида) принимает за него смерть, сперва сдержан и деликатен в разговоре
с Гераклом, потом безудержен и резок в разговоре с отцом своим Феретом;  см.
об этом замечания Анненского ("Театр Еврипида", 1908, с. 130-131).
     16 ...полемизируя  с  Сократом...  -  Имеется  в  виду  основная  мысль
сократовской и послесократовской философии: добродетель есть знание хорошего
и дурного; кто знает, что - хорошо, тот и поступает хорошо;  если  этого  не
происходит, значит, просто он не тверд в своем знании.
     17 ...трагичнейший из  поэтов...  -  Так  называл  Еврипида  Аристотель
("Поэтика",  гл.  18);  осмысление  этой   формулировки,   однако,   целиком
принадлежит Анненскому.
     18  ...придал...  своему  Гераклу.  -  Имеется  в  виду  последний  акт
("исход") трагедии "Геракл" (ок. 420 г. до н. э.), где Геракл, узнав, что он
только что в припадке безумия убил своих детей, покрывает голову плащом.
     19 Нет... не дай бог... - ст. 401 сл. в вольном переводе И. Анненского:

                                   ...Для славы мы хотим
                  Свидетелей ... для горя только тайны...
                  Я знала все - недуг ... его позор...
                  И женскому я сердцу цену знала...

     20 Меня убивает... - ст. 419 сл.
     21  ...  атетируют...  -  т.  е.   признают   позднейшей   вставкой   в
еврипидовский текст. В переводе И. Анненского эти стихи выглядят так:

                      Но не плошай: по ком душа горит,
                      Пусть ризы край иль локон потеряет,
                      И вас потом водой не разольешь.

     22 ...под банальный аккомпанемент  шарманки.  -  Ср.  стих.  Анненского
"Старая шарманка" и, еще ближе, Фета "Шарманщик".
     23  "Ифигения-жрица"  -  так  переводил  Анненский  заглавие   трагедии
"Ифигения в Тавриде" (речь идет о сцене, где Орест, узнав, что перед  ним  -
сестра, открывается ей); о сцене с Гераклом см. выше, прим. 18.
     24 Отчего только людям... - ст. 616 сл.
     25 Бирнамский лес. - См. В. Шекспир. "Макбет" (V, 5).
     26 Опутана я безнадежно?.. - ст. 670-671.
     27 Удалившись из жизни... - ст. 724 сл.
     28 Парресия - "свободоречие", важнейшее для  грека  нравственное  право
неопозоренного человека;  страх  опозорить  мужа  и  лишить  парресии  детей
выражала Федра в ст. 419 сл. (цитируется Анненским выше, с. 389).
     29 Мисогин (греч.).  -  женоненавистник:  античные  легенды  изображали
Еврипида упорным женоненавистником.
     30 Прекрасной матери...  -  стих  Горация  (Оды,  I,  16,  1),  ставший
поговоркой.
     31 ... в исходе... -  Исход  (эксод)  -  заключительный  акт  греческой
трагедии. Обещание Посидона исполнить три  желания  Фесея  обернулось  -  по
последнему из этих желаний - гибелью Ипполита; обещание... Артемиды в исходе
(ст. 419 сл.) - угроза в возмездие за гибель ее  любимца  Ипполита  погубить
любимца Афродиты Адониса,
     32 ... я... далек от взгляда. Шлегеля... - Имеется в виду  "Comparaison
entre la Phedre de Racine et celle d'Euripide par A. W. Schlegel". P., 1807.
     33 Кадм - отец погибшего Пенфея - появляется в конце "Вакханок".
     34 Амфитрион - отец Геракла-детоубийцы - появляется в конце  "Геракла".
им в статье к его изданию "Ипполита" с  немецким  переводом  (тем  и  другим
пользовался и Анненский) - "Euripides, Hippolytos,  griechisch  und  deutsch
von U. v. Wilamowitz-Moellendorfr". В., 1891. "Силу этой сцены я испытал  на
одной старой даме. Греческая поэзия и вообще высокая поэзия никогда не  были
для нее живой силой - классическая поэзия, которую она привыкла  за  таковую
почитать с детства, была французская, к фривольности и к ханжеству она  была
одинаково склонна. Я прочитал ей  свой  перевод  "Ипполита"...  Я  дошел  до
воззвания к Афродите после рассказа вестника и до явления  Артемиды.  Тут  в
живых глазах старушки  зажегся  истинный  пламень  одушевления,  и  когда  я
кончил,  она  вскочила  на  свои  нетвердые  ноги,   всплеснула   руками   и
воскликнула: "Да это же выше Расина! неужели это вправду сочинил язычник?"".


СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

     ГБЛ - Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
     ЖМНИ - "Журнал Министерства народного просвещения".
     ИРЛИ - Отдел рукописей Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН
СССР (Ленинград).



    Иноккентий Анненский.
    Стихотворения 1906-1915 годов



     Оригинал здесь - http://www.fplib.ru/literature/index.html(opt,mozilla,mac,russian,koi8,ice)


?

Пусть для ваших открытых сердец
До сих пор это - светлая фея
С упоительной лирой Орфея,
Для меня это - старый мудрец.

Палицу его тяжко проходит
Бороздой Вековая Мечта,
И для мира немые уста
Только бледной улыбкой поводит.



Villa nazionale


Смычка заслушавшись, тоскливо
Волна горит, а луч померк, -
И в тени душные залива
Вот-вот ворвется фейерверк.

Но в мутном чаяньи испуга,
В истоме прерванного сна,
Не угадать Царице юга
Тот миг шальной, когда она

Развяжет, разоймет, расщиплет
Золотоцветный свой букет
И звезды робкие рассыплет
Огнями дерзкими ракет.


Август



1
            ХРИЗАНТЕМА

Облака плывут так низко,
Но в тумане все нежней
Пламя пурпурного диска
Без лучей и без теней.

Тихо траурные кони
Подвигают яркий гнет,
Что-то чуткое в короне
То померкнет, то блеснет...

...Это было поздним летом
Меж ракит и на песке,
Перед бледно-желтым цветом
В увядающем венке,

И казалось мне, что нежной
Хризантема головой
Припадает безнадежно
К яркой крышке гробовой...

И что два ее свитые
Лепестка на сходнях дрог -
Это кольца золотые
Ею сброшенных серег.


ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СЕЕТ В АЛЛЕЕ

О, не зови меня, не мучь!
Скользя бесцельно, утомленно,
Зачем у ночи вырвал луч,
Засыпав блеском, ветку клена?

Ее пьянит зеленый чад,
И дум ей жаль разоблаченных,
И слезы осени дрожат
В ее листах раззолоченных,-

А свод так сладостно дремуч,
Так миротворно слиты звенья...
И сна, и мрака, и забвенья...
О, не зови меня, не мучь!


Бессонницы


1
БЕССОННИЦА РЕБЕНКА

От душной копоти земли
Погасла точка огневая,
И плавно тени потекли,
Контуры странные сливая

И знал, что спать я не могу
Пока уста мои молились,
Те, неотвязные, в мозгу
Опять слова зашевелились.

И я лежал, а тени шли,
Наверно зная и скрывая,
Как гриб выходит из земля
И ходит стрелка часовая.

2

ПАРКИ - БАБЬЕ ЛЕПЕТАНЬЕ

Сонет

Я ночи знал. Мечта и труд
Их наполняли трепетаньем, -
Туда, к надлунным очертаньям
Бывало, мысль они зовут.

Томя и нежа ожиданьем,
Они, бывало, промелькнут,
Как цепи розовых минут
Между запиской и свиданье

Но мая белого ночей
Давно страницы пожелтели...
Теперь я слышу у постели

Веретено, - и, как ручей,
Задавлен камнями обвала,
Оно уж лепет обрывало...

3

ДАЛЕКО... ДАЛЕКО...

Когда умирает для уха
Железа мучительный гром,
Мне тихо по коже старуха
Водить начинает пером.

Перо ее так бородато,
Так плотно засело в руке...
. . . . . . . . . . .
Не им ли я кляксу когда-то
На розовом сделал листке?
Я помню - слеза в ней блистала,
Другая ползла по лицу:
Давно под часами усталый
Стихи выводил я отцу...
. . . . . . . . . . .
Но жаркая стынет подушка,
Окно начинает белеть...
Пора и в дорогу, старушка,
Под утро душна эта клеть.
Мы тронулись... Тройка плетется,
Никак не найдет колеи,
А сердце... бубенчиком бьется
Так тихо у потной шлеи...


Декорация

Это - лунная ночь невозможного сна,
Так уныла, желта и больна
В облаках театральных луна,

Свет полос запыленно - зеленых
На бумажных колеблется кленах.

Это - лунная ночь невозможной мечты
Но недвижны и странны черты:
- Это маска твоя или ты?

Вот чуть-чуть шевельнулись ресницы...
Дальше... вырваны дальше страницы.


Еще один

Я пылок был, и грозен День,
И в знамя верил голубое,
Но ночь припала, и нежно тень
Берет усталого без боя.

Как мало их! Еще один
В лучах слабеющей Надежды
Уходит гордый паладин:
От золотой его одежды

Осталась бурая кайма,
Да горький чад... воспоминанья
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как обгорелого письма
Неповторимое признанье

1903


Июль

1
                  Сонет

Когда весь день свои костры
Июль палит над рожью спелой,
Не свежий лес с своей капелла
Нас тешат демонской игры

За тучей разом потемнелой
Раскатно-гулкие шары,
И то оранжевый, то белый
Лишь миг живущие миры;

И цвета старого червонца
Пары сгоняющее солнце
С небес омыто-голубых.

И для ожившего дыханья
Возможность пить благоуханья
Из чаши ливней золотых.

2

Палимая огнем недвижного светила,
Проклятый свой урок отлязгала кирьга
И спящих грабаров с землею сколотила
Как ливень черные, осенние стога.

Каких-то диких сил последнее решенье
Луча отвесного неслышный людям зов,
И абрис ног худых меж чадного смешенья
Всклокоченных бород и рваных картузов.

Не страшно ль иногда становится на свете?
Не хочется ль бежать, укрыться поскорей?
Подумай: на руках у матерей
Все это были розовые дети.
1900


Идеал

Тупые звуки вспышек газа
Над мертвой яркостью голов,
И скуки черная зараза
От покидаемых столов,

И там, среди зеленолицых,
Тоску привычки затая,
Решать на выцветших страницах
Постылый ребус бытия.


Конец осенней сказки

       Сонет

Неустанно ночи длинной
Сказка черная лилась,
И багровый над долиной
Загорелся поздно глаз;

Видит: радуг паутина
Почернела, порвалась,
В малахиты только тина
Пышно так разубралась.

Видит: пар белесоватый
И ползет, и вьется ватой,
Да из черного куста

Там и сям сочатся грозди
И краснеют... точно гвозди
После снятого Христа.


Лилии

1
Второй мучительный сонет

Не мастер Тира иль Багдата,
Лишь девы нежные персты
Сумели вырезать когда-то
Лилеи нежные листы, -

С тех пор в отраве аромата
Живут, таинственно слиты,
Обетованье и утрата
Неразделенной красоты,

Живут любовью без забвенья
Незаполнимые мгновенья...
И если чуткий сон аллей

Встревожит месяц сребролукий,
Всю ночь потам уста лилей
Там дышат ладаном разлуки.

2

ЗИМНИЕ ЛИЛИИ

Зимней ночи путь так долог,
Зимней ночью мне не спится:
Из углов и с книжных полок
Сквозь ее тяжелый полог
Сумрак розовый струится.

Серебристые фиалы
Опрокинув в воздух сонный,
Льют лилеи небывалый
Мне напиток благовонный, -

И из кубка их живого
В поэтической оправе
Рад я сладостной отраве
Напряженья мозгового...

В белой чаше тают звенья
Из цепей воспоминанья,
И от яду на мгновенье
Знаньем кажется незнанье.

3

Падение лилий

Уж черной Ночи бледный День
Свой факел отдал, улетая:
Темнеет в небе хлопьев стая,
Но, веселя немую сень,
В камине вьется золотая
Змея, змеей перевитая.
Гляжу в огонь - работать лень:
Пускай по стенам, вырастая,
Дрожа, колеблясь или тая,
За тенью исчезает тень,
А сердцу снится тень иная,
И сердце плачет, вспоминая.
Сейчас последние, светлей
Златисто-розовых углей,
Падут минутные строенья:
С могил далеких и полей
И из серебряных аллей
Услышу мрака дуновенье...
В постель скорее!.. Там теплей,
А ты, волшебница, налей
Мне капель чуткого забвенья,
Чтоб ночью вянущих лилей
Мне ярче слышать со стеблей
Сухой и странный звук паденья.

3 февраля 1901


Листы

На белом небе все тусклей
Златится горняя лампада,
И в доцветании аллей
Дрожат зигзаги листопада.

Кружатся нежные листы
И не хотят коснуться праха...
О, неужели это ты,
Все то же наше чувство страха?

Иль над обманом бытия
Творца веленье не звучало.
И нет конца и нет начала
Тебе, тоскующее я?


Май

Так нежно небо зацвело,
А майский день уж тихо тает,
И только тусклое стекло
Пожаром запада блистает.

К нему прильнув из полутьмы,
В минутном млеет позлащеньи
Тот мир, которым были мы...
Иль будем, в вечном превращеньи?

И разлучить не можешь глаз
Ты с пыльно-зыбкой позолотой,
Но в гамму вечера влилась
Она тоскующею нотой

Над миром, что, златим огнем,
Сейчас умрет, не понимая,
Что счастье искрилось не в нем,
А в золотом обмане мая.

Что безвозвратно синева,
Его златившая, поблекла...
Что только зарево едва
Коробит розовые стекла.


Молот и искры

Молот жизни, на плечах мне камни дробя,
Так мучительно груб и тяжел,
А ведь, кажется, месяц еще не прошел,
Что я сказками тешил себя...
Те, скажи мне, завянуть успели ль цветы,
Что уста целовали, любя,
Или, их обогнав, улетели мечты,
Те цветы... Я не знаю: тебя
Я люблю или нет... Не горит ореол
И горит - это ты и не ты,
Молот жизни мучительно, адски тяжел,
И ни искры под ним... красоты...
А ведь, кажется, месяц еще не прошел.

1901


На пороге

(Тринадцать строк)

Дыханье дав моим устам,
Она на факел свой дохнула.
И целый мир на Здесь и Там
В тот миг безумья разомкнула, и
Ушла, - и холодом пахнуло
По древожизненным листам.

С тех пор Незримая, года
Мои сжигая без следа,
Желанье жить все ярче будит,
Но нас никто и никогда
Не примирит и не рассудит,
И верю: вновь за мной когда
Она придет - меня не будет


На воде

То луга ли, скажи, облака ли, вода ль
Околдована желтой луною:
Серебристая гладь, серебристая даль
Надо мной, предо мною, за мною...

Ни о чем не жалеть...
Ничего не желать... Только б маска колдуньи светилась
Да клубком ее сказка катилась
В серебристую даль, на сребристую гладь.

1900


Ноябрь

           Сонет

Как тускло пурпурное пламя,
Как мертвы желтые утра!
Как сеть ветвей в оконной раме
Все та ж сегодня, что вчера...

Одна утеха, что местами
Налет белил и серебра
Мягчит пушистыми чертами
Работу тонкую пера...

В тумане солнце, как в неволе...
Скорей бы сани, сумрак, поле,
Следить круженье облаков,

Да, упиваясь медным свистом
В безбрежной зыбкости снегов
Скользить по линиям волнистым...


Опять в дороге

Когда высоко под дугою
Звенело солнце для меня,
Я жил унылою мечтою,
Минуты светлые гоня...

Они пугливо отлетали,
Но вот прибился мой звонок:
И где же вы, златые дали?
В тумане - юг, погас восток...

А там стена, к закату ближе,
Такая страшная на взгляд...
Она все выше... Мы все ниже...
"Постой-ка, дядя!" - "Не велят".


Параллели

1

Под грозные речи небес
Рыдают косматые волны,
А в чаще, презрения полный,
Хохочет над бурею бес.

Но утро зажжет небеса,
Волна золотится и плещет,
А в чаще холодной роса
Слезою завистливой блещет.

2

Золотя заката розы,
Клонит солнце лик усталый,
И глядятся туберозы
В позлащенные кристаллы.

Но не надо сердцу алых,-
Сердце просит роз поблеклых,
Гиацинтов небывалых,
Лилий, плачущих на стеклах.

1901


Первый фортепьянный сонет

Есть книга чудная, где с каждою страницей
Галлюцинации таинственно свиты:
Там полон старый сад луной и небылицей,
Там клен бумажные заворожил листы,

Там в очертаниях тревожной пустоты,
Упившись чарами луны зеленолицей,
Менады белою мятутся вереницей,
И десять реет их по клавишам мечты,

Но, изумрудами запястий залитая,
Меня волнует дев мучительная стая:
Кристально чистые так бешено горды.

И я порвать хочу серебряные звенья...
Но нет разлуки нам, ни мира, ни забвенья,
И режут сердце мне их узкие следы...


Под зеленым абажуром

Короли, и валеты, и тройки!
Вы так ласково тешите ум:
От уверенно-зыбкой постройки
До тоскливо замедленных дум
Вы так ласково тешите ум,
Короли, и валеты, и тройки!

В вашей смене, дразнящей сердца,
В вашем быстро мелькающем крапе
Счастье дочери, имя отца,
Слово чести, поставленной на-пе,
В вашем быстро мелькающем крапе,
В вашей смене, дразнящей сердца...

Золотые сулили вы дали
За узором двойных королей,
Когда вами невестам гадали
Там, в глуши, за снегами полей,
За узором двойных королей
Золотые сулили вы дали...

А теперь, из потемок на свет
Безнадежно ложася рядами,
Равнодушное да или нет
Повторять суждено вам годами,
Безнадежно ложася рядами
Из зеленых потемок на свет


Рождение и смерть поэта

Рождение и смерть поэта
(Кантата)

Баян

Над Москвою старой златоглавою
Не звезда в полуночи затеплилась,
Над ее садочками зелеными,
Ой зелеными садочками кудрявыми
Молодая зорька разгоралася.
Не Вольга - богатырь нарождается,
Нарождается надежа - молодой певец,
Удалая головушка кудрявая.
Да не златая трубочка вострубила,
Молодой запел душа - соловьюшка,
Пословечно соловей да выговаривал
(Тут не рыбы-то по заводям хоронятся,
Да не птицы-то уходят во поднебесье,
Во темных лесах не звери затулилися),
Как услышали соловьюшку малешенького,
Все-то птичушки в садочках приуслушались,
Малы детушки по зыбкам разыгралися,
Молодые-то с крылечек улыбаются,
А и старые по кельям пригорюнились.

Один голос

Рыданье струн седых развей,
О нет, Баян, не соловей,
Певец волшебно-сладострастный,
Нас жег в безмолвии ночей
Тоскою нежной и напрасной.
И не душистую сирень
Судьба дала ему, а цепи,
Снега забытых деревень,
Неволей выжженные степи.
Но бог любовью окрылил
Его пленительные грезы,
Н в чистый жемчуг перелил
Поэт свои немые слезы.

Хор

Среди измен, среди могил
Он, улыбаясь, сыпал розы,
И в чистый жемчуг перелил
Поэт свои немые слезы.

Другой голос

О, свиток печальный!
Безумные строки,
Как гость на пиру
В небрачной одежде,
Читаю и плачу...
Там ночи туманной
Холодные звезды,
Там вещего сердца
Трехдневные муки,
Там в тяжком бреду
Томительный призрак
Свой черный вуаль,
Вуаль донны Анны,
К его изголовью
Склоняя, смеется...

Мужской хор

Но в поле колдунья ему
Последние цепи сварила
И тихо в немую тюрьму
Ворота за ним затворила.

Женский хор

Творцу волшебных песнопений
Не надо ваших слез и пеней:
Над ним горит бессмертный день
В огнях лазури и кристалла,
И окровавленная тень
Там тенью розовою стала,
А здесь печальной чередою
Все ночь над нами стелет сень,
О тень, о сладостная тень,
Стань вифлеемскою звездою,
Алмазом на ее груди -
И к дому бога нас веди!

Общий хор

С немого поля,
Где без ненастья,
Дрожа, повисли
Тоски туманы, -
Туда, где воля,
Туда, где счастье,
Туда, где мысли
Простор желанный!

3 апреля 1899


С балкона

Полюбила солнце апреля
Молодая и нежная ива.
Не прошла и Святая неделя,
Распустилась бледная ива
В жаркой ласке солнца апреля.

Но недвижны старые клены:
Их не греет солнце апреля,
Только иве дивятся зеленой,
Только шепчут под небом апреля
Обнаженные мшистые клены:

"Не на радость, о бледная ива,
Полюбила ты солнце апреля:
Безнадежно больное ревниво
И сожжет тебя солнце апреля.
Чтоб другим не досталась ты, ива"


С четырех сторон чаши

Нежным баловнем мамаши
То большиться, то шалить...
И рассеянно из чащи.
Пену пить, а влагу лить...

Сил и дней гордясь избытком,
Мимоходом, на лету
Хмельно-розовым напитком
Усыплять свою мечту.

Увидав,, что невозможно
Ни вернуться, ни забыть...
Пить поспешно, пить тревожно
Рядом с сыном, может быть,

Под наплывом лет согнуться,
Но, забыв и вкус вина...
По привычке все тянуться
К чаше, выпитой до дна.


Сентябрь

Раззолоченные, но чахлые сады
С соблазном пурпура на медленных недугах,
И солнца поздний пыл в его коротких дугах,
Невластный вылиться в душистые плоды.

И желтый шелк ковров, и грубые следы,
И понятая ложь последнего свиданья,
И парков черные, бездонные пруды,
Давно готовые для спелого страданья...

Но сердцу чудится лишь красота утрат,
Лишь упоение в завороженной силе;
И тех, которые уж лотоса вкусили,
Волнует вкрадчивый осенний аромат.


Среди нахлынувших воспоминаний

1

ПЕРЕД ЗАКАТОМ

Гаснет небо голубое,
На губах застыло слово;
Каждым нервом жду отбоя
Тихой музыки былого.

Но помедли, день, врачуя
Это сердце от разлада!
Все глазами взять хочу я
Из темнеющего сада...

Щетку желтую газона,
На гряде цветок забытый,
Разоренного балкона
Остов, зеленью увитый.

Топора обиды злые,
Все, чего уже не стало...
Чтобы сердце, сны былые
Узнавая, трепетало...

2

ПОД НОВОЙ КРЫШЕЙ

Сквозь листву просвет оконный
Синью жгучею залит,
И тихонько ветер сонный
Волоса мне шевелит...

Не доделан новый кокон,
Точно трудные стихи:
Ни дверей, ни даже окон
Нет у пасынка стихий,

Но зато по клетям сруба
В темной зелени садов
Сапожищи жизни грубо
Не оставили следов,

И жилец докучным шумом
Мшистых стен не осквернил:
Хорошо здесь тихим думам
Литься в капельки чернил.
. . . . . . . . . . . . . .

Схоронили пепелище
Лунной ночью в забытье...
Здравствуй, правнуков жилище, -
И мое, и не мое!


Свечка гаснет

В темном пламени свечи
Зароившись как живые,
Мигом гибнут огневые
Брызги в трепетной ночи,
Но с мольбою голубые
Долго теплятся лучи
В темном пламени свечи.

Эх, заснуть бы спозаранья,
Да старашат набеги сна,
Как безумного желанья
Тихий берег умиранья
Захлестнувшая волна.
Свечка гаснет. Ночь душна...
Эх, заснуть бы спозаранья...


Там

Ровно в полночь гонг унылый
Свел их тени в черной зале,
Где белел Эрот бескрылый
Меж искусственных азалий.

Там, качаяся, лампады
Пламя трепетное лили,
Душным ладаном услады
Там кадили чаши лилий.

Тварь единая живая
Там тянула к брашну жало
Там отрава огневая
В кубки медные бежала.

На оскала смех застылый
Тени ночи наползали,
Бесконечный и унылый
Длился ужин в черной зале.


Тоска

По бледно-розовым овалам,
Туманом утра облиты,
Свились букетом небывалым
Стального колера цветы.

И мух кочующих соблазны,
Отраву в глянце затая,
Пестрят, назойливы и праздны
Нагие грани бытия.

Но, лихорадкою томимый,
Когда неделями лежишь,
В однообразьи их таимый
Поймешь ты сладостный гашиш,

Поймешь, на глянце центифолий
Считая бережно мазки...
И строя ромбы поневоле
Между этапами Тоски.


Тоска возврата

Уже лазурь златить устала
Цветные вырезки стекла,
Уж буря светлая хорала
Под темным сводом замерла;

Немые тени вереницей
Идут чрез cеверный портал,
Но ангел Ночи бледнолицый
Еще кафизмы не читал...

В луче прощальном, запыленном
Своим грехом неотмоленным
Томится День пережитой.

Как серафим у Боттичелли,
Рассыпав локон золотой...
На гриф умолкшей виолончели.


Трактир жизни

Вкруг белеющей Психеи
Те же фикусы торчат,
Те же грустные лакеи,
Тот же гам и тот же чад...

Муть вина, нагие кости,
Пепел стынущих сигар,
На губах - отрава злости,
В сердце - скуки перегар...

Ночь давно снега одела,
Но уйти ты не спешишь;
Как в кошмаре, то и дело:
"Алкоголь или гашиш?"

А в сенях, поди, не жарко:
Там, поднявши воротник,
У плывущего огарка
Счеты сводит гробовщик.


Третий мучительный сонет

Строфы

Нет, им не суждены краса и просветленье;
Я повторяю их на память в полусне,
Они - минуты праздного томленья,
Перегоревшие на медленном огне.

Но все мне дорого - туман их появленья,
Их нарастание в тревожной тишине,
Без плана, вспышками идущее сцепленье:
Мое мучение и мой восторг оне.

Кто знает, сколько раз без этого запоя,
Труда кошмарного над грудою листов,
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,

Среди неравного изнемогая, боя;
Но я люблю стихи - и чувства нет святей:
Так любит только мать, и лишь больных детей.


Утро

Эта ночь бесконечна была,
Я не смел, я боялся уснуть:
Два мучительно-черных крыла
Тяжело мне ложились на грудь.

На призывы ж тех крыльев в ответ
Трепетал, замирая, птенец,
И не знал я, придет ли рассвет,
Или это уж полный конец...

О, смелее... Кошмар позади,
Его страшное царство прошло;
Вещих птиц на груди и в груди
Отшумело до завтра крыло...

Облака еще плачут, гудя,
Но светлеет и нехотя тень,
И банальный, за сетью дождя,
Улыбнуться попробовал День.


Желание

Когда к ночи усталой рукой
Допашу я свою полосу,
Я хотел бы уйти на покой
В монастырь, но в далеком лесу,

Где бы каждому был я слуга
И творенью господнему друг,
И чтоб сосны шумели вокруг,
А на соснах лежали снега...

А когда надо мной зазвонит
Медный зов в беспросветной ночи,
Уронить на холодный гранит
Талый воск догоревшей свечи.


В дороге

Перестал холодный дождь,
Сизый пар по небу вьется,
Но на пятна нив и рощ
Точно блеск молочный льется.

В этом чаяньи утра
И предчувствии мороза
Как у черного костра
Мертвы линии обоза!

Жеребячий дробный бег,
Пробы первых свистов птичьих
И кошмары снов мужичьих
Под рогожами телег.

Тошно сердцу моему
От одних намеков шума:
Все бы молча в полутьму
Уводила думу дума.

Не сошла и тень с земли,
Уж в дыму овины тонут,
И с бадьями журавли,
Выпрямляясь, тихо стонут.

Дед идет с сумой и бос,
Нищета заводит повесть:
О, мучительный вопрос!
Наша совесть... Наша совесть...


В открытые окна

Бывает час в преддверьи сна,
Когда беседа умолкает,
Нас тянет сердца глубина,
А голос собственный пугает,

И в нарастающей тени
Через отворенные окна,
Как жерла, светятся одни,
Свиваясь, рыжие волокна.

Не Скуки ль там Циклоп залег
От золотого зноя хмелен,
Что, розовея, уголек
В закрытый глаз его нацелен?


Ванька-ключник в тюрьме

Крутясь-мутясь да сбилися
Желты пески с волной,
Часочек мы любилися,
Да с мужнею женой.

Ой, цветики садовые
Да некому полить!
Ой, прянички медовые!
Да с кем же вас делить

А уж на что уважены:
Проси - не улечу,
У стеночки посажены,
Да не плечо к плечу.

Цепочечку позванивать
Продели у ноги,
Позванивать, подманивать
"А ну-тка, убеги!"

А мимо птицей мечется
Злодей - моя тоска...
Такая-то добытчица,
Да не найти крюка?!


Ветер

Люблю его, когда сердит,
Он поле ржи задернет флером
Иль нежным летом бороздит
Волну по розовым озерам;

Когда грозит он кораблю
И паруса свивает в жгутья;
И шум зеленый я люблю,
И облаков люблю лоскутья...

Но мне милей в глуши садов
Тот ветер теплый и игривый,
Что хлещет жгучею крапивой
По шапкам розовым дедов.


Второй фортепьянный сонет

Над ризой белою, как уголь волоса,
Рядами стройными невольницы плясали,
Без слов кристальные сливались голоса,
И кастаньетами их пальцы потрясали...

Горели синие над ними небеса,
И осы жадные плясуний донимали,
Но слез не выжали им муки из эмали,
Неопалимою сияла их краса.

На страсти, на призыв, на трепет вдохновенья
Браслетов золотых звучали мерно звенья,
Но, непонятною не трогаясь мольбой,

Своим властителям лишь улыбались девы,
И с пляской чуткою, под чашей голубой,
Их равнодушные сливалися напевы.


Девиз Таинственной похож...

Девиз Таинственной похож
На опрокинутое 8:
Она - отраднейшая ложь
Из всех, что мы в сознаньи носим.

В кругу эмалевых минут
Ее свершаются обеты,
А в сумрак звездами блеснут
Иль ветром полночи пропеты.

Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность - только миг,
Дробимый молнией мученья.


Двойник

Не я, и не он, и не ты,
И то же, что я, и не то же:
Так были мы где-то похожи,
Что наши смешались черты.

В сомненьи кипит еще спор,
Но, слиты незримой четою,
Одной мы живем и мечтою,
Мечтою разлуки с тех пор.

Горячешный сон волновал
Обманом вторых очертаний,
Но чем я глядел неустанней,
Тем ярче себя ж узнавал.

Лишь полога ночи немой
Порой отразит колыханье
Мое и другое дыханье,
Бой сердца и мой и не мой...

И в мутном круженьи годин
Все чаще вопрос меня мучит:
Когда наконец нас разлучат,
Каким же я буду один?


Который?

Когда на бессонное ложе
Рассыплются бреда цветы,
Какая отвага, о боже,
Какие победы мечты!..

Откинув докучную маску,
Не чувствуя уз бытия,
В какую волшебную сказку
Вольется свободное я!

Там все, что на сердце годами
Пугливо таил я от всех,
Рассыплется ярко звездами,
Прорвется, как дерзостный смех...

Там в дымных топазах запястий
Так тихо мне Ночь говорит;
Нездешней мучительной страсти
Огнем она черным горит...

Но я... безучастен пред нею
И нем, и недвижим лежу...
. . . . . . . . . . . . . . .
На сердце ее я, бледнея,
За розовой раной слежу,

За розовой раной тумана,
И, пьяный от призраков взор
Читает там дерзость обмана
И сдавшейся мысли позор.
. . . . . . . . . . . . . .

О царь Недоступного Света,
Отец моего бытия,
Открой же хоть сердцу поэта,
Которое создал ты я.


Мухи как мысли

 (Памяти Апухтина)

Я устал от бессонниц и снов,
На глаза мои пряди нависли:
Я хотел бы отравой стихов
Одурманить несносные мысли.

Я хотел бы распутать узлы...
Неужели там только ошибки?
Поздней осенью мухи так злы,
Их холодные крылья так липки.

Мухи-мысли ползут, как во сне,
Вот бумагу покрыли, чернея...
О, как, мертвые, гадки оне...
Разорви их, сожги их скорее.


Ненужные строфы

Сонет

Нет, не жемчужины, рожденные страданьем,
Из жерла черного метала глубина:
Тем до рожденья их отверженным созданьям
Мне одному, увы! известна лишь цена...

Как чахлая листва, пестрима увяданьем
И безнадежностью небес позлащена,
Они полны еще нелепым ожиданьем,
Но погребальная свеча уж зажжена.

Без лиц и без речей разыгранная драма:
Огонь под розами мучительно храним,
И светозарный бог из черной ниши храма...

Он улыбается, он руки тянет к ним,
И дети бледные Сомненья и Тревоги
Идут к нему приять пурпуровые тоги.


Поэзия

Над высью пламенной Синая
Любить туман Ее лучей,
Молиться Ей, Ее не зная,
Тем безнадежно горячей,

Но из лазури фимиама,
От лилий праздного венца,
Бежать... презрев гордыню храма
И славословие жреца,

Чтоб в океане мутных далей,
В безумном чаяньи святынь,
Искать следов Ее сандалий
Между заносами пустынь.


У гроба

В квартире прибрано. Белеют зеркала.
Как конь попоною, одет рояль забытый:
На консультации вчера здесь Смерть была
И дверь после себя оставила открытой.
Давно с календаря не обрывались дни,
Но тикают еще часы его с комода,
А из угла глядит, свидетель агоний,
С рожком для синих губ подушка кислорода.
В недоумении открыл я мертвеца...
Сказать, что это я... весь этот ужас тела...
Иль Тайна бытия уж населить успела
Приют покинутый всем чуждого лица?





    Иноккентий Анненский.
    Трилистники (1906-1915)



     Оригинал здесь - http://www.fplib.ru/literature/index.html(opt,mozilla,mac,russian,koi8,ice)


ИЗ СТАРОЙ ТЕТРАДИ

ТОСКА МАЯТНИКА

Неразгаданным надрывам
Подоспел сегодня срок:
В стекла дождик бьет порывом,
Ветер пробует крючок.

Точно вымерло все в доме
Желт и черен мой огонь,
Где-то тяжко по соломе
Переступит, звякнув, конь.

Тело скорбно и разбито,
Но его волнует жуть,
Что обиженно - сердито
Кто-то мне не даст уснуть.

И лежу я околдован,
Разве тем и виноват,
Что на белый циферблат
Пышный розан намалеван.

Да, по стенке ночь и день,
В душной клетке человечьей,
Ходит - машет сумасшедший,
Волоча немую тень.

Ходит - ходит, вдруг отскочит,
Зашипит - отмерил час,
Зашипит и захохочет,
Залопочет, горячась.

И опять шагами мерить
На стене дрожащий свет,
Да стеречь, нельзя ль проверить
Спят ли люди или нет.

Ходит-машет, а для такта
И уравнивая шаг,
С злобным рвеньем "так-то, так-то"
Повторяет маниак...

Все потухло. Больше в яме
Не видать и не слыхать...
Только кто же там махать
Продолжает рукавами?

Нет. Довольно... хоть едва,
Хоть тоскливо даль белеет,
И на пледе голова
Не без сладости хмелеет.


КАРТИНКА

Мелко, мелко, как из сита,
В тарантас дождит туман,
Бледный день встает сердито
Не успев стряхнуть дурман.

Пуст и ровен путь мой дальний...
Лишь у черных деревень
Бесконечный все печальней,
Словно дождь косой, плетень.

Чу... Проснулся грай вороний
В шалаше встает пастух,
И сквозь тучи липких мух
Тяжело ступают кони.

Но узлы седых хвостов
У буланой нашей тройки,
Доски свежие мостов,
Доски черные постройки, -

Все поплыло в хлябь и смесь
Пересмякло, послипалось..
Ночью мне совсем не спалось
Не попробовать ли здесь?

Да, заснешь... чтоб быть без шапки.
Вот дела... - Держи к одной! -
Глядь - замотанная в тряпки
Амазонка предо мной.

Лет семи всего - ручонки
Так и впилися в узду,
Не дают плестись клячонке
А другая - в поводу.

Жадным взглядом проводила
Обернувшись, экипаж
И в тумане затрусила,
Чтоб исчезнуть, как мираж.

И щемящей укоризне
Уступило забытье:
"Это - праздник для нее.
Это - утро, утро жизни".

СТАРАЯ УСАДЬБА

Сердце дома. Сердце радо. А чему?
Теню дома? Тени сада? Не пойму.

Сад старинный, все осины - тощи, страх!
Дом - руины... Тины, тины что в прудах.

Что утрат-то!.. Брат на брата... Что обид!
Прах и гнилость... Накренилось... А стоит...

Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?
Мертвой нищей логовище без печей...

Ну как встанет, ну как глянет из окна:
"Взять не можешь, а тревожишь, старина!

Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!
Любит древних, любит давних ворошить...


Не сфальшивишь, так иди уж: у меня
Не в окошке, так из кошки два огня.

Дам и брашна - волчьих ягод, белены...
Только страшно - месяц за год у луны.

Столько вышек, столько лестниц - двери нет.
Встанет месяц, глянет месяц - где твой след?.."

Тсс... ни слова... даль былого - но сквозь дым
Мутно зрима... Мимо, мимо... И к живым!

Иль истомы сердцу надо моему?
Тени дома? Шума сада?.. Не пойму...


ТРИЛИСТНИК БАЛАГАННЫЙ

СЕРЕБРЯНЫЙ ПОЛДЕНЬ

Серебряным блеском туман
К полудню еще не развеян,
К полудню от солнечных ран
Стал даже желтее туман,
Стал даже желтей и мертвей он.
А полдень горит так суров,
Что мне в этот час неприятны
Лиловых и алых шаров
Меж клочьями мертвых паров
В глаза замелькавшие пятна.
И что ей тут надо скакать,
Безумной и радостной своре,
Все солнце ловить и искать?
И солнцу с чего ж их ласкать,
Воздушных на мертвом просторе!
Подумать, что помпа бюро,
Огней и парчи серебро,
Должна потускнеть в фимиаме:
Пришли Арлекин и Пьеро,
О, белая помпа бюро!
И стали у гроба с свечами!

ШАРИКИ ДЕТСКИЕ

Шарики, шарики!
Шарики детские!
Деньги отецкие!

Покупайте, сударики, шарики!
Эй, лисья шуба, коли есть лишни,
Не пожалей пятишни:
Запущу под самое небо -
Два часа потом глазей, да в оба!
Хорошо ведь, говорят, на воле,
Чирикнуть, ваше степенство, что ли?
Прикажите для общего восторгу,
Три семьдесят пять - без торгу!
Ужели же менее
За освободительное движение?
Что? Пасуешь?..
Эй, тетка! Который торгуешь?
Мал?
Извините, какого поймал...
Бывает -
Другой и вырастает,
А наш Тит
Так себя понимает,
Что брюха не растит,
А все по верхам глядит
От больших от дум!..
Ты который торгуешь?
Да не мни, не кум,
Наблудишь - не надуешь...
Шарики детски,
Красны, лиловы,
Очень дешевы!
Шарики детски!
Эй, воротник, говоришь по-немецки?
Так бери десять штук по парам,
Остальные даром...
Жалко, ты по-немецки слабенек,
А не то - уговор лучше денег!
Пожалте, старичок!
Как вы - чок в чок -
Вот этот пузатенький,
Желтоватенький
И на сердце с Катенькой...
Цена не цена -
Всего пятак,
Да разве еще четвертак,
А прибавишь гривенник для барства, -
Бери с гербом государства
Шарики детски, шарики!
Вам, сударики, шарики,
А нам бы, сударики, на шкалики!...

УМИРАНИЕ

Слава богу, снова тень!
Для чего-то спозаранья
Надо мною целый день
Длится это умиранье,
Целый сумеречный день!
Между старых желтых стен
Доживая горький плен,
Содрогается опалый
Шар на нитке, темно-алый,
Между старых желтых стен!
И бессильный, точно тень,
В этот сумеречный день
Все еще он тянет нитку
И никак не кончит пытку
В этот сумеречный день...
Хоть бы ночь скорее, ночь!
Самому бы изнемочь,
Да забыться примиренным,
И уйти бы одуренным
В одуряющую ночь!
Только б тот над головой,
Темно-алый, чуть живой,
Подождал пока над ложем
Быть таким со мною схожим...
Этот темный, чуть живой,
Там, над самой головой...


ТРИЛИСТНИК БРАЧНЫЙ

ТРОЕ

Ее факел был огнен и ал,
Он был талый и сумрачный снег:
Он глядел на нее и сгорал,
И сгорал от непознанных нег.

Лоно смерти открылось черно -
Он не слышал призыва: "Живи",
И осталось в эфире одно
Безнадежное пламя любви.

Да на ложе глубокого рва,
Пенной ризой покрыта до пят,
Одинокая грезит вдова -
И холодные воды кипят...

ТОСКА МЕДЛЕННЫХ КАПЕЛЬ

О, капли в ночной тишине,
Дремотного духа трещотка,
Дрожа набухают оне
И падают мерно и четко.

В недвижно-бессонной ночи
Их лязга не ждать не могу я:
Фитиль одинокой свечи
Мигает и пышет тоскуя.

И мнится, я должен, таясь,
На странном присутствовать браке,
Поняв безнадежную связь
Двух тающих жизней во мраке.

АМЕТИСТЫ

Когда, сжигая синеву,
Багряный день растет неистов,
Как часто сумрак я зову,
Холодный сумрак аметистов.

И чтоб не знойные лучи
Сжигали грани аметиста,
А лишь мерцание свечи
Лилось там жидко и огнисто.

И, лиловея и дробясь,
Чтоб уверяло там сиянье,
Что где-то есть не наша связь,
А лучезарное слиянье...


ТРИЛИСТНИК БУМАЖНЫЙ

СПУТНИЦЕ

Как чисто гаснут небеса,
Какою прихотью ажурной
Уходят дальние леса
В ту высь, что знали мы лазурной...

В твоих глазах упрека нет:
Ты туч закатных догоранье
И сизо-розовый отсвет
Встречаешь, как воспоминанье.

Но я тоски не поборю:
В пустыне выжженного неба
Я вижу мертвую зарю
Из незакатного Эреба.

Уйдем... Мне более невмочь
Застылость этих четких линий
И этот свод картонно-синий...
Пусть будет солнце или ночь!..

НЕЖИВАЯ

На бумаге синей,
Грубо, грубо синей,
Но в тончайшей сетке,
Разметались ветки,
Ветки-паутинки.
А по веткам иней,
Самоцветный иней,
Точно сахаринки...
По бумаге синей
Разметались ветки,
Слезы были едки.
Бедная тростинка,
Милая тростинка,
И чего хлопочет?
Все уверить хочет,
Что она живая,
Что, изнемогая -
(Полно, дорогая!) -
И она ждет мая,
Ветреных объятий.
И зеленых платьев,
Засыпать под сказки
Соловьиной ласки,
И проснуться, щуря
Заспанные глазки
От огня лазури.
На бумаге синей,
Грубо, грубо синей
Разметались ветки,
Ветки-паутинки,
Заморозил иней
У сухой тростинки
На бумаге синей
Все ее слезинки.

ОФОРТ

Гул печальный и дрожащий
Не разлился - и застыл...
Над серебряною чащей
Алый дым и темный пыл.

А вдали рисунок четкий -
Леса синие верхи,
Как на меди крепкой водкой
Проведенные штрихи.

Ясен путь, да страшен жребий,
Застывая, онеметь, -
И по мертвом солнце в небе
Стонет раненая медь.

Неподвижно в кольца дыма
Черной думы врезан дым...
И она была язвима -
Только ядом долгих зим.


ТРИЛИСТНИК ДОРОЖНЫЙ

СВЕРКАНИЕ

Если любишь - гори!
Забываешь - забудь!
Заметает снегами мой путь.
Буду день до зари
Меж волнистых полян
От сверканий сегодня я пьян.

Сколько есть их по льдам
Там стеклинок - я дам,
Каждой дам я себя опьянить...
Лишь не смолкла бы медь
Только ей онеметь,
Только меди нельзя не звонить.

Потому что порыв
Там рождает призыв,
Потому что порыв - это ты..
Потому что один
Этих мертвых долин
Я боюсь белоснежной мечты.

ТОСКА МИРАЖА

Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе...
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе?

Мои ли без счета и меры
По снегу не тяжки концы?
Мне ль дали пустые не серы?
Не тускло звенят бубенцы?

Но ты-то зачем так глубоко
Двоишься, о сердце мое?
Я знаю - она далеко,
И чувствую близость ее.

Уж вот они, снежные дымы,
С них глаз я свести не могу:
Сейчас разминуться должны мы
На белом, но мертвом снегу.

Сейчас кто-то сани нам сцепит
И снова расцепит без слов.
На миг, но томительный лепет
Сольется для нас бубенцов...
. . . . . . . . . . . . . . . .

Он слился... Но больше друг друга
Мы в тусклую ночь не найдем...
В тоске безысходного круга
Влачусь я постылым путем...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе...
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе?

ЖЕЛАНИЕ ЖИТЬ

           Сонет

Колокольчика ль гулкие пени,
Дымной тучи ль далекие сны...
Снова снегом заносит ступени,
На стене полоса от луны.

Кто сенинкой играет в тристене,
Кто седою макушкой копны.
Что ни есть беспокойные тени,
Все кладбищем луне отданы.

Свисту меди послушен дрожащей,
Вижу - куст отделился от чащи
На дорогу меня сторожить...

Следом чаща послала стенанье,
И во всем безнадежность желанья:
"Только б жить, дольше жить, вечно жить..."


ТРИЛИСТНИК ДОЖДЕВОЙ

ДРЕМОТНОСТЬ

           Сонет

В гроздьях розово-лиловых
Безуханная сирень
В этот душно-мягкий день
Неподвижна, как в оковах.

Солнца нет, но с тенью тень
В сочетаньях вечно новых,
Нет дождя, а слез готовых
Реки - только литься лень.

Полусон, полусознанье,
Грусть, но без воспоминанья,
И всему простит душа...

А, доняв ли, холод ранит,
Мягкий дождик не спеша
Так бесшумно барабанит.

ОКТЯБРЬСКИЙ МИФ

Мне тоскливо. Мне невмочь,
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.

И мои ль не знаю, жгут
Сердце слезы, или это
Те, которые бегут
У слепого без ответа,

Что бегут из мутных глаз
По щекам его поблеклым,
И в глухой полночный час
Растекаются по стеклам.

РОМАНС БЕЗ МУЗЫКИ

В непроглядную осень туманны огни,
И холодные брызги летят,
В непроглядную осень туманны огни,
Только след от колес золотят,

В непроглядную осень туманны огни,
Но туманней отравленный чад,
В непроглядную осень мы вместе, одни,
Но сердца наши, сжавшись, молчат...
Ты от губ моих кубок возьмешь непочат,
Потому что туманны огни...


ТРИЛИСТНИК ДЫМНЫЙ

ДЫМЫ

В белом поле был пепельный бал,
Тени были там нежно-желанны,
Упоительный танец сливал,
И клубил, я дымил их воланы.

Чередой, застилая мне даль,
Проносились плясуньи мятежной,
И была вековая печаль
В нежном танце без музыки нежной.

А внизу содроганье и стук
Говорили, что ужас не прожит;
Громыхая цепями, Недуг
Там сковал бы воздушных - не может.

И была ль так постыла им степь,
Или мука капризно-желанна, -
То и дело железную цепь
Задевала оборка волана.

                *****

Если больше не плачешь, то слезы сотри:
Зажигаясь, бегут по столбам фонари,
Стали дымы в огнях веселее
И следы золотыми в аллее...
Только веток еще безнадежнее сеть,
Только небу, чернея, над ними висеть...

Если можешь не плакать, то слезы сотри:
Забелелись далеко во мгле фонари.
На лице твоем, ласково-зыбкий,
Белый луч притворился улыбкой...
Лишь теней все темнее за ним череда,
Только сердцу от дум не уйти никуда.

                   *****

Я думал, что сердце из камня;
Что пусто оно и мертво:
Пусть в сердце огонь языками
Походит - ему ничего.

И точно: мне было не больно,
А больно, так разве чуть-чуть.
И все-таки лучше довольно,
Задуй, пока можно задуть...

На сердце темно, как в могиле,
Я знал, что пожар, я уйму...
Ну вот... и огонь потушили,
А я умираю в дыму.


ТРИЛИСТНИК ГРОЗОВОЙ

МАЙСКАЯ ГРОЗА

Среди полуденной истомы
Покрылась ватой бирюза...
Люблю сквозь первые симптомы
Тебя угадывать, гроза...

На пыльный путь ракиты гнутся,
Стал ярче спешный звон подков,
Нет-нет и печи распахнутся
Средь потемневших облаков.

А вот и вихрь, и помутненье,
И духота, и сизый пар...
Минута - с неба наводненье,
Еще минута - там пожар.

И из угла моей кибитки
В туманной сетке дождевой
Я вижу только лоск накидки
Да черный шлык над головой

Но вот уж тучи будто выше,
Пробились жаркие лучи,
И мягко прыгают по крыше
Златые капли, как мячи..

И тех уж нет... В огне лазури
Закинут за спину один,
Воспоминаньем майской бури
Дымится черный виксатин.

Когда бы бури пролетали
И все так быстро и светло...
Но не умчит к лазурной дали
Грозой разбитое крыло.


ОБЛАКА

Пережиты ли тяжкие проводы,
Иль в глаза мне глядят, неизбежные,
Как тогда вы мне кажетесь молоды,
Облака, мои лебеди нежные!

Те не снятся ушедшие грозы вам,
Все бы в небе вам плавать да нежиться,
Только под вечер в облаке розовом
Будто девичье сердце забрезжится...

Но не дружны вы с песнями звонкими,
Разойдусь я, так вы затуманитесь,
Безнадежно, полосками тонкими,
Расплываясь, друг к другу все тянетесь...

Улетели и песни пугливые,
В сердце радость сменилась раскаяньем,
А вы все надо мною, ревнивые,
Будто плачете дымчатым таяньем...

ТОСКА ОТШУМЕВШЕЙ ГРОЗЫ

Сердце ль не томилося
Желанием грозы,
Сквозь вспышки бело-алые?
А теперь влюбилося
В бездонность бирюзы,
В ее глаза усталые.

Все, что есть лазурного
Излилося в лучах
На зыби златошвейные,
Все, что там безбурного
И с ласкою в очах, -
В сады зеленовейные.

В стекла бирюзовые
Одна глядит гроза
Из чуждой ей обители...
Больше не суровые,
Печальные глаза,
Любили ль вы, простите ли?..


ТРИЛИСТНИК КОШМАРНЫЙ

КОШМАРЫ

"Вы ждете? Вы в волненьи? Это бред.
Вы отворять ему идете? Нет!
Поймите: к вам стучится сумасшедший,
Бог знает где и с кем всю ночь проведший,
Оборванный, и речь его дика,
И камешков полна его рука;
Того гляди - другую опростает,
Вас листьями сухими закидает,
И целовать задумает, и слез
Останутся следы в смятеньи кос,
Коли от губ удастся скрыть лицо вам,
Смущенным и мучительно пунцовым.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Послушайте!.. Я только вас пугал:
Тот далеко, он умер... Я солгал.
И жалобы, и шепоты, и стуки -
Все это "шелест крови", голос муки...
Которую мы терпим, я ли, вы ли...
Иль вихри в плен попались и завыли?
Да нет же! Вы спокойны... Лишь у губ
Змеится что-то бледное... Я глуп...
Свиданье здесь назначено другому...
Все понял я теперь: испуг, истому.
И влажный блеск таимых вами глаз".
Стучат? Идут? Она приподнялась.
Гляжу - фитиль у фонаря спустила,
Он розовый... Вот косы отпустила.
Взвились и пали косы... Вот ко мне
Идет... И мы в огне, в одном огне...
Вот руки обвились и увлекают,
А волосы и колют, и ласкают...
Тик вот он ум мужчины, тот гордец,
Не стоящий ни трепетных сердец,
Ни влажного и розового зноя!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И вдруг я весь стал существо иное...
Постель... Свеча горит. На грустный тон
Лепечет дождь... Я спал и видел сон.

КИЕВСКИЕ ПЕЩЕРЫ

Тают зеленые свечи,
Тускло мерцает кадило,
Что-то по самые плечи
В землю сейчас уходило.

Чьи-то беззвучно уста
Молят дыханья у плит,
Кто-то, нагнувшись, "с креста"
Желтой водой их поит...

"Скоро ль?" - Терпение, скоро..
Звоном наполнились уши.
А чернота коридора
Все безответней и глуше...

Нет, не хочу, не хочу!
Как? Ни людей, ни пути?
Гасит дыханье свечу?
Тише... Ты должен ползти

ТО И ЭТО

Ночь не тает. Ночь как камень.
Плача тает только лед,
И струит по телу пламень
Свой причудливый полет.

Но лопочут даром, тая,
Ледышки на голове:
Не запомнить им, считая,
Что подушек только две.

И что надо лечь в угарный,
В голубой туман костра,
Если тошен луч фонарной
На скользоте топора.

Но отрадной до рассвета
Сердце дремой залито,
Все простит им... если это
Только Это, а не То.


ТРИЛИСТНИК КРЫМСКИЙ

НА СЕВЕРНОМ БЕРЕГУ

Бледнеет даль. Уж вот он - день разлуки,
Я звал его, а сердцу все грустней...
Что видел здесь я, кроме зла и муки,
Но все простил я тихости теней.

Все небесам в холодном их разливе,
Лазури их прозрачной, как недуг,
И той меж ив седой и чахлой иве -
Товарищам непоправимых мук.

И грустно мне, не потому, что беден
Наш пыльный сад, что выжжены листы,
Что вечер здесь так утомленно бледен,
Так мертвы безуханные цветы,

А потому, что море плещет с шумом,
И синевой бездонны небеса,
Что будет там моим закатным думам
Невмоготу их властная краса...

1904?

ЧЕРНОЕ МОРЕ

Простимся, море... В путь пора.
И ты не то уж: все короче
Твои жемчужные утра,
Длинней тоскующие ночи,

Все дольше тает твой туман,
Где все белей и выше гребни,
Но далей красочный обман
Не будет, он уж был волшебней.

И тщетно вихри по тебе
Роятся с яростью звериной,
Все безучастней к их борьбе
Твои тяжелые глубины.

Тоска ли там или любовь,
Но бурям чуждые безмолвны
И к нам из емких берегов
Уйти твои не властны волны

Суровым отблеском ножа
Сверкнешь ли, пеной обдавая, -
Нет! Ты не символ мятежа,
Ты - Смерти чаша пировая.

1904?

ОРЕАНДА

Ни белой дерзостью палат на высотах,
С орлами яркими в узорных воротах,
Ни женской прихотью арабских очертаний
Не мог бы сердца я лелеять неустанней.
Но в пятнах розовых по силуэтам скал
Напрасно я души, своей души искал...
Я с нею встретился в картинном запустеньи
Сгоревшего дворца - где нежное цветенье
Бежит по мрамору разбитых ступеней,
Где в полночь старый сад печальней и темней,
А синие лучи струятся невозбранно
По блеклости панно и забытью фонтана.
Я будто чувствовал, что там ее найду,
С косматым лебедем играющей в пруду,
И что поделимся мы ветхою скамьею
Близ корня дерева, что поднялся змеею,
Дорогой на скалу, где грезит крест литой
Над просветленною страданьем красотой.


ТРИЛИСТНИК ЛЕДЯНОЙ

ЛЕДЯНАЯ ТЮРЬМА

Пятно жерла стеною огибая,
Минутно лед туманный позлащен...
Мечта весны, когда-то голубая,
Твоей тюрьмой горящей я смущен.

Истомлена сверканием напрасным,
И плачешь ты, и рвешься трепеща,
Но для чудес в дыму полудня красном
У солнца нет победного луча.

Ты помнишь лик светила. Но иного,
В тебя не те гляделися цветы,
И твой конец на сердце у больного,
Коль под землей не задохнешься ты.

Но не желай свидетелем безмолвным
До чар весны сберечь свой синий плен...
Ты не мечта, ты будешь только тлен
Раскованным и громозвучным волнам

СНЕГ

Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка...
От нее даже дыму
Не уйти в облака.

Эта резанность линий,
Этот грузный полет,
Этот нищенски синий
И заплаканный лед!

Но люблю ослабелый
От заоблачных нег -
То сверкающе белый,
То сиреневый снег...

И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв,

Точно стада в тумане
Непорочные сны -
На томительной грани
Всесожженья весны.

ДОЧЬ ИАИРА

Нежны травы, белы плиты,
И звонит победно медь:
"Голубые льды разбиты,
И они должны сгореть!"

Точно кружит солнце, зимний
Долгий плен свой позабыв;
Только мне в пасхальном гимне
Смерти слышится призыв.

Ведь под снегом сердце билось,
Там тянулась жизни нить:
Ту алмазную застылость
Надо было разбудить...

Для чего ж с контуров нежной,
Непорочной красоты
Грубо сорван саван снежный,
Жечь зачем ее цветы?

Для чего так сине пламя,
Раскаленность так бела,
И, гудя, с колоколами
Слили звон колокола?

Тот, грехи подъявший мира
Осушивший реки слез,
Так ли дочерь Иаира
Поднял некогда Христос?

Не мигнул фитиль горящий,
Не зазыбил ветер ткань...
Подошел спаситель к спящей
И сказал ей тихо: "Встань".


ТРИЛИСТНИК ЛУННЫЙ

TRAUMEREI

Сливались ли это тени,
Только тени в лунной ночи мая?
Это блики или цветы сирени
Там белели, на колени
Ниспадая?
Наяву ль и тебя ль безумно
И бездумно
Я любил в томных тенях мая?
Припадая к цветам сирени
Лунной ночью, лунной ночью мая,
Я твои ль целовал колени,
Разжимая их и сжимая,
В томных тенях, в томных тенях мая?
Или сад был одно мечтанье
Лунной ночи, лунной ночи мая?
Или сам я лишь тень немая?
Иль и ты лишь мое страданье,
Дорогая,
Оттого, что нам нет свиданья
Лунной ночью, лунной ночью мая...

Ночь с 16 на 17 мая 1906
Вологодский поезд

ЛУННАЯ НОЧЬ В ИСХОДЕ ЗИМ

Мы на полустанке,
Мы забыты ночью,
Тихой лунной ночью,
На лесной полянке...
Бред - или воочью
Мы на полустанке
И забыты ночью?
Далеко зашел ты,
Паровик усталый!
Доски бледно-желты,
Серебристо-желты,
И налип на шпалы
Иней мертво-талый.
Уж туда ль зашел ты,
Паровик усталый?
Тишь-то в лунном свете,
Или только греза
Эти тени, эти
Вздохи паровоза
И, осеребренный
Месяцем жемчужным,
Этот длинный, черный
Сторож станционный
С фонарем ненужным
На тени узорной?
Динь-динь-динь - и мимо,
Мимо грезы этой,
Так невозвратимо,
Так непоправимо
До конца не спетой.
И звенящей где-то
Еле ощутимо.

27 марта 1906
Почтовый тракт Вологда-Тотьма

ЗИМНЕЕ НЕБО

Талый снег налетал и слетал.
Разгораясь, румянились щеки.
Я не думал, что месяц так мал
И что тучи так дымно-далеки...

Я уйду, ни о чем не спросив,
Потому что мой вынулся жребий
Я не думал, что месяц красив,
Так красив и тревожен на небе.

Скоро полночь. Никто и ничей,
Утомлен самым призраком жизни,
Я любуюсь на дымы лучей
Там, в моей обманувшей отчизне.


ТРИЛИСТНИК МИНУТНЫЙ

МИГ

Столько хочется сказать,.
Столько б сердце услыхало,
Но лучам не пронизать
Частых перьев опахала, -

И от листьев точно сеть
На песке толкутся тени...
Все, - но только не глядеть
В том, упавший на колени.

Чу... над самой головой
Из листвы вспорхнула птица:
Миг ушел - еще живой,
Но ему уж не светиться.

МИНУТА

Узорные тени так зыбки,
Горячая пыль так бела, -
Не надо ни слов, ни улыбки:
Останься такой, как была;

Останься неясной, тоскливой,
Осеннего утра бледней
Под этой поникшею ивой,
На сетчатом фоне теней...

Минута - и ветер, метнувшись,
В узорах развеет листы,
Минута - и сердце, проснувшись,.
Увидит, что это - не ты...

Побудь же без слов, без улыбки,
Побудь точно призрак, пока
Узорные тени так зыбки
И белая пыль так чутка...

СТАЛЬНАЯ ЦИКАДА

Я знал, что она вернется
И будет со мной - Тоска.
Звякнет и запахнется
С дверью часовщика...

Сердца стального трепет
Со стрекотаньем крыл
Сцепит и вновь расцепит
Тот, кто ей дверь открыл...

Жадным крылом цикады
Нетерпеливо бьют:
Счастью ль, что близко, рады,
Муки ль конец зовут?..

Столько сказать им надо,
Так далеко уйти...
Розно, увы! цикада,
Наши лежат пути.

Здесь мы с тобой лишь чудо,
Жить нам с тобою теперь
Только минуту - покуда
Не распахнулась дверь...

Звякнет и запахнется,
И будешь ты так далека...
Молча сейчас вернется
И будет со мной - Тоска.


ТРИЛИСТНИК ОДИНОЧЕСТВА

ЛИШЬ ТОМУ, ЧЕЙ ПОКОЙ ТАИМ

Лишь тому, чей покой таим,
Сладко дышится...
Полотно над окном моим
Не колышется.

Ты придешь, коль верна мечтам,
Только та ли ты?
Знаю: сад там, сирени там
Солнцем залиты.

Хорошо в голубом огне,
В свежем шелесте;
Только яркой так чужды мне
Чары прелести...

Пчелы в улей там носят мед,
Пьяны гроздами...
Сердце ж только во сне живет
Между звездами...

АРОМАТ ЛИЛЕИ МНЕ ТЯЖЕЛ

Аромат лилеи мне тяжел,
Потому что в нем таится тленье...
Лучше смол дыханье, синих смол,
Только пить его без разделенья...

Оттолкнув соблазны красоты,
Я влюблюсь в ее миражи в дыме...
И огней нетленные цветы
Я один увижу голубыми...

CANZONE

Если б вдруг ожила небылица,
На окно я поставлю свечу,
Приходи... Мы не будем делиться,
Все отдать тебе счастье хочу!

Ты придешь и на голос печали.
Потому что светла и нежна,
Потому что тебя обещали
Мне когда-то сирень и луна.

Но... бывают такие минуты,
Когда страшно и пусто в груди...
Я тяжел - и немой и согнутый..
Я хочу быть один... уходи!


ТРИЛИСТНИК ОГНЕННЫЙ

БАБОЧКА ГАЗА

Скажите, что сталось со мной?
Что сердце так жарко забилось?
Какое безумье волной
Сквозь камень привычки пробилось?

В нем сила иль мука моя,
В волненьи не чувствую сразу:
С мерцающих строк бытия
Ловлю я забытую фразу...

Фонарь свой не водит ли тать
По скопищу литер унылых?
Мне фразы нельзя не читать,
Но к ней я вернуться не в силах...

Не вспыхнуть ей было невмочь,
Но мрак она только тревожит:
Так бабочка газа всю ночь
Дрожит, а сорваться не может...

СИЗИЙ ЗАКАТ

Близился сизый закат.
Воздух был нежен и хмелен,
И отуманенный сад
Как-то особенно зелен.

И, о Незримой твердя,
В тучах таимой печали,
В воздухе, полном дождя,
Трубы так мягко звучали.

Вдруг - точно яркий призыв,
Даль чем-то резко разъялась:
Мягкие тучи пробив,
Медное солнце смеялось.

ЯНВАРСКАЯ СКАЗКА

Светилась колдуньина маска,
Постукивал мерно костыль...
Моя новогодняя сказка,
Последняя сказка, не ты ль?

О счастье уста не молили,
Тенями был полон покой,
И чаши открывшихся лилий
Дышали нездешней тоской.

И взоры померкшие нежа,
С тоской говорили цветы:
"Мы те же, что были, все те же,
Мы будем, мы вечны... а ты?"

Молчите... Иль грезить не лучше,
Когда чуть дымятся угли?..
Январское солнце не жгуче,
Так пылки его хрустали...


ТРИЛИСТНИК ОСЕННИЙ

СИРЕНЬ НА КАМНЕ

Клубятся тучи сизоцветно.
Мой путь далек, мой путь уныл.
А даль так мутно - безответна
Из края серого могил.

Вот кем-то врезан крест замшенный
В плите надгробной и, как тень,
Сквозь камень, Лазарь воскрешенный,
Пробилась чахлая сирень.

Листы пожелкли, обгорели...
То гнет ли неба, камня ль гнет -
Но говорят, что и в апреле
Сирень могилы не цветет.

Да и зачем? Цветы так зыбки,
Так нежны в холоде плиты,
И лег бы тенью свет улыбки
На изможденные черты.

А в стражах бледного Эреба
Окаменело столько мук...
Роса, и та для них недуг,
И смерть их - голубое небо.

Уж вечер близко. И пути
Передо мной еще так много,
Но просто силы нет сойти
С завороженного порога.

И жизни ль дерзостный побег,
Плита ль пробитая жалка мне, -
Дрожат листы кустов-калек,
Темнее крест на старом камне.

АВГУСТ

Еще горят лучи под сводами дорог,
Но там, между ветвей, все глуше и немее:
Так улыбается бледнеющий игрок,
Ударов жребия считать уже не смея.

Уж день за шторами. С туманом по земле
Влекутся медленно унылые призывы...
А с ним все душный пир, дробится в хрустале
Еще вчерашний блеск, и только астры живы...

Иль это-шествие белеет сквозь листы?
И там огни дрожат под матовой короной,
Дрожат и говорят: "А ты? Когда же ты?"
На медном языке истомы похоронной...

Игру ли кончили, гробница ль уплыла,
Но проясняются на сердце впечатленья;
О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,
И роскошь цветников, где проступает тленье...

ТЫ ОПЯТЬ СО МНОЙ

Ты опять со мной, подруга осень,
Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
Никогда бледней не стыла просинь,
И снегов не помню я мертвей.

Я твоих печальнее отребий.
И черней твоих не видел вод,
На твоем линяло - ветхом небе
Желтых туч томит меня развод.

До конца все видеть, цепенея...
О, как этот воздух странно нов...
Знаешь что... я думал, что больнее
Увидать пустыми тайны слов...


ТРИЛИСТНИК ПОДВЯВШИЙ

ДЫМНЫЕ ТУЧИ

Солнца в высях нету.
Дымно там и бледно,
А уж близко где-то
Луч горит победный.

Но без упованья
Тонет взор мой сонный
В трепете сверканья
Капли осужденной.

Этой неге бледной,
Этим робким чарам
Страшен луч победный
Кровью и пожаром.

ЕЛЬ МОЯ, ЕЛИНКА

Вот она - долинка,
Глуше нет угла, -
Ель моя, елинка!
Долго ж ты жила...
Долго ж ты тянулась
К своему оконцу,
Чтоб поближе к солнцу.
Если б ты видала,
Ель моя, елинка,
Старая, старинка,
Если б ты видала
В ясные зеркала,
Чем ты только стала!
На твою унылость
Глядя, мне взгрустнулось..
Как ты вся согнулась,
Как ты обносилась.
И куда ж ты тянешь
Сломанные ветки:
Краше ведь не станешь
Молодой соседки.
Старость не пушинка,
Ель моя, елинка...
Бедная... Подруга!
Пусть им солнце с юга,
Молодым побегам...
Нам с тобой, елинка,
Забытье под снегом.
Лучше забытья мы
Не найдем удела,
Буры стали ямы,
Белы стали ямы,
Нам-то что за дело?
Жить-то, жить-то будем
На завидки людям,
И не надо свадьбы.
Только - не желать бы,
Да еще - не помнить,
Да еще - не думать.

30 марта 1906
Вологодский поезд

СТАРАЯ ШАРМАНКА

Небо нас совсем свело с ума:
То огнем, то снегом нас слепило,
И, ощерясъ, зверем отступила
За апрель упрямая зима.

Чуть на миг сомлеет в забытьи -
Уж опять на брови шлем надвинут,
И под наст ушедшие ручьи,
Не допев, умолкнут и застынут.

Но забыто прошлое давно,
Шумен сад, а камень бел и гулок,
И глядит раскрытое окно,
Как трава одела закоулок.

Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленьи мая
Все никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймет
Этот вал, что ни к чему работа.
Что обида старости растет
На шипах от муки поворота.

Но когда б и понял старый  вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он переслал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..




ТРИЛИСТНИК ПРИЗРАЧНЫЙ

NOX VITAE

Отрадна тень, пока крушин
Вливает кровь в хлороз жасмина...
Но... ветер... клены... шум вершин
С упреком давнего помина...

Но... в блекло-призрачной луне
Воздушно-черный стан растений,
И вы, на мрачной белизне
Ветвей тоскующие тени!

Как странно слиты сад и твердь
Своим безмолвием суровым,
Как ночь напоминает смерть
Всем, даже выцветшим Покровом.

А все ведь только что сейчас
Лазурно было здесь, что нужды?
О тени, я не знаю вас,
Вы так глубоко сердцу чужды.

Неужто ж точно, боже мой,
Я здесь любил, я здесь был молод,
И дальше некуда?.. Домой
Пришел я в этот лунный холод?

КВАДРАТНЫЕ ОКОШКИ

О, дали лунно-талые,
О, темно-снежный путь,
Болит душа усталая
И не дает заснуть.

За чахлыми горошками,
За мертвой резедой
Квадратными окошками
Беседую с луной.

Смиренно дума-странница
Сложила два крыла,
Но не мольбой туманится
Покой ее чела.

"Ты помнишь тиховейные
Те вешние утра,
И как ее кисейная
Тонка была чадра.

Ты помнишь сребролистую
Из мальвовых полос,
Как ты чадру душистую
Не смел ей снять с волос?

И как тоской измученный,
Так и не знал потом -
Узлом ли были скручены
Они или жгутом?"

"Молчи, воспоминание,
О грудь моя, не ной!
Она была желаннее
Мне тайной и луной.

За чару ж сребролистою
Тюльпанов на фате
Я сто обеден выстою,
Я изнурюсь в посте!"

"А знаешь ли, что тут она?"
"Возможно ль, столько лет?"
"Гляди - фатой окутана...
Узнал ты узкий след?

Так страстно не разгадана,
В чадре живой, как дым,
Она на волнах ладана
Над куколем твоим".

"Она... да только с рожками,
С трясучей бородой -
За чахлыми горошками,
За мертвой, резедой..."

МУЧИТЕЛЬНЫЙ СОНЕТ

Едва пчелиное гуденье замолчало,
Уж ноющий комар приблизился, звеня...
Каких обманов ты, о сердце, не прощало
Тревожной пустоте оконченного дня?

Мне нужен талый снег под желтизной огня,
Сквозь потное стекло светящего устало,
И чтобы прядь волос так близко от меня,
Так близко от меня, развившись, трепетала.

Мне надо дымных туч с померкшей высоты,
Круженья дымных туч, в которых нет былого,
Полузакрытых глаз и музыки мечты,

И музыки мечты, еще не знавшей слова...
О, дай мне только миг, но в жизни, не во сне,
Чтоб мог я стать огнем или сгореть в огне!


ТРИЛИСТНИК ПРОКЛЯТИЯ

ЯМБЫ

О, как я чувствую накопленное бремя
Отравленных ночей и грязно-бледных дней!
Вы, карты, есть ли что в одно и то же время
Приманчивее вас, пошлее и страшней!

Вы страшны нежностью похмелья, и науке,
Любви, поэзии - всему вас предпочтут.
Какие подлые не пожимал я руки,
Не соглашался с чем?.. Скорей! Колоды ждут...

Зеленое сукно - цвет малахитов тины,
Весь в пепле туз червей на сломанном мелке...
Подумай: жертву накануне гильотины
Дурманят картами и в каменном мешке.

КУЛАЧИШКА

Цвести средь немолчного ада
То грузных, то гулких шагов,
И стонущих блоков и чада,
И стука бильярдных шаров.

Любиться, пока полосою
Кровавой не вспыхнул восток.
Часочек, покуда с косою
Не сладился белый платок.

Скормить Помыканьям и Злобам
И сердце, и силы дотла -
Чтоб дочь за глазетовым гробом,
Горбатая, с зонтиком шла.

Ночь с 21 на 22 мая 1906
Грязовец

О НЕТ, НЕ СТАН

О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
Я из твоих соблазнов затаю
Не влажный блеск малиновых улыбок, -
Страдания холодную змею.

Так иногда в банально-пестрой зале,
Где вальс звенит, волнуя и моля,
Зову мечтой я звуки Парсифаля,
И Тень, и Смерть над маской короля...

Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость - только мука
По где-то там сияющей красе...

19 мая 1906
Вологда


ТРИЛИСТНИК СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ

ГАРМОНИЯ

В тумане волн и брызги серебра,
И стертые эмалевые краски...
Я так люблю осенние утра
За нежную невозвратимость ласки!

И пену я люблю на берегу,
Когда она белеет беспокойно...
Я жадно здесь, покуда небо знойно,
Остаток дней туманных берегу.

А где-то там мятутся средь огня
Такие ж я, без счета и названья,
И чье-то молодое за меня
Кончается в тоске существованье.

ДЕТИ

Вы за мною? Я готов.
Нагрешили, так ответим.
Нам - острог, но им - цветов
Солнца, люди, нашим детям!

В детстве тоньше жизни нить,
Дни короче в эту пору...
Не спешите их бранить,
Но балуйте... без зазору.

Вы несчастны, если вам
Непонятен детский лепет,
Вызвать шепот - это срам,
Горший - в детях вызвать трепет.

Но безвинных детских слез
Не омыть и покаяньем,
Потому что в них Христос,
Весь, со всем своим сияньем.

Ну, а те, что терпят боль,
У кого  - как нитки руки...
Люди! Братья! Не за то ль,
И покой наш только в муке...

ВЕРБНАЯ НЕДЕЛЯ

В. П. Хмара-Барщевскому

В желтый сумрак мертвого апреля,
Попрощавшись с звездною. пустыней,
Уплывала Вербная неделя
На последней, на погиблой снежной льдине;!

Уплывала в дымах благовонных,
В замираньи звонов похоронных,
От икон с глубокими глазами
И от Лазарей, забытых в черной яме.

Стал высоко белый месяц на ущербе,
И за всех, чья жизнь невозвратима,
Плыли жаркие слезы по вербе
На румяные щеки херувима.

14 апреля 1907
Царское Село


ТРИЛИСТНИК СОБЛАЗНА

МАКИ

Веселый день горит... Среди сомлевших трав
Все маки пятнами - как жадное бессилье,
Как губы, полные соблазна и отрав,
Как алых бабочек развернутые крылья.

Веселый день горит... Но сад и пуст и глух.
Давно покончил он с соблазнами и пиром, -
И маки сохлые, как головы старух,
Осенены с небес сияющим потиром.

МАКИ В ПОЛДЕНЬ

(Вариант)

Безуханно и цветисто
Чей-то нежный сгиб разогнут, -
Крылья алого батиста
Развернулись и не дрогнут.

Все, что нежит - даль да близь,
Оскорбив пятном кровавым,
Жадно маки разрослись
По сомлевшим тучным травам.

Но не в радость даже день им,
Темны пятна маков в небе,
И тяжелым сном осенним
Истомлен их яркий жребий.

Сном о том, что пуст и глух
Будет сад, а в нем, как в храме,
Тяжки головы старух...
Осененные Дарами.

СМЫЧОК И СТРУНЫ

Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно - лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!

Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых.
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.

"О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?"
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.

"Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? Довольно?.."
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.

Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.

Но человек не погасил
До утра свеч... И струны пели.
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.

В МАРТЕ

Позабудь соловья на душистых цветах,
Только утро любви не забудь!
Да ожившей земли в неоживших листах
Ярко-черную грудь!

Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
Только раз и желала она, -
Только раз напоил ее март огневой,
Да пьянее вина!

Только раз оторвать от разбухшей земли
Не могли мы завистливых глаз,
Только раз мы холодные руки сплели
И, дрожа, поскорее из сада ушли...
Только раз... в этот раз...


ТРИЛИСТНИК СТРАХА

ОПЯТЬ В ДОРОГЕ

Луну сегодня выси
Упрятали в туман...
Поди-ка, подивися,
Как щит ее медян.

И поневоле сердцу
Так жутко моему...
Эх, распахнуть бы дверцу
Да в лунную тюрьму!

К тюрьме той посплывались
Не тучи-острова,
И все оторочались
В златые кружева.

Лишь дымы без отрады
И устали бегут:
Они проезжим рады,
Отсталых стерегут,

Где тени стали ложны
По вымершим лесам...
Была ль то ночь тревожна
Иль я - не знаю сам...

Раздышки все короче,
Ухабы тяжелы...
А в дыме зимней ночи
Слилися все углы...

По ведьминой рубахе
Тоскливо бродит тень,
И нарастают страхи,
Как тучи в жаркий день.

Кибитка все кривее...
Что ж это там растет?
"Эй, дядя, поживее!"
"Да человек идет...

Без шапки, без лаптишек,
Лицо-то в кулачок,
А будто из парнишек..."
"Что это - дурачок?"

"Так точно, он - дурашный...
Куда ведь забрался,
Такой у нас бесстрашный
Он, барин, задался.

Здоров ходить. Морозы,
А нипочем ему..."
И стыдно стало грезы
Тут сердцу моему.

Так стыдно стало страху
От скраденной луны,
Что ведьмину рубаху
Убрали с пелены...

Куда ушла усталость,
И робость, и тоска...
Была ли это жалость
К судьбишке дурака, -

Как знать?.. Луна высоко
Взошла - так хороша,
Была не одинока
Теперь моя душа...

30 марта 1906
Вологодский поезд

ЗА ОГРАДОЙ

Глубоко ограда врыта,
Тяжкой медью блещет дверь...
- Месяц! месяц! так открыто
Черной тени ты не мерь!
Пусть зарыто, - не забыто
Никогда или теперь.
Так луною блещет дверь.

Мало ль ссыпано отравы?..
Только зори ль здесь кровавы
Или был неистов зной,
Но под лунной пеленой
От росы сомлели травы...
Иль за белою стеной
Страшно травам в час ночной?

Прыгнет тень и в травы ляжет,
Новый будет ужас нажит...
С ней и месяц заодно ж -
Месяц в травах точит нож.
Месяц видит, месяц скажет:
"Убежишь... да не уйдешь"...
И по травам ходит дрожь.

ТО БЫЛО НА ВАЛЛЕН-КОСКИ

То было на Валлен-Коски.
Шел дождик из дымных туч
И желтые мокрые доски
Сбегали с печальных круч.

Мы с ночи холодной зевали,
И слезы просились из глаз;
В утеху нам куклу бросали
В то утро в четвертый раз.

Разбухшая кукла ныряла
Послушно в седой водопад,
И долго кружилась сначала,
Все будто рвалася назад.

Но даром лизала пена
Суставы прижатых рук, -
Спасенье ее неизменно
Для новых и новых. мук.

Гляди, уж поток бурливый
Желтеет, покорен и вял;
Чухонец-то был справедливый,
За дело полтину взял.

И вот уж кукла на камне,
И дальше идет река...
Комедия эта была мне
В то серое утро тяжка.

Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.

Как листья тогда мы чутки:
Нам камень седой, ожив,
Стал другом, а голос друга,
Как детская скрипка, фальшив.

И в сердце сознанье глубоко,
Что с ним родился только страх
Что в мире оно одиноко,
Как старая кукла в волнах...


ТРИЛИСТНИК СУМЕРЕЧНЫЙ

СИРЕНЕВАЯ МГЛА

Наша улица снегами залегла,
По снегам бежит сиреневая мгла.

Мимоходом только глянула в окно,
И я понял, что люблю ее давно.

Я молил ее, сиреневую мглу:
"Погости-побудь со мной в моем углу,

Не мою тоску ты давнюю развей,
Поделись со мной, желанная, своей!"

Но лишь издали услышал я в ответ:
"Если любишь, так и сам отыщешь след.

Где над омутом синеет тонкий лед,
Там часочек погощу я, кончив лет,

А у печки-то никто нас не видал...
Только те мои, кто волен да удал".

ТОСКА МИМОЛЕТНОСТИ

Бесследно канул день. Желтея, на балкон
Глядит туманный диск луны, еще бестенной,
И в безнадежности распахнутых окон,
Уже незрячие, тоскливо-белы стены.

Сейчас наступит ночь. Так черны облака...
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
Там все, что прожито, - желанье и тоска,
Там все, что близится, - унылость и забвенье.

Здесь вечер как мечта: и робок и летуч,
Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,
И где разорвано и слито столько туч...
Он как-то ближе розовых закатов.

Лето 1904
Ялта

СВЕЧКУ ВНЕСЛИ

Не мерещится ль вам иногда,
Когда сумерки ходят по дому,
Тут же возле иная среда,
Где живем мы совсем по-другому?

С тенью тень там так мягко слилась,
Там бывает такая минута,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто.

И движеньем спугнуть этот миг
Мы боимся, иль словом нарушить,
Точно ухом кто возле приник,
Заставляя далекое слушать.

Но едва запылает свеча,
Чуткий мир уступает без боя,
Лишь из глаз по наклонам луча
Тени в пламя сбегут голубое.

1904


ТРИЛИСТНИК ТОЛПЫ

ПРЕЛЮДИЯ

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом
Она дает гореть, дает светиться думам.
Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,
И холодно цветам ночами в хрустале.
Но в праздности моей рассеяны мгновенья,
Когда мучительно душе прикосновенье,
И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
Как спичку на ветру загородив рукой...
Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай,
Я ощупью иду тогда своей дорогой...
Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметь
И не мешай другим вокруг меня шуметь.
Так лучше. Только бы меня не замечали
В тумане, может быть, и творческой печали.

ПОСЛЕ КОНЦЕРТА

В аллею черные спустились небеса,
Но сердцу в эту ночь не превозмочь усталость...
Погасшие огни, немые голоса, -
Неужто это все, что от мечты осталось?

О, как печален был одежд ее атлас,
И вырез жутко бел среди наплечий черных!
Как жалко было мне ее недвижных глаз
И снежной лайки рук, молитвенно-покорных!

А сколько было там развеяно души
Среди рассеянных, мятежных и бесслезных!
Что звуков пролито, взлелеянных в тиши,
Сиреневых, и ласковых, и звездных!

Так с нити порванной в волненьи иногда,
Средь месячных лучей, и нежны, и огнисты,
В росистую траву катятся аметисты
И гибнут без следа.


БУДДИЙСКАЯ МЕССА В ПАРИЖЕ

Ф.Фр. Зелинскому

1

Колонны, желтыми увитые шелками,
И платья рeсhе и mauve в немного яркой раме
Среди струистых смол и лепета звонков,
И ритмы странные тысячелетних слов,
Слегка смягченные в осенней позолоте, -
Вы в памяти моей сегодня оживете.

2

Священнодействовал базальтовый монгол,
И таял медленно таинственный глагол
В капризно созданном среди музея храме,
Чтоб дамы черными играли веерами
И, тайне чуждые, как свежий их ирис,
Лишь переводчикам внимали строго мисс.

3

Мой взор рассеянный шелков ласкали пятна,
Мне в таинстве была лишь музыка понятна,
Но тем внимательней созвучья я ловил,
Я ритмами дышал, как волнами кадил,
И было стыдно мне пособий бледной прозы
Для той мистической и музыкальной грезы.

4

Обедня кончилась, и сразу ожил зал,
Монгол с улыбкою цветы нам раздавал,
И, экзотичные вдыхая ароматы,
Спешили к выходу певцы и дипломаты,
И дамы, бережно поддерживая трен, -
Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.

5

А в воздухе жила непонятная фраза,
Рожденная душой в мучении экстаза,
Чтоб чистые сердца в ней пили благодать...
И странно было мне, и жутко увидать,
Как над улыбками спускалися вуали
И пальцы нежные цветы богов роняли.


ТРИЛИСТНИК ТОСКЛИВЫЙ

ТОСКА ПРИПОМИНАНИЯ

Мне всегда открывается та же
Залитая чернилом страница.
Я уйду от людей, но куда же,
От ночей мне куда схорониться?

Все живые так стали далеки,
Все небытное стало так внятно,
И слились позабытые строки
До зари в мутно-черные пятна.

Весь я там в невозможном ответе,
Где миражные буквы маячут...
...Я люблю, когда в доме есть дети
И когда по ночам они плачут.

ТОСКА БЕЛОГО КАМНЯ

Камни млеют в истоме,
Люди залиты светом,
Есть ли города летом
Вид постыло-знакомей?

В трафарете готовом
Он - узор на посуде...
И не все ли равно вам:
Камни там или люди?

Сбита в белые камни
Нищетой бледнолицей,
Эта одурь была мне
Колыбелью-темницей.

Коль она не мелькает
Безотрадно и чадно,
Так, давя вас, смыкает,
И уходишь так жадно

В лиловатость отсветов
С высей бледно-безбрежных
На две цепи букетов
Возле плит белоснежных.

Так, устав от узора,
Я мечтой замираю
В белом глянце фарфора
С ободочком по краю.

1904
Симферополь

ТОСКА КАНУНА

О, тусклость мертвого заката,
Неслышной жизни маета,
Роса цветов без аромата,
Ночей бессонных духота.

Чего-чего, канун свиданья,
От нас надменно ты не брал,
Томим горячкой ожиданья,
Каких я благ не презирал?

И, изменяя равнодушно
Искусству, долгу, сам себе,
Каких уступок, малодушный,
Не делал, Завтра, я тебе?

А для чего все эти муки
С проклятьем медленных часов?..
Иль в миге встречи нет разлуки,
Иль фальши нет в эмфазе слов?


ТРИЛИСТНИК ТРАУРНЫЙ

ПЕРЕД ПАНИХИДОЙ

              Сонет

Два дня здесь шепчут: прям и нем
Все тот же гость в дому,
И вянут космы хризантем
В удушливом дыму.

Гляжу и мыслю: мир ему,
Но нам-то, нам-то всем,
Иль люк в ту смрадную тюрьму
Захлопнулся совсем?

"Ах! Что мертвец! Но дочь, вдова..."
Слова, слова, слова.
Лишь Ужас в белых зеркалах

Здесь молит и поет
И с поясным поклоном Страх
Нам свечи раздает.

СВЕТЛЫЙ НИМБ

             Сонет

Зыбким прахом закатных полос
Были свечи давно облиты,
А куренье, виясь, все лилось,
Все, бледнея, сжимались цветы.

И так были безумны мечты
В чадном море молений и слез,
На развившемся нимбе волос
И в дыму ее черной фаты,

Что в ответ замерцал огонек
В аметистах тяжелых серег,
Синий сон благовонных кадил

Разошелся тогда ж без следа...
Отчего ж я фату навсегда,
Светлый, нимб навсегда полюбил?

У СВ. СТЕФАНА

Обряд похоронный там шел,
Там свечи пылали и плыли,
И крался дыханьем фенол
В дыханья левкоев и лилий.

По "первому классу бюро"
Там были и фраки и платья,
Там было само серебро
С патентом - на новом распятьи.

Но крепа, и пальм, и кадил
Я портил, должно быть, декорум
И агент бюро подходил
В калошах ко мне и с укором.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Все это похоже на ложь, -
Так тусклы слова гробовые.
. . . . . . . . . . . . . . .
Но смотрят загибы калош
С тех пор на меня, как живые.


ТРИЛИСТНИК В ПАРКЕ

БРОНЗОВЫЙ ПОЭТ

На синем куполе белеют облака,
И четко ввысь ушли кудрявые вершины,
Но пыль уж светится, а тени стали длинны,
И к сердцу призраки плывут издалека.

Не знаю, повесть ли была так коротка,
Иль я не дочитал последней половины?..
На бледном куполе погасли облака.
И ночь уже идет сквозь черные вершины...

И стали - и скамья и человек на ней
В недвижном сумраке тяжело и страшней.
Не шевелись - сейчас гвоздики засверкают,

Воздушные кусты сольются и растают,
И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнет,
С подставки на траву росистую спрыгнет.

Я НА ДНЕ

Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет путей никому, никуда...

Помню небо, зигзаги полета,
Белый мрамор, под ним водоем,
Помню дым от струи водомета,
Весь изнизанный синим огнем...

Если ж верить тем шепотам бреда,
Что томят мой постылый покой,
Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.

20 мая 1906
Вологда

"РАСЕ"

Статуя мира

Меж золоченых бань и обелисков славы
Есть дева белая, а вкруг густые травы.

Не тешит тирс ее, она не бьет в тимпан,
И беломраморный ее не любит Пан,

Одни туманы к ней холодные ласкались,
И раны черные от влажных губ остались.

Но дева красотой по-прежнему горда,
И трав вокруг нее не косят никогда.

Не знаю почему - богини изваянье
Над сердцем сладкое имеет обаянье...

Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
 И ноги сжатые, и грубый узел кос.

Особенно, когда холодный дождик сеет,
И нагота ее беспомощно белеет...

О, дайте вечность мне, - и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.


ТРИЛИСТНИК ВАГОННЫЙ

ТОСКА ВОКЗАЛА

О, канун вечных будней,
Скуки липкое жало...
В пыльном зное полудней
Гул и краска вокзала...

Полумертвые мухи
На забитом киоске,
На пролитой известке
Слепы, жадны и глухи.

Флаг линяло - зеленый,
Пара белые взрывы
И трубы отдаленной
Без отзыва призывы.

И эмблема разлуки
В обманувшем свиданьи -
Кондуктор однорукий
У часов в ожиданьи...

Есть ли что-нибудь нудней,
Чем недвижная точка,
Чем дрожанье полудней
Над дремотой листочка...

Что-нибудь, но не это...
Подползай - ты обязан;
Как ты жарок, измазан,
Все равно - ты не это!

Уничтожиться, канув
В этот омут безликий,
Прямо в одурь диванов,
В полосатые тики!..

В ВАГОНЕ

Довольно дел, довольно слов,
Побудем молча, без улыбок,
Снежит из низких облаков,
А горний свет уныл и зыбок.

В непостижимой им борьбе
Мятутся черные ракиты.
"До завтра, - говорю тебе, -
Сегодня мы с тобою квиты".

Хочу, не грезя, не моля,
Пускай безмерно виноватый,
Глядеть на белые поля
Через стекло с налипшей ватой.

А ты красуйся, ты - гори...
Ты уверяй, что ты простила,
Гори полоской той зари,
Вокруг которой все застыло.

ЗИМНИЙ ПОЕЗД

Снегов немую черноту
Прожгло два глаза из тумана
И дым остался на лету
Горящим золотом фонтана.

Я знаю - пышущий дракон,
Весь занесен пушистым снегом,
Сейчас порвет мятежным бегом
Завороженной дали сон.

А с ним, усталые рабы,
Обречены холодной яме,
Влачатся тяжкие гробы,
Скрипя и лязгая цепями,

Пока с разбитым фонарем,
Наполовину притушенным,
Среди кошмара дум и дрем
Проходит Полночь по вагонам.

Она - как призрачный монах,
И чем ее дозоры глуше,
Тем больше чада в черных снах,
И затеканий, и удуший;

Тем больше слов, как бы не слов,
Тем отвратительней дыханье,
И запрокинутых голов
В подушках красных колыханье.

Как вор, наметивший карман,
Она тиха, пока мы живы,
Лишь молча точит свой дурман
Да тушит черные наплывы.

А снизу стук, а сбоку гул,
Да все бесцельней,  безымянней...
И мерзок тем, кто не заснул,
Хаос полусуществований!

Но тает ночь... И дряхл и сед,
Еще вчера Закат осенний,
Приподнимается Рассвет
С одра его томившей Тени.

Забывшим за ночь свой недуг
В глаза опять глядит терзанье,
И дребезжит сильнее стук,
Дробя налеты обмерзанья.

Пары желтеющей стеной
Загородили красный пламень,
И стойко должен зуб больной
Перегрызать холодный камень.


ТРИЛИСТНИК ВЕСЕННИЙ

ЧЕРНАЯ ВЕСНА


Под гулы меди - гробовой
Творился перенос,
И, жутко задран, восковой
Глядел из гроба нос.

Дыханья, что ли, он хотел
Туда, в пустую грудь?..
Последний снег был темно-бел,
И тяжек рыхлый путь.

И только изморозь, мутна,
На тление лилась.
Да тупо черная весна
Глядела в студень глаз -

С облезлых крыш, из бурых ям,
С позеленелых лиц...
А там, по мертвенным полям,
С разбухших крыльев птиц...

О люди! Тяжек жизни след
По рытвинам путей,
Но ничего печальней нет,
Как встреча двух смертей.

29 марта 1906
Тотьма

В ЗАЦВЕТАЮЩИХ СИРЕНЯХ

Покуда душный день томится, догорая,
Не отрывая глаз от розового края...
Побудь со мной грустна, побудь со мной одна:
Я не допил еще тоски твоей до дна...

Мне надо струн твоих: они дрожат печальней
И слаще, чем листы на той березе дальней...
Чего боишься ты? Я призрак, я ничей...
О, не вноси ко мне пылающих свечей...
Я знаю: бабочки дрожащими крылами
Не в силах потушить мучительное пламя,
И знаю, кем огонь тот траурный раздут,
С которого они, сожженные, падут...
Мне страшно, что с огнем не спят воспоминанья,
И мертвых бабочек мне страшно трепетанье.

ПРИЗРАКИ

И бродят тени, и молят тени:
"Пусти, пусти!"
От этих лунных осеребрений
Куда ж уйти?

Зеленый призрак куста сирени
Прильнул к окну...
Уйдите, тени, оставьте, тени,
Со мной одну...

Она недвижна, она немая,
С следами слез,
С двумя кистями сиреней мая
В извивах кос...

Но и неслышным я верен пеням,
И, как в бреду,
На гравий сада я по ступеням
За ней сойду...

О бледный призрак, скажи скорее
Мои вины,
Покуда стекла на галерее
Еще черны.

Цветы - завянут, цветы обманны,
Но я... я - твой!
В тумане холод, в тумане раны
Перед зарей...


ТРИЛИСТНИК ЗАБВЕНИЯ

DECRESCENDO

Из тучи с тучей в безумном споре
Родится шквал, -
Под ним зыбучий в пустынном море
Вскипает вал.

Он полон страсти, он мчится гневный,
Грозя брегам.
А вслед из пастей за ним стозевный
И рев и гам...

То, как железный, он канет в бездны
И роет муть,
То, бык могучий, нацелит тучи
Хвостом хлестнуть...

Но ближе... ближе, и вал уж ниже,
Не стало сил,
К ладье воздушной хребет послушный
Он наклонил...

И вот чуть плещет, кружа осадок,
А гнев иссяк...
Песок так мягок, припек так гладок:
Плесни - и ляг!

НЕРАСЦЕПЛЕННЫЕ ЗВЕНЬЯ

Нерасцепленные звенья,
Неосиленная тень, -
И забвенье, но забвенье,
Как осенний мягкий день,

Как полудня солнце в храме
Сквозь узор стекла цветной, -
С заметенною листами,
Но горящею волной...

Нам - упреки, нам - усталость,
А оно уйдет, как дым,
Пережито, но осталось
На портрете молодым.

БРАТСКИЕ МОГИЛЫ

Волны тяжки и свинцовы,
Кажет темным белый камень,
И кует земле оковы
Позабытый небом пламень.

Облака повисли с высей,
Помутнелы - ослабелы,
Точно кисти в кипарисе
Над могилой сизо-белы.

Воздух мягкий, но без силы,
Ели, мшистые каменья...
Это - братские могилы,
И полней уж нет забвенья.

1904
Севастополь


ТРИЛИСТНИК ЗАМИРАНИЯ

Я ЛЮБЛЮ

Я люблю замирание эхо
После бешеной тройки в лесу,
За сверканьем задорного смеха
Я истомы люблю полосу.

Зимним утром люблю надо мною
Я лиловый разлив полутьмы,
И, где солнце горело весною,
Только розовый отблеск зимы.

Я люблю на бледнеющей шири
В переливах растаявший цвет...
Я люблю все, чему в этом мире
Ни созвучья, ни отзвука нет.

До 1906

ЗАКАТНЫЙ ЗВОН В ПОЛЕ

В блестках туманится лес,
В тенях меняются лица,
В синюю пустынь небес
Звоны уходят молиться...

Звоны,, возьмите меня!
Сердце так слабо и сиро,
Пыль от сверкания дня
Дразнит возможностью мира.

Что он сулит, этот зов?
Или и мы там застынем,
Как жемчуга островов
Стынут по заводям синим?..

ОСЕНЬ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не било четырех... Но бледное светило
Едва лишь купола над нами золотило

И, в выцветшей степи туманная река,
Так плавно двигались над нами облака,

И столько мягкости таило их движенье,
Забывших яд измен и муку расторженья,

Что сердцу музыки хотелось для него...
Но снег лежал в горах, и было там мертво,

И оборвали в ночь свистевшие буруны
Меж небом и землей протянутые струны...

А к утру кто-то нам, развеяв молча сны,
Напомнил шепотом, что мы осуждены.

Гряда не двигалась и точно застывала,
Ночь надвигалась ощущением провала...


ТРИЛИСТНИК ШУТОЧНЫЙ

ПЕРЕБОЙ РИТМА

          Сонет

Как ни гулок, ни живуч - Ям-
-б, утомлен и он, затих
Средь мерцаний золотых,
Уступив иным созвучьям.

То-то вдруг по голым сучьям
Прозы утра, град шутих,
На листы веленьем щучьим
За стихом поскачет стих.

Узнаю вас, близкий рампе,
Друг крылатый эпиграмм, Пэ-
-она третьего размер.

Вы играли уж при мер-
-цаньи утра бледной лампе
Танцы нежные Химер.

ПЭОН ВТОРОЙ - ПЭОН ЧЕТВЕРТЫЙ

        Сонет

На службу Лести иль Мечты
Равно готовые консорты,
Назвать вас вы, назвать вас ты,
Пэон второй - пэон четвертый?

Как наг монетах, ваши стерты
Когда-то светлые черты,
И строки мшистые плиты
Глазурью льете вы на торты.

Вы - сине-призрачных высот
В колодце снимок помертвелый,
Вы - блок пивной осатанелый,

Вы - тот посыльный в Новый год,.
Что орхидеи нам несет,
Дыша в башлык обледенелый.

ЧЕЛОВЕК

        Сонет

Я завожусь на тридцать лет,
Чтоб жить, мучительно дробя
Лучи, от призрачных планет
На "да" и "нет", на "ах!" и "бя",

Чтоб жить, волнуясь и скорбя
Над тем, чего, гляди, и нет...
И был бы, верно, я поэт,
Когда бы выдумал себя.

В работе ль там не без прорух,
Иль в механизме есть подвох,
Но был бы мой свободный дух -

Теперь не дух, я был бы бог...
Когда б не пиль да не тубо,
Да не тю-тю после бо-бо!...




    Иноккентий Анненский.
    Складни (1906-1915)



     Оригинал здесь - http://www.fplib.ru/literature/index.html(opt,mozilla,mac,russian,koi8,ice)


EGO

МОЙ СТИХ

Недоспелым поле сжато;
И холодный сумрак тих...
Не теперь... давно когда-то
Был загадан этот стих...

Не отгадан, только прожит,
Даже, может быть, не раз,
Хочет он, но уж не может
Одолеть дремоту глаз.

Я не знаю, кто он, чей он,
Знаю только, что не мой, -
Ночью был он мне навеян,
Солнцем будет взят домой.

Пусть подразнит - мне не больно:
Я не с ним, я в забытьи...
Мук с меня и тех довольно,
Что, наверно, все - мои...

Видишь - он уж тает, канув
Из серебряных лучей
В зыби млечные туманов...
Не тоскуй: он был - ничей.

x x x

Развившись, волос поредел.
Когда я молод был,
За стольких жить мой ум хотел,
Что сам я жить забыл.

Любить хотел я, не любя,
Страдать - но в стороне,
И сжег я, молодость, тебя
В безрадостном огне.

Так что ж под зиму, как листы,
Дрожишь, о сердце, ты...
Гляди, как черная груда
Под саваном тверда.

А он уж в небе ей готов,
Сквозной и пуховой...
На поле белом меж крестов -
Хоть там найду ли свой?..


EGO

Я - слабый сын больного поколенья
И не пойду искать альпийских роз,
Ни ропот волн, ям рокот ранних гроз
Мне не дадут отрадного волненья.

Но милы мне на розовом стекле
Алмазные и плачущие горы,
Букеты роз увядших на столе
И пламени вечернего узоры.

Когда же сном объята голова,
Читаю грез я повесть небылую,
Сгоревших книг забытые слава
В туманном сне я трепетно целую.

x x x

Когда, влача с тобой банальный разговор
Иль на прощание твою сжимая руку,
Он бросит на тебя порою беглый взор,
Ты в нем умеешь ли читать любовь и муку?

Иль грустной повести неясные черты
Не тронут никогда девической мечты?..
Иль, может быть, секрет тебе давно знаком.
И ты за ним не раз следила уж тайком...

И он смешил тебя, как старый, робкий заяц,
Иль хуже... жалок был тургеневский малаец
С его отрезанным для службы языком.


ICH GROLLE NICHT

Я все простил: простить достало сил,
Ты больше не моя, ноя простил.
Он для других, алмазный этот свет,
В твоей душе ни точки светлой нет.

Не возражай! Я был с тобой во сне;
Там ночь росла в сердечной, глубине,
И жадный змей все к сердцу припадал...
Ты мучишься... я знаю... я видал...

x x x

Над высью горной
Тишь.
В листве, уж черной,
Не ощутишь
Ни дуновенья.
В чаще затих полет...
О, подожди!.. Мгновенье -
Тишь и тебя... возьмет.


БАЛЛАДА

Н.С. Гумилеву


День, был ранний и молочно-парный,
Скоро в путь, поклажу прикрутили...
На шоссе перед запряжкой парной
Фонари, мигая, закоптили.
Позади лишь вымершая дача...
Желтая и скользкая... С балкона
Холст повис, ненужный там... но спешно,
Оборвав, сломали георгины.

"Во блаженном..." И качнулись клячи!
Маскарад печалей их измаял...
Желтый пес у разоренной дачи
Бил хвостом по ельнику и лаял..

Но сейчас же, вытянувши лапы,
На песке разлегся, как в постели...
Только мы, как сняли в страхе шляпы -
Так надеть их больше и не смели.

...Будь ты проклята, левкоем и фенолом
Равнодушно дышащая Дама!
Захочу - так сам тобой я буду...
- "Захоти, попробуй!" - шепчет Дама.

ПОСЫЛКА

Вам я шлю стихи мои, когда-то
Их вдали игравшие солдаты!
Только ваши, без четверостиший,
Пели трубы горестней и тише...

31 мая 1909


ДАЛЬНИЕ РУКИ

Зажим был так сладостно сужен,
Что пурпур дремоты поблек, -
Я розовых, узких жемчужин
Губами узнал холодок.

О сестры, о нежные десять,
Две ласково дружных семьи,
Вас пологом ночи завесить
Так рады желанья мои.

Вы - гейши фонарных свечений,
Пятьроа, обрученных стеблю,
Но нет у Киприды священней
Не сказанных вами люблю.

Как мускус мучительный мумий,
Как душный тайник тубероз,
И я только стеблем раздумий
К пугающей сказке прирос...

Мои вы, о дальние руки,
Ваш сладостно-сильный зажим
Я выносил в холоде скуки,
Я счастьем обвеял чужим.

Но знаю... дремотно хмелея,
Я брошу волшебную нить,
И мне будут сниться, алмея,
Слова, чтоб тебя оскорбить.

20-24 октября 1909


ДОБРОДЕТЕЛЬ

1

РАБОЧАЯ КОРЗИНКА

У раздумий беззвучны слова,
Как искать их люблю в тишине я!
Надо только, черна и мертва,
Чтобы ночь позабылась полнее,
Чтобы ночь позабылась скорей
Между редких своих фонарей,
За углом,
Как покинутый дом...
Позабылась по тихим столовым
Над тобою, в лиловом...
Чтоб со скатерти трепетный круг
Не спускал своих желтых разлитий,
И мерцанья замедленных рук
Разводили там серые нити,
И чтоб ты разнимала с тоской
Эти нити одну за другой,
Разнимала и после клубила,
И сиреневой редью игла
За мерцающей кистью ходила.
А потом, равнодушно светла,
С тихим скрипом соломенных петель,
Бережливо простыни сколов,
Там заснула и ты, Добродетель,
Между путанно - нежных мотков...

1907

2

СТРУЯ РЕЗЕДЫ В ТЕМНОМ ВАГОНЕ

                       Dors, dors, mon enfant!

Не буди его в тусклую рань,
Поцелуем дремоту согрей...
Но сама - вся дрожащая - встань!
Ты одна, ты царишь... Но скорей!
Для тебя оживил я мечту,
И минуты ее на счету
. . . . . . . . . . . . . . .
Так беззвучна, черна и тепла
Резедой напоенная мгла...
В голубых фонарях,
Меж листов на ветвях
Без числа
Восковые сиянья плывут,
И в саду,
Как в бреду,
Хризантемы цветут...
. . . . . . . . . . . . . .
Все, что можешь ты там, все ты смеешь теперь,
Ни мольбам, ни упрекам не верь!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пока свечи плывут
И левкои живут,
Пока дышит во сне резеда -
Здесь ни мук, ни греха, ни стыда...
Ты боишься в крови
Своих холеных ног,
И за белый венок
В беспорядке косы?
О, молчи! Не зови!
Как минуты-часы
Не таимой и нежной красы.
. . . . . . . . На ветвях,

В фонарях догорела мечта -
Голубых хризантем...
. . . . . . . . . . . . . . .
Ты очнешься - свежа и чиста,
И совсем... о, совсем!
Без смятенья в лице,
В обручальном кольце
. . . . . . . . . . . . . .
Стрелка будет показывать семь...

11 декабря 1908


ДОЖДИК

Вот сизый чехол и распорот, -
Не все ж ему праздно висеть,
И с лязгом асфальтовый город
Хлестнула холодная сеть...

Хлестнула и стала мотаться...
Сама серебристо - светла,
Как масло в руке святотатца,
Глазеты вокруг залила.

И в миг, что с лазурью любилось,
Стыдливых молчаний полно, -
Все темною пеной забилось
И нагло стучится в окно.

В песочной зароется яме,
По трубам бежит и бурлит,
То жалкими брызнет слезами,
То радугой парной горит.
. . . . . . . . . . . . . . . .
О нет! Без твоих превращений,
В одно что-нибудь застывай!
Не хочешь ли дремой осенней
Окутать кокетливо май?

Иль сделаться Мною, быть может,
Одним из упрямых калек,
И всех уверять, что не дожит
И первый Овидиев век:

Из сердца за Иматру лет
Ничто, мол, у нас не уходит -
И в мокром асфальте поэт
Захочет, так счастье находит.

29 июня 1909
Царское Село


ДВА ПАРУСА ЛОДКИ ОДНОЙ

Нависнет ли пламенный зной
Иль, пенясь, расходятся волны,
Два паруса лодки одной,
Одним и дыханьем мы полны.

Нам буря желанья слила,
Мы свиты безумными снами,
Но молча судьба между нами
Черту навсегда провела.

И в ночи беззвездного юга,
Когда так привольно - темно,
Сгорая, коснуться друг друга
Одним парусам не дано...

1904


ДВЕ ЛЮБВИ

               С. В. ф.-Штейн

Есть любовь, похожая на дым:
Если тесно ей - она дурманит,
Дай ей волю - и ее не станет...
Быть как дым, - но вечно молодым.

Есть любовь, похожая на тень:
Днем у ног лежит - тебе внимает,
Ночью так неслышно обнимает...
Быть как тень, но вместе ночь и день


ЕЩЕ ЛИЛИИ

Когда под черными крылами
Склонюсь усталой головой
И молча смерть погасит пламя
В моей лампаде золотой...

Коль, улыбаясь жизни новой
И из земного жития
Душа, порвавшая оковы,
Уносит атом бытия, -

Я не возьму воспоминаний,
Утех любви пережитых,
Ни глаз жены, ни сказок няни,
Ни снов поэзии златых,

Цветов мечты моей мятежной
Забыв минутную красу,
Одной лилеи белоснежной
Я в лучший мир перенесу
И аромат и абрис нежный

x x x

- Сила господняя с нами
Снами измучен я, снами...

Хуже томительной боли,
Хуже, чем белые ночи,
Кожу они искололи,
Кости мои измололи,
Выжгли без пламени очи...
- Что же ты видишь, скажи мне,
Ночью холодною зимней?
Может быть, сердце врачуя,
Муки твои облегчу я,
Телу найду врачеванье.
- Сила господняя с нами,
Снами измучен я, снами...
Ночью их сердце почуя,
Шепчет порой и названье,
Да повторять не хочу я...

x x x
(Вариант)

Сила господняя с нами,
Снами измучен я, снами...
Снами, где тени не вьются,
Звуки не плачут, и слезы,
Даже и слезы не льются,
Снами, где нет даже грезы...
Снами, которым названья
Даже подобья не знаю,
Снами, где я расставанье
С жизнью порой начинаю.


ИЗ ОКНА

За картой карта пали биты
И сочтены ее часы,
Но, шелком палевым прикрыты,
Еще зовут ее красы...

И этот призрак пышноризый
Под солнцем вечно молодым
Глядит на горы глины сизой,
Похожей на застывший дым...


ИЗ ВЕРЛЕНА

Мне под маскою рыцарь с коня не грозил,
Молча старое сердце мне Черный пронзил,

И пробрызнула кровь моя алым фонтаном,
И в лучах по цветам разошлася туманом.

Веки сжала мне тень, губы ужас разжал,
И по сердцу последний испуг пробежал.

Черный всадник на след свой немедля вернулся,
Слез с коня и до трупа рукою коснулся.

Он, железный свой перст в мою рану вложив,
Жестким голосом так мне сказал "Будешь жив"

И под пальцем перчатки целителя твердым
Пробуждается сердце и чистым и гордым.

Дивным жаром объяло меня бытие,
И забилось, как в юности, сердце мое.

Я дрожал от восторга и чада сомнений,
Как бывает с людьми перед чудом видений.

А уж рыцарь поодаль стоял верховой;
Уезжая, он сделал мне знак головой,

И досель его голос в ушах остается:
"Ну, смотри. Исцелить только раз удается".


К МОЕМУ ПОРТРЕТУ

Игра природы в нем видна,
Язык трибуна с сердцем лани.
Воображенье без желаний
И сновидения без сна.


К ПОРТРЕТУ А.А. БЛОКА

Под беломраморным обличьем андрогина
Он стал бы радостью, но чьих-то давних грез.
Стихи его горят - на солнце георгина,
Горят, но холодом невыстраданных слез.


К ПОРТРЕТУ ДОСТОЕВСКОГО

В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,
И Карамазовы и бесы жили в нем, -
Но что для нас теперь сияет мягким светом
То было для него мучительным огнем.


КОНТРАФАКЦИИ

ВЕСНА

В жидкой заросли парка береза жила,
И черна, и суха, как унылость...
В майский полдень там девушка шляпу  сняла,
И коса у нее распустилась.
Ее милый дорезал узорную вязь,
И на ветку березы, смеясь,
Он цветистую шляпу надел.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Это май подглядел
И дивился с своей голубой высоты,
Как на мертвой березе и ярки цветы...

ОСЕНЬ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И всю ночь там по месяцу дымы вились,
И всю ночь кто-то жалостно чуткий
На скамье там дремал, уходя в котелок.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А к рассвету в молочном тумане повис
На березе искривленно - жуткий
И мучительно-черный стручок,
Чуть пониже растрепанных гнезд,
А длиной - в человеческий рост...
И глядела с сомнением просинь
На родившую позднюю осень.


Л.И. МИКУЛИЧ

Там на портретах строги лица,
И тонок там туман седой,
Великолепье небылицы
Там нежно веет резедой.
Там нимфа с таицкой водой,
Водой, которой не разлиться,
Там стала лебедем Фелица
И бронзой Пушкин молодой.

Там воды зыблются светло,
И гордо царствуют березы,
Там были розы, были розы,
Пускай в поток их унесло.
Там все, что навсегда ушло,
Чтоб навевать сиреням грезы.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Скажите: "Царское Село" -
И улыбнемся мы сквозь слезы.


ЛИРА ЧАСОВ

Часы не свершили урока,
А маятник точно уснул,
Тогда распахнул я широко
Футляр их - и лиру качнул.

И, грубо лишенная мира,
Которого столько ждала,
Опять по тюрьме своей лира,
Дрожа и шатаясь, пошла.

Но вот уже ходит ровнее,
Вот найден и прежний размах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

О сердце! Когда, леденея,
Ты смертный почувствуешь страх,,

Найдется ль рука, чтобы лиру
В тебе так же тихо качнуть,
И миру, желанному миру,
Тебя, мое сердце, вернуть?..

7 января 1907
Царское Село


МЕСЯЦ

Sunt mihi bis septem

Кто сильнее меня - их и сватай...
Истомились - и все не слились:
Этот сумрак голубоватый
И белесая высь...

Этот мартовский колющий воздух
С зябкой ночью на талом снегу
В еле тронутых зеленью звездах
Я сливаю и слить не могу...

Уж не ты ль и колдуешь, жемчужный,
Ты, кому остальные ненужны,
Их не твой ли развел и ущерб,
На горелом пятне желтосерп,

Ты, скиталец, небес праздносумый
С иронической думой?


МИРАЖИ


То полудня пламень синий,
То рассвета пламень алый,
Я ль устал от четких линий,
Солнце ль самое устало -

Но чрез полог темнолистый
Я дождусь другого солнца
Цвета мальвы золотистой
Или розы и червонца.

Будет взорам так приятно
Утопать в сетях зеленых,
А потом на темных кленах
Зажигать цветные пятна.

Пусть миражного круженья
Через миг погаснут светы...
Пусть я - радость отраженья,
Но не то ль и вы, поэты?


НА ПОЛОТНЕ

Платки измятые у глаз и губ храня,
Вдова с сиротами в потемках затаилась.
Одна старуха мать у яркого огня:
Должно быть, с кладбища, иззябнув, воротилась.

В лице от холода сквозь тонкие мешки -
Смесились сизые и пурпурные краски,
И с анкилозами на пальцах две руки
Безвольно отданы камина жгучей ласке.

Два дня тому назад средь несказанных мук
У сына сердце здесь метаться перестало,
Но мать не плачет - нет, в сведенных кистях рук
Сознанье - надо жить во что бы то ни стало.


НЕРВЫ

Пластинка для граммофона

Как эта улица пыльна, раскалена!
Что за печальная, о, господи, сосна!
Балкон под крышею. Жена мотает гарус.
Муж так сидит. За ними холст как парус.

Над самой клумбочкой прилажен их балкон.
"Ты думаешь - не он... А если он?
Все вяжет, боже мой... Посудим хоть немножко..."
...Морошка, ягода морошка!..
"Вот только бы спустить лиловую тетрадь?"
"Что, барыня, шпинату будем брать?"
LВозьмите, Аннушка!" - "Да там еще на стенке
Видал записку я, так..."

...Хороши гребэнки!
"А... почтальон идет... Петровым писем нет?"
"Корреспонденции одна газета "Свет".
"Ну что ж? устроила?" - "Спалила под плитою".
"Неосмотрительность какая!.. Перед тою?
А я тут так решил: сперва соображу,
И уж потом тебе все факты изложу...
Еще чего у нас законопатить нет ли?"
"Я все сожгла". - Вздохнув, считает молча петли...
"Не замечала ты: сегодня мимо нас
Какой-то господин проходит третий раз?"
"Да мало ль ходит их..." - "Но этот ищет, рыщет,
И по глазам заметно, что он сыщик!.."
"Чего ж у нас искать-то? Боже мой!"
"А Вася-то зачем не сыщется домой?"
"Там к барину пришел за пачпортами дворник".
"Ко мне пришел?.. А день какой?" -
"А вторник".
"Не выйдешь ли к нему, мой друг? Я нездоров".
...Ландышов, свежих ландышов!
"Ну что? Как с дворником? Ему бы хоть прибавить!"
"Вот вздор какой. За что же?"
...Бритвы праветь.
"Присядь же ты спокойно! Кись-кись-кись..."
"Ах, право, шел бы ты по воздуху пройтись!
Иль ты вообразил, что мне так сладко маяться..."
Яйца свежие, яйца!
Яичек свеженьких?..
Но вылилась и злоба...
Расселись по углам и плачут оба...
Как эта улица пыльна, раскалена!
Что за печальная, о господи, сосна!

12 июля 1909
Царское Село


НЕВОЗМОЖНО

Есть слова - их дыхание, что цвет,
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, невозможно.

Не познав, я в тебе уж любил
Эти в бархат ушедшие звуки:
Мне являлись мерцанья могил
И сквозь сумрак белевшие руки.

Но лишь в белом венце хризантем,
Перед первой угрозой забвенья,
Этих ве, этих зэ, этих эм
Различить я сумел дуновенья.

И, запомнив, невестой в саду
Как в апреле тебя разубрали,-
У забитой калитки я жду,
Позвонить к сторожам не пора ли.

Если слово за словом, что цвет,
Упадает, белея тревожно,
Не печальных меж павшими нет,
Но люблю я одно - невозможно.

1907
Царское Село


ОН И Я

Давно меж листьев налились
Истомой розовой тюльпаны,
Но страстно в сумрачную высь
Уходит рокот фортепьянный.

И мука там иль торжество,
Разоблаченье иль загадка,
Но он - ничей, а вы - его,
И вам сознанье это сладко.

А я лучей иной звезды
Ищу в сомненьи и тревожно,
Я, как настройщик, все лады
Перебираю осторожно.

Темнеет... Комната пуста,
С трудом я вспоминаю что-то,
И безответна и чиста,
За нотой умирает нота.


ОСЕННИЙ РОМАНС

Гляжу на тебя равнодушно,
А в сердце тоски не уйму...
Сегодня томительно-душно,
Но солнце таится в дыму.

Я знаю, что сон я лелею,
Но верен хоть снам я, - а ты?..
Ненужною жертвой в аллею
Падут, умирая, листы...

Судьба нас сводила слепая:
Бог знает, мы свидимся ль там...
Но знаешь?.. Не смейся, ступая
Весною по мертвым листам!

1903


ОСЕННЯЯ ЭМАЛЬ

Сад туманен. Сад мой донят
Белым холодом низин.
Равнодушно он уронит
Свой венец из георгин.

Сад погиб...А что мне в этом.
Если в полдень глянешь ты,
Хоть эмалевым приветом
Сквозь последние листы?..


ПЕТЕРБУРГ

Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты...
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.

Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.

Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.

А что - было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале, -
Завтра станет ребячьей забавой.

Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал,
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки...
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.

Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над волнами тени,
Там не чары весенней мечты,
Там отрава бесплодных хотений.

x x x

В небе ли меркнет звезда,
Пытка ль земная все длится;
Я не молюсь никогда,
Я не умею молиться.

Время погасит звезду,
Пытку ж и так одолеем...
Если я в церковь иду,
Там становлюсь с фарисеем.

С ним упадаю я нем,
С ним и воспряну, ликуя...
Только во мне-то зачем
Мытарь мятется, тоскуя?..

x x x

Когда б не смерть, а забытье,
Чтоб ни движения, ни звука...
Ведь если вслушаться в нее,
Вся жизнь моя - не жизнь, а мука.

Иль я не с вами таю, дни?
Не вяну с листьями на кленах?
Иль не мои умрут огни
В слезах кристаллов растопленных?

Иль я не весь в безлюдье скал
И черном нищенстве березы?
Не весь в том белом пухе розы,
Что холод утра оковал?

В дождинках этих, что нависли,
Чтоб жемчугами ниспадать?..
А мне, скажите, в муках мысли
Найдется ль сердце сострадать?


ПЕЧАЛЬ ПРОСВЕТА

ПОЭЗИЯ

Сонет

Творящий дух и жизни случай
В тебе мучительно слиты,
И меж намеков красоты
Нет утонченней и летучей...

В пустыне мира зыбко-жгучей,
Где мир - мираж, влюбилась ты
В неразрешенность разнозвучий
И в беспокойные цветы.

Неощутима и незрима,
Ты нас томишь, боготворима,
В просветы бледные сквозя,

Так неотвязно, неотдумно,
Что, полюбив тебя, нельзя
Не полюбить тебя безумно.

ПРОСВЕТ

Ни зноя, ни гама, ни плеска,
Но роща свежа и темна,
От жидкого майского блеска
Все утро таится она...

Не знаю, о чем так унылы,
Клубяся, мне дымы твердят,
И день ли то пробует силы,
Иль это уж тихий закат,

Где грезы несбыточно-дальней
Сквозь дымы златятся следы?..
Как странно... Просвет... а печальней
Сплошной и туманной гряды.

Под вечер 17 мая 1906
Вологодский поезд


ПОЭТУ

В раздельной четкости лучей
И в чадной слитности видений
Всегда над нами - власть вещей
С ее триадой измерений.

И грани ль ширишь бытия
Иль формы вымыслом ты множишь,
Но в самом Я от глаз - Не Я
Ты никуда уйти не можешь.

Та власть маяк, зовет она,
В ней сочетались бог и тленность,
И перед нею так бледна
Вещей в искусстве прикровенность.

Нет, не уйти от власти их
За волшебством воздушных пятен,
Не глубиною манит стих,
Он лишь как ребус непонятен.

Краса открытого лица
Влекла Орфея пиериды.
Ужель достойны вы певца,
Покровы кукольной Изиды?

Люби раздельность и лучи
В рожденном ими аромате.
Ты чаши яркие точи
Для целокупных восприятий.


ПРЕРЫВИСТЫЕ СТРОКИ

Этого быть не может...
Это - подлог,
День так тянулся и дожит,
Иль, не дожив, изнемог?
Этого быть не может...
С самых тех пор
В горле какой-то комок.
Вздор...
Этого быть не может...
Это - подлог...
Ну-с, проводил на поезд.
Вернулся, и solo, да!
Здесь был ее кольчатый пояс,
Брошка лежала - звезда,
Вечно открытая сумочка
Без замка,
И, так бесконечно мягка,
В прошивках красная думочка...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зал,
Я нежное что-то сказал,
Стали прощаться,
Возле часов у стенки...
Губы не смели разжаться,
Склеены...
Оба мы были рассеянны,
Оба такие холодные...
Мы...
Пальцы ее в черной митенке
Тоже холодные...
"Ну, прощай до зимы,
Только не той, и не другой,
И не еще - после другой,
Я ж, дорогой,
Ведь не свободная..."
"Знаю, что ты - в застенке..."
После она
Плакала тихо у стенки,
И стала бумажно - бледна...
Кончить бы злую игру...
Что ж бы еще?
Губы хотели любить горячо,
А на ветру
Лишь улыбались тоскливо..
Что-то в них было застыло
Даже мертво...
Господи, я и не знал, до чего
Она некрасива...
Ну, слава богу, пускают садиться...
Мокрым платком осушая лицо,
Мне отдала она это кольцо...
Слиплись еще раз холодные лица,
Как в забытьи, -
Поезд еще стоял -
Я убежал...
Но этого быть не может.
Это - подлог...
День или год и уж дожит,
Иль, не дожив, изнемог...
Этого быть не может...

Июнь 1909
Царское Село


СЕСТРЕ

А. Н. Анненской

Вечер. Зеленая детская
С низким ее потолком.
Скучная книга немецкая.
Няня в очках и с чулком.

Желтый, в дешевом издании,
Будто я вижу роман...
Даже прочел бы название,
Если б не этот туман.

Вы еще были Алиною,
С розовой думой в очах,
В платье с большой пелериною,
С серым платком на плечах...

В стул утопая коленами,
Взора я с вас не сводил,
Нежные, с тонкими венами
Руки я ваши любил.

Слов непонятных течение
Было мне музыкой сфер...
Где ожидал столкновения
Ваших особенных р...

В медном подсвечнике сальная
Свечка у няни плывет...
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет...


СКЛАДЕНЬ РОМАНТИЧЕСКИЙ

1

НЕБО ЗВЕЗДАМИ В ТУМАНЕ...


Небо звездами в тумане не расцветится
Робкий вечер их сегодня не зажег...
Только томные по окнам елки светятся,
Да, кружася, заметает нас снежок.

Меж ресниц твоих снежинки закидавшие
Не дают тебе в глаза мои смотреть,
Сами слезы, только сердца не сжигавшие,
Сами звезды, но уставшие гореть...

Это их любви безумною обидою
Против воли твои звезды залиты...
И мучительно снежинкам я завидую,
Потому что ими плачешь ты...

2

МИЛАЯ

"Милая, милая, где ж ты была
Ночью в такую метелицу?"
"Горю и ночью дорога светла,
К дедке ходила на мельницу".

"Милая, милая, я не пойму
Речи с словами притворными.
С чем же ты ночью ходила к нему?"
"С чем я ходила? Да с зернами".

"Милая, милая, зерна-то чьи ж?
Жита я нынче не кашивал!"
"Зерна-то чьи, говоришь? Да твои ж...
Впрочем, хозяин не спрашивал..."

"Милая, милая, где же мука?
Куль-то, что был под передником?"
"У колеса, где вода глубока...
Лысый сегодня с наследником..."

15 апреля 1907
Царское Село


СОЛНЕЧНЫЙ СОНЕТ

Под стоны тяжкие метели
Я думал - ночи нет конца:
Таких порывов не терпели
Наш дуб и тополь месяца.

Но солнце брызнуло с постели
Снопом огня и багреца,
И вмиг у моря просветлели
Морщины древнего лица...

И пусть, как ночью, ветер рыщет,
И так же рвет, и так же свищет, -
Уж он не в гневе божество.

Кошмары ночи так далеки,
Что пыльный хищник на припеке -
Шалун - и больше ничего.


СОН И НЕТ

Нагорев и трепеща,
Сон навеяла свеча...
В гулко - каменных твердынях
Два мне грезились луча,
Два любимых, кротко - синих
Небо видевших луча
В гулко-каменных твердынях.

Просыпаюсь. Ночь черна.
Бред то был или признанье?
Путы жизни, чары сна,
Иль безумного желанья
В тихий мир воспоминанья
Забежавшая волна?
Нет ответа. Ночь душна.

x x x

Не могу понять, не знаю...
Это сон или Верлен?..
Я люблю иль умираю?
Это чары или плен?

Из разбитого фиала
Всюду в мире разлита
Или мука идеала,
Или муки красота.

Пусть мечта не угадала,
Та она или не та,
Перед светом идеала,
Пусть мечта не угадала.
Это сон или Верлен?
Это чары или плен?

Но дохнули розы плена
На замолкшие уста,
И под музыку Верлена
Будет петь, моя мечта.


СРЕДИ МИРОВ

Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому что с Ней не надо света.

1901


СТАНСЫ НОЧИ

О. П. Хмара-Барщевской

Меж теней погасли солнца пятна
На песке в загрезившем саду.
Все в тебе так сладко-непонятно,
Но твое запомнил я: "Приду".

Черный дым, но ты воздушней дыма,
Ты нежней пушинок у листа,
Я не знаю, кем, но ты любима,
Я не знаю, чья ты, но мечта.

За тобой в пустынные покои
Не сойдут алмазные огни,
Для тебя душистые левкои
Здесь ковром раскинулись одни..

Эту ночь я помню в давней грезе,
Но не я томился и желал:
Сквозь фонарь, забытый на березе,
Талый воск и плакал и пылал.


СТАРЫЕ ЭСТОНКИ

Из стихов кошмарной совести

Если ночи тюремны и глухи,
Если сны паутинны и тонки,
Так и знай, что уж близко старухи,
Из-под Ревеля близко эстонки.

Вот вошли, - приседают так строго,
Не уйти мне от долгого плена,
Их одежда темна и убога,
И в котомке у каждой полено.

Знаю, завтра от тягостной жути
Буду сам на себя непохожим...
Сколько раз я просил их "Забудьте..."
И читал их немое: "Не можем".

Как земля, эти лица не скажут,
Что в сердцах похоронено веры...
Не глядят на меня - только вяжут
Свой чулок бесконечный и серый.

Но учтивы - столпились в сторонке...
Да не бойся: присядь на кровати...
Только тут не ошибка ль, эстонки?
Есть куда же меня виноватей.

Но пришли, так давайте калякать,
Не часы ж, не умеем мы тикать,
Может быть, вы хотели б поплакать?
Так тихонько, неслышно... похныкать?

Иль от ветру глаза ваши пухлы,
Точно почки берез на могилах...
Вы молчите, печальные куклы,
Сыновей ваших... я ж не казнил их...

Я, напротив, я очень жалел их,
Прочитав в сердобольных газетах,
Про себя я молился за смелых,
И священник был в ярких глазетах.

Затрясли головами эстонки.
Ты жалел их... На что ж твоя жалость,
Если пальцы руки твоей тонки,
И ни разу она не сжималась?

Спите крепко, палач с палачихой?
Улыбайтесь друг другу любовней!
Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий,
В целом мире тебя нет виновней!
Добродетель... Твою добродетель
Мы ослепли вязавши, а вяжем...
Погоди - вот накопится петель,
Так словечко придумаем, скажем...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сон всегда отпускался мне скупо,
И мои паутины так тонки...
Но как это печально... и глупо...
Неотвязные эти чухонки...

1906

x x x

Но для меня свершился выдел,
И вот каким его я видел:
Злаченно - белый - прямо с елки -
Был кифарэд он и стрелец.
Звенели стрелы, как иголки,
Грозой для кукольных сердец...
Дымились букли из-под митры
На струнах нежилась рука,
Но уж потухли струны цитры
Меж пальцев лайковых божка.
Среди миражей не устану
Его искать - он нужен мне,
Тот безустанный мировражий,
Тот смех огня и смех в огне.


ТРИ СЛОВА

Явиться ль гостем на пиру,
Иль, чтобы ждать, когда умру
С крестом купельным, на спине ли,
И во дворце иль на панели...

Сгорать ли мне в ночи немой,
Свечой послушной и прямой,
Иль спешно, бурно, оплывая...
Или как капля дождевая, -

Но чтоб уйти, как в лоно вод
В тумане камень упадет,
Себе лишь тягостным паденьем
Туда, на дно, к другим каменьям.


ТРИНАДЦАТЬ СТРОК

Я хотел бы любить облака
На заре... Но мне горек их дым:
Так неволя тогда мне тяжка,
Так я помню, что был молодым

Я любить бы их вечер хотел,
Когда, рдея, там гаснут лучи,
Но от жертвы их розовых тел
Только пепел мне снится в ночи.

Я люблю только ночь и цветы
В хрустале, где дробятся огни,
Потому что утехой мечты
В хрустале умирают они...
Потому что цветы - это ты.


ВЕСЕННИЙ РОМАНС

Еще не царствует река,
Но синий лед она уж топит;
Еще не тают облака,
Но снежный кубок солнцем допит.

Через притворенную дверь
Ты сердце шелестом тревожишь...
Еще не любишь ты, но верь:
Не полюбить уже не можешь...


ЗАВЕЩАНИЕ

Вале Хмара-Барщевскому

Где б ты ни стал на корабле,
У мачты иль кормила,
Всегда служи своей земле:
Она тебя вскормила.

Неровен наш и труден путь -
В волнах иль по ухабам -
Будь вынослив, отважен будь
Но не кичись над слабым.

Не отступай, коль принял бой,
Платиться - так за дело, -
А если петь - так птицей пой
Свободно, звонко, смело.


ЗИМНИЙ РОМАНС

Застыла тревожная ртуть,
И ветер ночами несносен...
Но, если ты слышал, забудь
Скрипенье надломанных сосен!

На черное глядя стекло,
Один, за свечою угрюмой,
Не думай о том, что прошло;
Совсем, если можешь, не думай!

Зима ведь не сдастся: тверда!
Смириться бы, что ли... Пора же!
Иль лира часов и тогда
Над нами качалась не та же?..


ЗИМНИЙ СОН

Вот газеты свежий нумер,
Объявленье в черной раме:
Несомненно, что я умер,
И, увы! не в мелодраме.

Шаг родных так осторожен,
Будто все еще я болен,
Я ж могу ли быть доволен,
С тюфяка на стол положен?

День и ночь пойдут Давиды,
Да священники в енотах,
Да рыданье панихиды
В позументах и камлотах.

А в лицо мне лить саженный
Копоть велено кандилам,
Да в молчаньи напряженном
Лязгать дьякону кадилом.

Если что-нибудь осталось
От того, что было мною,
Этот ужас, эту жалость
Вы обвейте пеленою.

В белом поле до рассвета
Свиток белый схороните...
. . . . . . . . . . . . .

А покуда... удалите
Хоть басов из кабинета.


ЧТО СЧАСТЬЕ?

Что счастье? Чад безумной речи?
Одна минута на пути,
Где с поцелуем жадной встречи
Слилось неслышное прости?

Или оно в дожде осеннем?
В возврате дня? В смыканьи вежд?
В благах, которых мы не ценим
За неприглядность их одежд?

Ты говоришь... Вот счастья бьется
К цветку прильнувшее крыло,
Но миг - и ввысь оно взовьется.
Невозвратимо и светло.

А сердцу, может быть, милей
Высокомерием сознанья,
Милее мука, если в ней
Есть тонкий яд воспоминанья.


АМЕТИСТЫ

Глаза забыли синеву,
Им солнца пыль не золотиста,
Но весь одним я сном живу,
Что между граней аметиста.

Затем, что там пьяней весны
И беспокойней, чем идея,
Огни лиловые должны
Переливаться холодея.

И сердцу, где лишь стыд да страх,
Нет грезы ласково обманней,
Чем стать кристаллом при свечах
В лиловом холоде мерцаний.

x x x

Только мыслей и слов
Постигая красу, -
Жить в сосновом лесу
Между красных стволов

Быть как он, быть как все:
И любить, и сгорать...
Жить, но в чуткой красе,
Где листам умирать.


БЕССОННЫЕ НОЧИ

Какой кошмар! Все та же повесть...
И кто, злодей, ее снизал?
Опять там не пускали совесть
На зеркала вощеных зал...

Опять там улыбались язве
И гоготали, славя злость...
Христа не распинали разве,
И то затем, что не пришлось...

Опять там каверзный вопросик
Спускали с плеч, не вороша.
И все там было - злобность мосек
И пустодушье чинуша.

Но лжи и лести отдал дань я.
Бьет пять часов - пора домой;
И наг, и тесен угол мой...
Но до свиданья, до свиданья!

Так хорошо побыть без слов,
Когда до капли оцет допит...
Цикада жадная часов,
Зачем твой бег меня торопит?

Все знаю - ты права опять,
Права, без устали токуя...
Но прав и я, - и дай мне спать,
Пока во сне еще не лгу я.


БЕЗ КОНЦА И БЕЗ НАЧАЛА

 (Колыбельная)

Изба. Тараканы. Ночь. Керосинка чадит.
Баба над зыбкой борется со сном.

Баю-баюшки-баю,
Баю деточку мою!

Полюбился нам буркот,
Что буркотик, серый кот...

Как вечор на речку шла,
Ночевать его звала.

"Ходи, Васька, ночевать,
Колыбель со мной качать!"
. . . . . . . . . . . . . . . .

Выйду, стану в ворота,
Встрену серого кота...

Ба-ай, ба-ай, бай-баю,
Баю милую мою...
. . . . . . . . . . . . . .
Я для того для дружка
Нацедила молока...

Кот латушку облизал,
Облизавши, отказал.
. . . . . . . . . . . . .
Отказался напрямик:
(Будешь спать ты, баловник?)

"Вашей службы не берусь:
У меня над губой ус.

Не иначе, как в избе
Тараканов перебей.

Тараканы ваши злы.
Съели в избе вам углы.

Как бы после тех углов
Да не съели мне усов".
. . . . . . . . . . . . . .
Баю-баю, баю-бай,
Поскорее засыпай.
. . . . . . . . . . . . . .

Я кота за те слова
Коромыслом оплела...

Коромыслом по губы:
LНе порочь моей избы.

Молока было, не пить,
Чем гак подло поступить?|

(Сердито.)
Долго ж эта маета?
Кликну черного кота...

Черный кот-то с печки шасть, -
Он ужо тебе задасть...

Вынимает, ребенка из зыбки и закачивает.

(Тише.)

А ты, котик, не блуди,
Приходи к белой груди.

(Еще тише.)

Не один ты приходи,
Сон-дрему с собой веди...

(Сладко зевая.)

А я дитю перевью,
А кота за верею.

Продует положить ребенка. Тот начинает кричать.

(Гневно.)

Расстрели тебя, пострел,
Ай ты нынче очумел?
. . . . . . . . . . . . . .

Тщетно борется с одолевающим сном.

Баю-баюшки-баю...
Баю-баюшки-баю...
. . . . . . . . . . . .


БУДИЛЬНИК

Обручена рассвету
Печаль ее рулад...
Как я игрушку эту
Не слушать был бы рад...

Пусть завтра будет та же
Она, что и вчера...
Сперва хоть громче, глаже
Идет ее игра.

Но вот, уж не читая
Давно постылых нот,
Гребенка золотая
Звенит, а не поет...

Цепляясь за гвоздочки,
Весь из бессвязных фраз,
Напрасно ищет точки
Томительный рассказ,

О чьем-то недоборе
Косноязычный бред...
Докучный лепет горя
Ненаступивших лет,

Где нет ни слез разлуки,
Ни стылости небес,
Где сердце-счетчик муки,
Машинка для чудес...

И скучно разминая
Пружину полчаса,
Где прячется смешная
И лишняя Краса.

Июнь 1909


ДЛЯ ЧЕГО, КОГДА СНЫ ИЗМЕНИЛИ...

x x x

Для чего, когда сны изменили,
Так полны обольщений слова?
Для чего на забытой могиле
Зеленей и шумнее трава?

Для чего эти лунные выси,
Если сад мой и темен и нем?..
Завитки ее кос развилися,
Я дыханье их слышу...зачем?

1902


ДРУГОМУ

Я полюбил безумный твой порыв,
Но быть тобой и мной нельзя же сразу,
И, вещих снов иероглифы раскрыв,
Узорную пишу я четко фразу.

Фигурно там отобразился страх,
И как тоска бумагу сердца мяла,
Но по строкам, как призрак на пирах,
Тень движется так деланно и вяло.

Твои мечты- менады по ночам,
И лунный вихрь в сверкании размаха
Им волны кос взметает по плечам.
Мой лучший сон - за тканью Андромаха.

На голове ее эшафодаж,
И тот прикрыт кокетливо платочком,
Зато нигде мой строгий карандаш
Не уступал своих созвучий точкам.

Ты весь - огонь. И за костром ты чист.
Испепелишь, но не оставишь пятен,
И бог ты там, где я лишь моралист,
Ненужный гость, неловок и невнятен.

Пройдут года... Быть может, месяца...
Иль даже дни, и мы сойдем с дороги:
Ты - в лепестках душистого венца,
Я просто так, задвинутый на дроги.

Наперекор завистливой судьбе
И нищете убого-слабодушной,
Ты памятник оставишь по себе,
Незыблемый, хоть сладостно-воздушный...

Моей мечты бесследно минет день...
Как знать? А вдруг с душой, подвижней моря,
Другой поэт ее полюбит тень
В нетронуто-торжественном уборе...

Полюбит, и узнает, и поймет,
И, увидав, что тень проснулась, дышит, -
Благословит немой ее полет
Среди людей, которые не слышат...

Пусть только бы в круженьи бытия
Не вышло так, что этот дух влюбленный,
Мой брат и маг не оказался я
В ничтожестве слегка лишь подновленный.


ГАРМОННЫЕ ВЗДОХИ

Фруктовник. Догорающий костер среди туманной ночи под осень.
Усохшая яблоня. Оборванец на деревяшке перебирает лады старой гармоники.
В шалаше на соломе разложены яблоки.

Под яблонькой, под вишнею
Всю ночь горят огни, -
Бывало, выпьешь лишнее,
А только ни-ни-ни.
. . . . . . . . . . . . . .

Под яблонькой кудрявою
Прощались мы с тобой, -
С японскою державою
Предполагался бой.
С тех пор семь лет я плаваю,
На шапке "Громобой", -
А вы остались павою,
И хвост у вас трубой...
. . . . . . . . . . . . . . .

Как получу, мол пенцию,
В Артуре стану бой,
Не то, так в резиденцию
Закатимся с тобой...
. . . . . . . . . . . . . .

Зачем скосили с травушкой
Цветочек голубой?
А ты с худою славушкой
Ушедши за гульбой?
. . . . . . . . . . . . . . . .
Ой, яблонька, ой, грушенька,
Ой, сахарный миндаль, -
Пропала наша душенька,
Да вышла нам медаль!
. . . . . . . . . . . . . . . .
На яблоне, на вишенке
Нет гусени числа...
Ты стала хуже нищенки
И вскоре померла.

Поела вместе с листвием
Та гусень белый цвет...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Хоть нам и все единственно,
Конца японцу нет.
. . . . . . . . . . . . . . . .

Ой, реченька желты -пески,
Куплись в тебе другой...
А мы уж, значит, к выписке...
С простреленной ногой...
. . . . . . . . . . . . . . . .

Под яблонькой, под вишнею
Сиди да волком вой...
И рад бы выпить лишнее,
Да лих карман с дырой.


К ПОРТРЕТУ

Тоска глядеть, как сходит глянец с благ,
И знать, что все ж вконец не опротивят,
Но горе тем, кто слышит, как в словах
Заигранные клавиши фальшивят.

x x x

Нет, мне не жаль цветка, когда его сорвали,
Чтоб он завял в моем сверкающем бокале.

Сыпучей черноты меж розовых червей,
Откуда вырван он, - что может быть мертвей?
И нежных глаз моих миражною мечтою
Неужто я пятна багрового не стою,

Пятна, горящего в пустыне голубой.
Чтоб каждый чувствовал себя одним собой?

Увы, и та мечта, которая соткала
Томление цветка с сверканием бокала,

Погибнет вместе с ним, припав к его стеблю,
Уж я забыл ее, - другую я люблю...

Кому-то новое готовлю я страданье,
Когда не все мечты лишь скука выжиданья.


КОЛОКОЛЬЧИКИ

Глухая дорога.
Колокольчик в зимнюю ночь рассказывает путнику
свадебную историю.

Динь-динь-динь,
Дини-дини...
Дидо Ладо, Дидо Ладо,
Лиду диду ладили,
Дида Лиде ладили, -
Ладили, не сладили,
Лиду надосадили.
День делали,
Да день не делали,
Дела не доделали,
Головы-то целы ли?
Ляду дида надо ли -
Диду баню задали.
Динь-динь-динь, дини-динь...
Колоколы-балаболы,
Колоколы-балаболы,
Накололи, намололи,
Дале боле, дале бале...
Накололи, намололи,
Колоколы-балаболы.
Лопотуньи налетали,
Болмоталы навязали,
Лопотали-хлопотали,
Лопотали, болмотали,
Лопоталы поломали.
Динь!
Ты бы, дид, не зеньками,
Ты бы, диду, деньгами...
Деньгами, деньгами...
Долго ли, не долго ли,
Лиде шубу завели...
Холили - не холили,
Волили - неволили,
Мало ль пили, боле лили.
Дида Ладу золотили.
Дяди ли, не дяди ли,
Ладили - наладили...
Ой, пила, пила, пила,
Диду пива не дала:
Диду Лиду надобе,
Ляду дида надобе,
Ой, динь, динь, динь -дини, дини, дини-динь,
Деньги дида милые,
А усы-то сивые...
Динь!
День.
Дан вам день...
Долго ли вы там?
Мало было вам?
Вам?
Дам
По губам.
По головам
Дам.
Буби-буби-бубенцы ли,
Мы ли ныли, вы ли ныли,
Бубенцы ли, бубенцы ли...
День, дома бы день,
День один...
Колоколы-балаболы,
Мало лили, боле пили,
Балаболы потупили...
Бубенцы-бубенчики,
Малые младенчики,
Болмоталы вынимали,
Лопоталы выдавали,
Лопотали, лопотали...
Динь...
Колоколы-балаболы...
Колоколы-балаболы...

30 марта 1906
Вологодский поезд


МЕЛОДИЯ ДЛЯ АРФЫ

Мечту моей тоскующей любви
Твои глаза с моими делят немо...
О белая, о нежная, живи!
Тебя сорвать мне страшно, хризантема.

Но я хочу, чтоб ты была одна,
Чтоб тень твоя с другою не сливалась
И чтоб одна тобою любовалась
В немую ночь холодная луна...

ПЕСНИ ПОД МУЗЫКУ

Кэк-уок на цимбалах
Кэк-уок на цимбалах
Молоточков лапки цепки,
Да гвоздочков шапки крепки,
Что не раз их,
Пустоплясых,
Там позастревало.

Молоточки топотали,
Мимо точки попадали,
Что ни мах;
На струнах
Как и не бывало.

Пали звоны топотом, топотом,
Стали звоны ропотом, ропотом,
То сзываясь,
То срываясь,
То дробя кристалл.

В струнах, полных холода, холода,
Пели волны молодо, молодо,
И буруном
Гул по струнам
Следом пролетал.

С звуками кэк-уока,
Ожидая мокка,
Во мгновенье ока
Что мы не съедим...
И Махмет -Мамаям,
Ни зимой, ни маем
Нами не внимаем,
Он необходим.

Молоточков цепки лапки,
Да гвоздочков крепки шапки,
Что не раз их,
Пустоплясых,
Там позастревало.

Молоточки налетают,
Мало в точки попадают,
Мах да мах,
Жизни... ах,
Как и не бывало.

Осень 1900


МОЯ ТОСКА

М. А. Кузмину

Пусть травы сменятся над капищем волненья
И восковой в гробу забудется рука,
Мне кажется, меж вас одно недоуменье
Все будет жить мое, одна моя Тоска...

Нет, не о тех, увы! кому столь недостойно,
Ревниво, бережно и страстно был я мил...
О, сила любящих и в муке так спокойна,
У женской нежности завидно много сил.

Да и при чем бы здесь недоуменья были -
Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир...
Моя ж безлюбая - дрожит, как лошадь в мыле!
Ей - пир отравленный, мошеннический пир!

В венке из тронутых, из вянущих азалий
Собралась петь она... Не смолк и первый стих,
Как маленьких детей у ней перевязали,
Сломали руки им и ослепили их.

Она бесполая, у ней для всех улыбки,
Она притворщица, у ней порочный вкус-
Качает целый день она пустые зыбки,
И образок в углу - сладчайший Иисус...

Я выдумал ее - и все ж она виденье,
Я не люблю ее - и мне она близка,
Недоумелая, мое недоуменье,
Всегда веселая, она моя тоска.

12 ноября 1909
Царское Село


ОДУВАНЧИКИ

Захлопоталась девочка
В зеленом кушаке,
Два желтые обсевочка
Сажая на песке.

Не держатся и на - поди:
Песок ли им не рад?..
А солнце уж на западе
И золотится сад.

За ручкой ручку белую
Малютка отряхнет:
"Чуть ямочку проделаю,
Ее и заметет...

Противные, упрямые!"
- Молчи, малютка дочь,
Коль неприятны ямы им,
Мы стебельки им прочь.

Вот видишь ли: все к лучшему
Дитя, развеселись,
По холмику зыбучему
Две звездочки зажглись

Мохнатые, шафранные
Звездинки из цветов...
Ну вот, моя желанная,
И садик твой готов.

Отпрыгаются ноженьки,
Весь высыплется смех,
А ночь придет - у боженьки
Постельки есть для всех...

Заснешь ты, ангел-девочка,
В пуху, на локотке...
А желтых два обсевочка
Распластаны в песке.

26 июня 1909
Куоккала


ПЕЧАЛЬНАЯ СТРАНА

Печален из меди
Наш символ венчальный,
У нас и комедий
Финалы печальны...
Веселых соседей
У нас инфернальны
Косматые шубы...
И только... банальны
Косматых медведей
От трепетных снедей
Кровавые губы.


ПОСЛЕДНИЕ СИРЕНИ

Заглох и замер сад. На сердце все мутней
От живости обид и горечи ошибок...
А ты что сберегла от голубых огней,
И золотистых кос, и розовых улыбок?

Под своды душные за тенью входит тень,
И неизбежней все толпа их нарастает
Чу... ветер прошумел - и белая сирень
Над головой твоей, качаясь, облетает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть завтра не сойду я с тинистого дна
Дождя осеннего тоскливей и туманней,
Сегодня грудь моя желания полна,
Как туча, полная и грома и сверканий.

Но малодушием не заслоняй порыв,
И в этот странный час сольешься ты с поэтом;
Глубины жаркие словам его открыв,
Ты миру явишь их пророческим рассветом.


С КРОВАТИ

(Моей garde-malade)

Просвет зелено-золотистый
С кусочком голубых небес -
Весь полный утра, весь душистый,
Мой сад - с подушки - точно лес.

И ароматы... и движенье,
И шум, и блеск, и красота -
Зеленый бал - воображенья
Едва рожденная мечта...

Я и не знал, что нынче снова
Там, за окном, веселый пир.
Ну, солнце, угощай больного,
Как напоило целый мир.


СУМРАЧНЫЕ СЛОВА

За ветхой сторою мы рано затаились,
И полночь нас мечтой немножко подразнила,
Но утру мы глазами повинились,
И утро хмурое простило...

А небо дымное так низко нависало,
Все мельче сеял дождь, но глуше и туманней,
И чья-то бледная рука уже писала
Святую ложь воспоминаний.

Все, все с собой возьмем. Гляди, как стали четки
И путь меж елями, бегущий и тоскливый,
И глянцевитый верх манящей нас пролетки,
И финн измокший, терпеливый.

Но ты, о жаркий луч! Ты опоздал. Ошибкой
Ты заглянул сюда, - иным златися людям!
Лишь сумрачным словам отныне мы улыбкой
Одною улыбаться будем!


ТОСКА САДА

Зябко пушились листы,
Сад так тоскливо шумел.
- Если б любить я умел
Так же свободно, как ты.

Луч его чащу пробил...
- Солнце, люблю ль я тебя?
Если б тебя я любил
И не томился любя.

Тускло ль в зеленой крови
Пламень желанья зажжен,
Только раздумье и сон
Сердцу отрадней любви.


ТОСКА СИНЕВЫ

Что ни день, теплей и краше
Осенен простор эфирный
Осушенной солнцем чашей:
То лазурной, то сапфирной.

Синью нежною, как пламя,
Горды солнцевы палаты,
И ревниво клочья ваты
Льнут к сапфирам облаками.

Но возьми их, солнце, - душных,
Роскошь камней все банальней, -
Я хочу высот воздушных,
Но прохладней и кристальней.

Или лучше тучи сизой,
Чутко-зыбкой, точно волны,
Сумнолицей, темноризой,
Слез,  как сердце, тяжко полной.

x x x

В ароматном краю в этот день голубой
Песня близко: и дразнят, и вьется;
Но о там не спою, что мне шепчет прибой,
Что вокруг и цветет, и смеется.

Я не трону весны - я цветы берегу,
Мотылькам сберегаю их пыль я,
Миг покоя волны на морском берегу
И ладьям их далекие крылья.

А еще потому, что в сияньи сильней
И люблю я сильнее в разлуке
Полусвет-полутьму наших северных дней,
Недосказанность песни и муки...


ВТОРОЙ МУЧИТЕЛЬНЫЙ СОНЕТ

Вихри мутного ненастья
Тайну белую хранят...
Колокольчики запястья
То умолкнут, то звенят.

Ужас краденого счастья -
Губ холодных мед и яд
Жадно пью я, весь объят
Лихорадкой сладострастья.

Этот сон, седая мгла,
Ты одна создать могла,
Снега скрип, мельканье тени,

На стекле узор курений,
И созвучье из тепла
Губ, и меха, и сиреней.


ЧЕРНЫЙ СИЛУЭТ

        Сонет

Пока в тоске растущего испуга
Томиться нам, живя, еще дано,
Но уж сердцам обманывать друг друга
И лгать себе, хладея, суждено;

Пока прильнув сквозь мерзлое окно,
Нас сторожит ночами тень недуга,
И лишь концы мучительного круга
Не сведены в последнее звено, -

Хочу ль понять, тоскою пожираем,
Тот мир, тот миг с его миражным раем...
Уж мига нет - лишь мертвый брезжит свет...

А сад заглох... и дверь туда забита...
И снег идет... и черный силуэт
Захолодел на зеркале гранита.