Андрей АНИСИМОВ
   Романы 1-3
   
   МАСТЕР И АФРОДИТА
   АЛЫЙ ЧИЖ
   КАЗИНО "DOG-GROUND"   
   

   Андрей АНИСИМОВ
   МАСТЕР И АФРОДИТА



Анонс

   Кто она?
   Это не так-то просто объяснить...
   С одной стороны - наглая, хваткая хищница-провинциалка, не выбирающая
средств в "покорении столицы". Но - с другой?
   С другой же, она - МУЗА. Божественная  прекрасная  муза  талантливого
художника. Не женщина даже, но - "вечная женственность".  Не  любовница,
но - ЛЮБОВЬ. Великая,  неистовая  любовь,  без  которой  для  подлинного
творца не существует ни творчества, ни самой жизни...

   Русскому живописцу Валентину Ивановичу Полякову посвящается

Часть первая

1

   -  Ща  зашибу!  Не  погляжу,  что  отец!  Лариса,  мать  твою,   куда
подевалась?! Как жрать, так все тут...
   С грохотом отворив ногой облезлую, крашенную когда-то голубой краской
калитку, Шура втащила во двор  отца  Гришку  -  тощего  мужика  в  одном
сапоге.
   Сама Шура в линялом халате и рваных шлепанцах, разметав медного цвета
гриву, зло вертелась по сторонам, но никого не увидела.  Младшая  сестра
Лариса вылетела из кухни в одной комбинации, заматывая полотенцем мокрые
волосы, и запричитала:
   - Господи, месяц ведь не пил! Горюшко...
   Вдвоем девушки пристроили мужика на скамейку.
   - Скотина! Мать пьянством загубил, за нас принялся?! На-ка, выкуси! -
Шура ткнула в нос отцу выразительный кукиш и оглядела  сестру.  -  А  ты
почему днем в исподнем? Голову  намыла?!  Опять  на  танцульки?!  Только
принеси мне в подоле ублюдка, утоплю вместе с ним!  Нашла  где  задницей
вертеть!
   В нашей дыре только ухажеров и искать!
   - Шур, у нас там чего-нибудь не найдется? А? - икнув,  спросил  Гриша
жалобным голосом.
   Шура сорвала с головы сестры мокрое полотенце и сильно  ударила  отца
по лицу:
   - Нашлось! Вот и еще нашлось! И еще...
   Лариса попробовала заступиться, но тоже  получила.  В  соседней  хате
вместе со ставнями распахнулось оконце,  и  курносая  круглолицая  бабка
Глафира, набрав воздуха, пискнула на все Матюхино:
   - Караул! Девки родного  отца  убивають!!!  Он  вас  кормил!  Он  вас
поил!..
   Шура резко обернулась:
   - А ты, старая сука, чего лезешь в чужой двор?!
   - Раскрыла пасть поганую, девушка называется!
   Кто тебя, такую гадину, замуж  возьмет?  -  сообщила  Глафира  тонким
голосом.
   Шура метнулась в сарай, гремя ведрами и распугивая  кудахтающих  кур,
выскочила во двор с двуствольным охотничьим ружьем:
   - Поговори мне, ведьма! Ща пристрелю!
   Глафира  быстро  захлопнула  оконце,  засеменила  в  глубь   горницы,
вздохнув, перекрестилась на  образа  и  присела  на  диван.  На  диване,
застеленном вышитым, поблекшим от времени и стирок  покрывалом,  Глафира
иногда сидела и слушала радио. Из черной  дребезжащей  тарелки  узнавала
она новости об  успехах  социализма  и  происках  вредных  капиталистов,
живущих мечтой загубить рабоче-крестьянский союз. Иногда,  притомившись,
дремала под голос диктора. Ночевала Глафира в  каморке,  пристроенной  к
кухне. Горницу содержала в музейной чистоте. На  двуспальную  кровать  с
никелированными шишечками не ложилась с тех пор,  как  в  последний  год
войны почтальониха Никитина подала ей  страшный  треугольник.  Оставшись
вдовой с двумя малыми детьми на руках, Глафира не успела опомниться, как
стала старухой. Затыкая голодные  рты  сыновей,  добывая  тяжким  бабьим
трудом самое необходимое, она не заметила собственную жизнь...
   Сосед Гриша  вырос  при  ней.  Глафира  про  себя  отмечала,  как  из
долговязого  подростка  сложился  ладный  парень.  Уже  взрослой  бабой,
истосковавшейся по мужику, подглядывала, затаившись на крыльце,  как  на
рассвете умывался Гришка студеной водой. Любовалась, как гуляли  мускулы
парня под драным полотенцем.  Гришка  жил  и  не  догадывался,  что  был
маленькой бабьей слабостью своей соседки. Приди ему в голову постучаться
вечером к вдове, Глафира не задумываясь открыла бы дверь. Но для  Гришки
Глафира была просто теткой. В молодости он с охотой  чинил  ей  забор  и
косил при усадьбе траву.  За  это  получал  лафитник  самогону  и  кусок
пирога. Нормальные  соседские  дела.  Пришел  срок,  и  Гришка  женился.
Глафиру пригласили на  свадьбу.  Все  как  у  людей  -  отслужил  армию,
вернулся, женился... Невеста, бессловесная конопатая Наталья,  сидела  в
фате и тихо улыбалась.
   Той же улыбкой, только с жалобными морщинками по углам губ, встречала
она пьяного Гришку и принимала от него побои. Незаметно  и  тихо  родила
Шурку, а потом Ларису. Девки пошли не в отца и не в мать.
   Шурка росла заносчивой и своенравной. Наивной телкой казалась рядом с
пей младшая Лариса. Безвольная Наталья власти  над  дочерьми  не  имела.
Гришка в трезвости на дочек внимания не  обращал,  а  по  пьянке  иногда
лупил,  иногда  приносил  гостинцы.  Умирала  Наталья  с  той  же  тихой
бессловесной улыбкой, так же незаметно, как жила.
   На похоронах Глафира заметила, как Шурка подошла к отцу, захмелевшему
еще до начала  поминок,  и,  посмотрев  на  батю  ненавидящим  взглядом,
сказала ему: "Сволочь ты, отец!" В сухих глазах Шурки, кроме  ненависти,
ничего  не  было.  Глафира  жалела  Гришу.  Черствая  Шурка  внушала  ей
неприязнь.
   Гришка все  чаще  стал  напиваться.  В  последние  годы  ему  хватало
пятидесяти граммов, чтобы захмелеть. "А  кто  из  мужиков  не  пьет?"  -
думала Глафира. Она уставилась на стенку, где из деревянной,  засиженной
мухами рамки смотрел на нее улыбчивый моряк, ее Витенька.
   С  мужем  Глафира  успела  прожить  только  два  года.  Потом  война.
Наверное, и ее Витенька тоже, если б довелось ему вернуться  живым,  пил
бы водку. Мужики и раньше пили. Пили и  дрались  кольями.  Случалось,  и
зашибали один другого. Но пили по праздникам. Праздников бабы  ждали  со
страхом. Как пройдет? Кто подерется, кого  забьют?  В  будни  мужики  не
пили, работали. Представить себе, чтобы кормилец с утра в  рабочий  день
слонялся возле магазина, чтобы выпросить бормотуху, Глафира в те годы не
могла.
   А теперь такое в порядке вещей. И ее сосед Гриша как все. "А  сладкая
ли у него жизнь? - думала Глафира.  -  Что  он  хорошего  видел?  Вот  в
Монголии побывал, служа в армии. Рассказывал, как часть их  в  предгорье
стояла. Офицеры играли в карты и пили открыто. Солдаты - потихоньку. Вот
и вся житейская наука. А вернулся - заработок еле-еле на прокорм.
   Дом пустой". Глафира тягостно вздохнула и побрела во двор.
   На ругань соседей пронзительно и монотонно лаяла ее Кутька, маленькая
кривоногая сучка с вечно слезящимися глазами.  Кутьку  Глафире  принесли
щенком, и она привязала ее тяжелой цепью к будке.
   Глафира думала, что Кутька вырастет в крупную собаку, но та расти  не
стала.  И  теперь  маленькая  пятилетняя  Кутька,   изведавшая   мировое
пространство во всю  длину  своей  цепи,  монотонным  лаем  поддерживала
соседский скандал.
   Глафира переобулась в  резиновые  опорки,  оставшиеся  после  обрезки
резиновых сапог, взяла вилы и побрела на огород разбрасывать навоз.
   За  соседским  забором  обиженно  сопел  пьяный  Гришка.  Всхлипывала
Лариса. Кудахтали куры.
   Обычный воскресный день в деревне Матюхино.
   Шурка свою деревню ненавидела, она собиралась искать жениха в городе.
Шура считала себя красивой, и основания у нее имелись. Теперь, когда она
бегала по двору в грязном халате и рваных шлепанцах, это было  не  очень
заметно. Но если ее помыть, причесать и  приодеть,  девушка  становилась
неузнаваемой. Она умела втискивать  свои  крупные  ступни  в  "туфельки"
тридцать девятого размера и бойко ходить на  каблуках,  Бойкость  далась
тяжелыми и долгими тренировками. Ноги у Шуры были  длинные,  коленки  не
торчали. Парни оглядывались. Сам директор -  Николай  Лукьянович  Клыков
танцевал с ней на Восьмое марта. А Николай Лукьянович  толк  в  женщинах
знал.
   Недаром, имея почти семьдесят лет за плечами, он жил с тридцатилетней
женой. И жил не первый год: у них уже и дочка ходила в первый класс.
   Еще девятиклассницей, Шура, попав в Москву  со  школьной  экскурсией,
гуляла по Выставке достижений народного хозяйства. Навстречу ей  молодая
дамочка в наимоднейшей мини-юбке  важно  прогуливала  маленького  серого
пуделя. Шурка уставилась на нее во все глаза.  Дамочка,  почувствовав  к
себе внимание, задрала курносый носик и гордо  проплыла  мимо.  По  этой
гордости и еще по  каким-то  неуловимым  признакам  Шурка  почуяла,  что
дамочка корнями уходит в такое же Матюхино,  с  унавоженными  дворами  и
грязными дорогами. Вот тогда и  родилась  в  девчоночьей  душе  мечта  -
вылезти,  выдраться  из  сельской  грязи  и,  так  же  модно  одетой,  с
породистой собачкой, которую держат не для  сторожения,  а  для  фасону,
фланировать по асфальту на зависть деревенским дурехам.
   Теперь Шура ждала принца и знала, что она его не упустит.

2

   Принц ехал в купейном вагоне скорого  поезда  Москва  -  Ростов.  Его
звали  Константин  Иванович  Темлюков.   Багаж   Константина   Ивановича
составлял  потертый  вещевой  мешок   и   здоровенный   кованый   сундук
невероятной тяжести. Известный московский живописец, он  был  художником
по профессии и по состоянию организма. Он  им  оставался  всегда:  когда
писал картины, когда почивал, когда ел суп и  пил  вино,  когда  спал  с
женщиной. Константину Ивановичу шел сорок восьмой год, из них сорок  ему
сопутствовала  удача.  Свои  первые  пять  лет  Темлюков  не  помнил,  а
последние три называл эрой прозрения.
   Успех и деньги пришли рано. В тысяча девятьсот пятьдесят первом  году
козырной диплом "Поль Робсон в гостях у товарища  Сталина"  без  очереди
привел к кормушке. Американский негр Поль Робсон пел  басом  на  русском
языке  "Широка  страна  моя  родная"  с  симпатичным  англо-американским
акцентом. Поль  Робсон  слыл  другом  Советского  Союза.  Генералиссимус
товарищ Сталин считался заступником  всех  угнетенных,  в  том  числе  и
американских негров.
   Пошли заказы. Выставки. Мастерскую в сто двадцать  метров  с  верхним
светом предоставили на Нижней Масловке. Внимание со стороны Министерства
культуры, солидные друзья... В партию вступать не стал. Внутренний голос
сказал "нет". Темлюков верил в Бога.
   Юная Галина Сергеевна, на полголовы выше Темлюкова, с лебединой шеей,
полонила сердце молодого художника  на  площади  Маяковского.  Живописец
догнал Галину Сергеевну, уговорил стать моделью  и  женой.  В  свадебное
путешествие молодые укатили в Гурзуф  на  темлюковской  "Победе".  Жизнь
лилась как песня. Вот он уже, мэтр социалистического реализма, на пороге
звания Народный художник РСФСР. Но в душе маэстро зрела буря.
   Внезапно Мастер делает ужасное открытие: социалистический  реализм  -
чушь и пошлятина! Красавица жена - дура и мещанка. Лишь  дочь  приличная
девушка. А правит кто?! Министр культуры - баба из ткачих.  В  искусстве
ни уха ни рыла. Сидит на Олимпе, раздает  медали,  присуждает  звания...
Молодость потрачена на пустяки и мерзость!
   Константин Иванович не просто делает свое удивительное открытие, а на
общественном просмотре своей  персональной  выставки  громогласно  перед
прессой  о  нем  заявляет.  Реакция   следует   незамедлительно.   Двери
Министерства культуры плотно закрываются, заказов нет.  Солидные  друзья
переходят на Другую сторону улицы.  Жена  поджимает  губки  и  перестает
разговаривать.
   Решив порвать с прошлым, он делает это в  один  день.  Из  прекрасной
квартиры с  окнами  на  ипподром  Мастер  переезжает  жить  в  мансарду.
Сорокалетний этап удачной жизни заканчивается, наступает эра  прозрения,
свободы, счастья. Константин Иванович  Темлюков  уходит  в  поиск  новых
форм.
   Чердачную мастерскую опального мэтра посещают  теперь  совсем  другие
люди  -  подпольные  философы,   представители   андеграунда,   лохматые
авангардисты. Денег мало, но художник неприхотлив. Бутылка сухого вина -
полтора рубля, хлеб - пятнадцать копеек. Вот  еда  мастеров  Ренессанса.
Иногда друзья  приводят  иностранцев,  те  покупают  одну-две  картинки.
Художник жив, счастлив. Возвращается молодость.  По  мастерской  порхают
стайки поклонниц. Слава опального мэтра обжигает им крылышки.
   И не все друзья из  старой  удачливой  жизни  отвернулись.  Некоторые
выражают восхищение, признаются, что и сами бы не прочь так поступить  -
только  страшно.  Семья,  дети...  Темлюков  прощает.  Он  счастлив,   а
счастливые люди великодушны.
   Скорый поезд Москва - Ростов уже десять минут торчал  на  Воронежском
вокзале. За мутными стеклами двигались  серые  человеческие  тени.  Баба
истошным голосом предлагала горячую картошку с воблой.
   В соседнем купе благим матом орал грудной ребенок.
   Вагон качнулся, звякнули сцепки, поезд,  медленно  набирая  скорость,
поплыл к югу. Принцу оставалось два часа езды. Константин  Иванович,  не
обращая внимания на шум, дремал, не подозревая о  роли  принца,  которая
уже была написана в сценарии его жизни.

3

   Васька Большаков в Матюхино ездил неохотно.
   На матюхинских ухабах директорский "Уазик" обрастал по  крышу  липкой
черноземной слизью. Клыков брезговал садиться в грязную  машину.  Ваське
приходилось на обратном пути тормозить возле ручья и битый час орудовать
тряпкой и щеткой. Этот час был для Васьки дорог,  поскольку  он  мог  бы
поспеть к обеденному перерыву в сельпо возле станции.  За  этот  перерыв
Валька-кассирша умудрялась доставить ему  любовное  удовольствие  и  еще
сытно укормить. Квартира Вальки располагалась в доме над магазином.
   Большаков, парень рассудительный  и  осторожный,  не  желал  отрывать
вечернего времени у семьи. Жена Василия работала в правлении бухгалтером
и была строга.
   На станции сегодня водитель  уже  побывал,  но  не  по  своей,  а  по
директорской воле. С восьмичасовым московским приехал художник Темлюков.
Вася встречал художника. Он имел представление о художниках как о  людях
чудных и поэтому не удивился, что  Темлюков,  кроме  рюкзака,  привез  в
вагоне здоровенный деревенский сундук, обитый железом.
   Они  с  трудом  за  две  минуты  стоянки  поезда  сумели  сгрузиться.
Темлюкова пригласил Клыков для оформления нового клуба.
   Клуб стоял  у  Большакова  поперек  горла.  Клыков  строил  клуб  как
памятник себе.  Васька,  как  водится,  при  хозяине  служил  не  только
водителем,  но  и  доверенным  "на  все  руки".  Мотаясь  по  поручениям
директора,  он  успевал  кое-что  перехватить  и  для  себя.  По   делам
строительства клуба Большаков мотался без интересу - сам Васька уже  два
года как отстроился.
   Директор Клыков, на удивление Васьки, предложил художнику  поселиться
у него в доме. Москвич отказался: "Хочу жить в клубе. На  кой  черт  мне
стеснять себя и других. В клубе я смогу работать в  любое  время.  Люблю
работать ночами". Николай Лукьянович нехотя согласился и  велел  Василию
находиться при художнике, пока тот не обустроится. Из школы они привезли
спортивный мат - Живописец желал спать на  полу.  Ему  очистили  угол  в
фойе,  возле  стены,   приготовленной   под   фреску.   Васька   разгреб
строительный мусор и притащил сундук. Школьная уборщица Клава помыла пол
и постелила художнику. Затем Васька доставил Темлюкова  к  директору  на
домашний  обед,  а  сам  по  приказу  хозяина  отбыл   в   Матюхино   за
штукатурщицей.
   Теперь Васька сосредоточенно рулил,  стараясь  держать  колею  промеж
колес.  Иногда  в  ямах  приходилось   подключать   передок   вездехода.
Обдаваемый черными струями, медленно выползая  из  вязкой  жижи,  Васька
тихо бранил художника, директора  и  Шурку-штукатурщицу.  Шурку  Василий
недолюбливал  после  того  случая...  Василий  однажды  подвозил  ее   к
правлению и по дороге пытался приспособить свою руку поглубже в коленках
у девушки. За что получил по  морде.  С  тех  пор  при  встречах  Васька
отворачивался. "Уазик", кренясь, сполз к мостику. Осторожно прокатив  по
бревнам, Васька газанул и на второй скорости  взобрался  на  матюхинский
бугор. Возле топрыгинских ворот Василий резко  засигналил.  Заходить  во
двор ему не хотелось. Вышла Лариса.
   - Клыков за Шурой прислал, - сообщил Васька, не выходя из машины.
   Шурка заметалась по дому. Она натянула на  себя  новенькие  джинсы  и
синюю блузку, несколько раз подбежала к зеркалу - волосы заколола, опять
распустила, повязала косынку. В спортивную сумку запихнула халат,  туфли
на каблуках и вышла к машине.
   - Васька, ты спятил?! Как я в такую грязь к тебе полезу?
   - Небось не на банкет, - безразлично ответил Василий и открыл  заднюю
дверцу.
   - Ты что, меня взад засовываешь? С тобой поеду.
   - Мне с тобой ездить вредно. Полезай назад.
   Шура осторожно, пытаясь не замазаться, устроилась на заднем  сиденье.
Ехали молча. Доставив Шуру к клубу, Васька подрулил  к  дому  директора.
Клыков из дома не вышел.  Васю  встретила  Надежда  Николаевна,  супруга
Клыкова. Она провела его в летнюю кухню.
   - Велел тебя накормить. Потом велел тебе помыть машину и дал два часа
свободного времени. Сказал, можешь прокатиться на станцию в сельпо.
   -  Чего  мне  делать  в  сельпо?  -  спросил  Васька,  направляясь  к
умывальнику и краснея.
   - Сказал, что ты сам про то знаешь.
   Васька хмыкнул и сел за  стол.  Сосредоточенно  вылавливая  из  миски
куски  говядины,  водитель  размышлял:  "Откуда  Клыкову  известно   про
Вальку-кассиршу?"

4

   Николай Лукьянович Клыков до войны  окончил  Харьковский  юридический
институт и по распределению оказался в Воронеже. В молодости  он  служил
адвокатом. Перед самой войной, когда коллеги стали  бесследно  исчезать,
молодой специалист подался в деревню.  Тогда  это  называлось  "По  зову
партии". Ему предложили нищий, голодный колхоз в Вознесенском. На работу
никто не выходил. Коровы от полной немощи не  могли  сами  выбраться  из
коровника. Пастись их вытягивали на руках при помощи веревок.
   Крестьяне годами ничего не получали за свой труд.
   Кормились с приусадебных участков  и  мелким  воровством,  рискуя  за
несколько колхозных картофелин получить десять лет лагерей.
   Молодой председатель, оглядев свои владения  и  не  обнаружив  в  них
ничего, кроме соломы, отправился в районный центр.  В  райцентре  пыхтел
надтреснутой трубой маленький  стекольный  заводик  и  при  нем  цех  по
изготовлению  трехлитровых  банок.  Клыков  договорился   с   директором
поставлять на завод солому для упаковки. На счет пришли  первые  деньги.
Клыков выдал вознесенцам зарплату.  Народ  зашевелился.  Подремонтировав
дряхлые сараи, вознесенцы стали сколачивать в  них  фанерные  ящики  для
того же завода. Завод поставлял фанеру и гвозди. Полудохлых коров Клыков
роздал по дворам, за что чуть  не  попал  под  суд.  Пригодились  навыки
юриста и связи.
   В Вознесенском стали  расти  мелкие  подсобные  хозяйства.  Появились
деньги. Для себя Клыков поначалу ничего не искал. Жил  в  самой  дрянной
избе. Зарплату не брал. Кормился в столовой, что открыл для  работников.
Ел за одним столом со всеми из большой общей миски. Будучи  образованным
и от природы сообразительным, Клыков быстро нашел в  сложной  казуистике
законов преузкую брешь. Социалистические производители в расчетах  между
собой денег не употребляли. Царствовала система бумажных перечислений  с
одного счета на другой. Только  деревенские  колхозы  могли  вынимать  с
банковских счетов  наличные  купюры.  Вынимая  из  банка  живые  деньги,
смышленый директор приглашал специалистов и строителей  по  договору.  В
Вознесенском закипела стройка. Поднялись школа и поликлиника из кирпича,
контора из бревен. Клыков подумывал уже  о  собственном  доме.  Помешала
война.
   Председателю исполнилось тридцать. Ждал фронт. Вознесенцы уговорились
отстоять своего хозяина. Всем миром отправились в райцентр с петицией  -
фронту нужен провиант, а без Клыкова  хозяйство  погибнет.  Председатель
получил  бронь,  но  несколько  месяцев  все  же  пришлось  повоевать  в
партизанах. Николай Лукьянович хранил орден и две  медали.  После  войны
Клыков быстро восстановил хозяйство. Идея мелких  производств  приносила
плоды.
   В веселые брежневские времена колхоз вырос в миллионеры.
   Вознесенских  крестьян  теперь  в  подсобных  цехах  председатель  не
занимал. Для этого Николай Лукьянович возил автобусом  разный  сброд  из
райцентра. Те вкалывали вахтой пять дней,  а  на  выходные  отправлялись
назад в райцентр:  пропивать  недельный  заработок.  Николай  Лукьянович
предпочитал, чтобы отдых наемных тружеников проходил подальше.
   Теперь  свои  вознесенцы  работали  в  сельском  хозяйстве,  создавая
видимость кипучей деятельности.
   Эта  деятельность  особого  дохода  не  приносила.  Чтобы   выполнять
госзаказы, Клыков закупал сельхозпродукцию на стороне.
   Грудь председателя украсила  первая  Звезда  Героя  Социалистического
Труда. Пришло время  позаботиться  о  своем  благосостоянии.  Для  этого
Николай Лукьянович держал в подсобных производствах  несколько  десятков
мертвых душ. В отличие от бессмертного  гоголевского  персонажа,  Клыков
имел с них материальную  пользу.  На  мертвые  души  выписывалась  живая
зарплата, которая  шла  в  карман  Николая  Лукьяновича.  Небескорыстную
помощь в  сомнительной  финансовой  деятельности  председателю  оказывал
бухгалтер Замыгин, приятель Клыкова еще по городской адвокатской  жизни.
Вознесенцы ничего не замечали, поскольку  приезжий  сброд  запомнить  не
могли. В подсобных производствах Клыкова наблюдалась текучесть кадров.
   Николай  Лукьянович  построил  себе  двухэтажный  Дом.  Прокатился  в
областную столицу, выбрал себе в  воронежском  пединституте  молодую,  с
последнего  курса,  учительницу  для  новой  Вознесенской  школы.  Через
полгода сыграли свадьбу. Отпустил на пенсию бухгалтера  Замыгина.  Через
три дня после  торжественного  отъезда  бухгалтера  бревенчатая  контора
сгорела со всеми бумагами. Клыков  выстроил  новое  каменное  правление.
Пригласил бухгалтером молодого специалиста Большакову, а ее мужа  Ваську
пристроил к себе водителем. Покончив со старым, Клыков поставил вопрос о
переводе своего колхоза в совхозную форму.
   Васька Большаков всего этого о директоре  не  знал,  но  что  Николай
Лукьянович человек не бедный, догадывался. Свою личную жизнь Клыков  вел
скрытно.
   В дом никого из местных  не  пускал.  Дом  строили  приезжие  армяне.
Закончив  строительство  и  отделку,  они  укатили,  и  больше  никто  в
Вознесенском их не видал.
   Ваську пускали во двор, гараж и на летнюю кухню, где  водителя  часто
кормили. Важных гостей Клыков принимал в отдельном  кабинете  при  новой
совхозной столовой. Он давно  уже  не  кушал  из  общей  миски.  Кабинет
сверкал хрусталем и импортной мебелью.
   Случай, поразивший  Ваську  финансовой  мощью  хозяина,  произошел  в
Москве. Кроме казенного вездехода, Клыков держал в личной  собственности
новую "Волгу". Этой машиной директор обыкновенно управлял сам, а  Ваське
доверял техническое обслуживание.
   В Москву тогда Николай  Лукьянович  ехал  за  второй  Звездой  Героя.
Предвидя банкеты, за руль посадил Василия.  Получив  награду  и  отметив
событие со всеми нужными людьми, Клыков приказал отчаливать  домой.  Они
покатили ранним утром. Недалеко от Павелецкого вокзала у "Волги" полетел
диск сцепления.  Николай  Лукьянович,  поняв,  что  продолжать  движение
возможности  нет,  спокойно  полез  в  карман,  вынул  тысячу  рублей  в
банковской упаковке и протянул шоферу:
   - Вася, голубчик, разберись с машиной и  гони  ее  домой,  а  у  меня
времени сидеть нет.
   Клыков вышел из "Волги" и поднял руку. Московский таксист притормозил
по-столичному лихо.
   Клыков уселся на переднее сиденье и приказал  ехать  в  Вознесенское.
Таксист не понял.
   - Ну, голубчик, сперва до Воронежа, а там еще верст сто.
   Тертый московский таксист в полном недоумении оббежал  несколько  раз
вокруг своего таксомотора и почему-то обратился к Ваське:
   - Твой дед что, спятил?!
   Вася рассказал про аварию.
   - А ты знаешь, сколько ему это встанет?  -  не  унимался  таксист.  -
Рублей двести в один конец. А я обратно порожняком не поеду.
   Николай Лукьянович приоткрыл окно:
   - Ты что, голубчик, с моим шофером договариваешься? Платить-то мне.
   Москвич развел руками, плюхнулся на свое шоферское место и с  тем  же
недоумением на лице рванул с места.
   Ваське по приезде домой очень хотелось  поделиться  с  земляками,  но
парень сдержался и не прогадал - через две недели  Клыков  прибавил  ему
зарплату.

5

   Надежда Николаевна Клыкова годилась директору в дочки  не  только  по
совпадению своего отчества с именем мужа, но и по возрасту.
   Накрывая стол в гостиной, Надя немного  волновалась.  Супруг  сегодня
обедал дома. Он принимал художника  Темлюкова.  Женщине  очень  хотелось
поближе поглядеть на столичную знаменитость.  О  живописце  она  кое-что
слышала от мужа и мельком видела его, когда весной художник приезжал  на
один день оглядывать стройку и оговаривать условия клыковского заказа.
   Николай Лукьянович перед Надей имел преимущество почти в сорок лет. В
день свадьбы ей  исполнилось  двадцать  пять,  а  жениху  перевалило  за
шестьдесят.
   Многие считали, что в браке девушка искала богатой жизни. Это, может,
и было отчасти верно. Только часть эту Надя сознанием не понимала.
   Николай Лукьянович, кавалер  старой  школы,  умел  ухаживать.  Раньше
Клыков жил холостяком и никогда не  заводил  романов  вблизи  жилья  или
работы. Он держал приятельниц  в  столицах  и,  когда  позволяло  время,
вырывался к ним, совмещая лирические встречи с командировочными заботами
сельского хозяина.
   Став богатым,  председатель  нанял  бывшего  министерского  снабженца
Ширикова своим представителем по Москве и Ленинграду. Шустрый  и  умелый
Шириков, уволенный из министерства за  бесконечные  махинации,  исполнял
для Клыкова самые разнообразные обязанности: от культурной  программы  в
Большой и Мариинку, номеров в "Пекине" и "Савое" до чисто снабженческих.
В хозяйство отгружали тракторы и бульдозеры, грузовики и запчасти.
   Клыков несколько раз возил Надю в Москву и Ленинград. И всегда  селил
девушку в отдельный номер.
   К ее приезду Шириков украшал номер цветами. Директор не позволял себе
ничего, кроме отеческого поцелуя на ночь. Они обедали в  лучших  дорогих
ресторанах, посещали балет и оперу. Два раза ходили в театр на  Таганке.
Без очереди проникли на первую манежную корриду Ильи  Глазунова.  И  нет
ничего удивительного в том, что в душе недавней  студентки  Воронежского
пединститута нашлось место для такого удивительного и моложавого деда.
   На первом курсе Надя влюбилась.  Его  звали  Славой.  Папаша  Славика
занимал  крупный  партийный  пост.   В   девятнадцать   студент   владел
однокомнатной квартирой в центре Воронежа, и  его  нередко  к  институту
подвозили на черной "Волге". Славик позволял Наде себя любить. Отдельная
квартира резко сократила платонический период. Но с  третьего  курса  он
переехал в Москву, сменил воронежскую студентку на дочку инструктора ЦК,
а пединститут на МГИМО. На пятом курсе,  разочарованная  в  любви,  Надя
восприняла предложение  ехать  на  работу  в  Вознесенское  как  уход  в
монастырь и согласилась. Николай Лукьянович вернул ей уверенность  в  ее
женских чарах. Он был нежен, терпелив и широк. Надя жила  с  убеждением,
что вышла замуж по любви.
   Супругом Николай Лукьянович оказался строгим. Если Надя после  школы,
где   работала,   сразу   не   возвращалась   домой,   Клыков    выражал
неудовольствие. Близких отношений с коллегами-учителями он не одобрял. В
своем доме Клыков принимал редко. Случалось, к нему приезжали друзья  из
других городов. За общим столом Николай Лукьянович говорил мало,  беседы
велись в его кабинете за рюмкой коньяка, где хозяин и  держал  бар.  Пил
директор слабо, но рюмку-другую за обедом или когда  слушал  музыку  мог
опрокинуть. Клыков отдавал себе отчет в том, что  жена  моложе,  поэтому
лишние контакты с молодыми мужчинами в  ее  жизни  старался  ограничить.
Супруг очень любопытно организовывал отдых жены и восьмилетней дочери. О
том, что они едут отдыхать, Надя узнавала накануне вечером.
   Утром Вася вез их либо к теплоходу, где уже  ждала  путевка,  либо  к
туристическому  поезду.  Клыков  считал,  что  таким  образом  исключает
возможность для жены запланированных заранее встреч. Надя  и  не  думала
изменять мужу. Клыков и не подозревал ее. Он старался предотвратить саму
возможность.
   Когда Анюта подросла, председатель стал совершать с женой  и  дочерью
небольшие  вечерние  прогулки.  Чаще  всего  он  водил  их  на   стройку
осматривать новые объекты. Строил  Клыков  много.  После  торжественного
открытия Вознесенских бань с буфетом и  семейным  номером,  про  который
вскорости поползли скабрезные слухи, Клыков принял  к  заселению  десять
новых коттеджей для работников совхоза.  Коттеджи  имели  внутри  теплые
сортиры и ванные. В ванных вознесенцы хранили картоху, а  мыться  ходили
по субботам в баню. Мужики и бабы в разные смены. Мужики пораньше, чтобы
успеть напиться, бабы потом.
   Полтора года назад заложили фундамент клуба.
   К строительству клуба Клыков  долго  примерялся.  Николай  Лукьянович
готовил себе памятник. Он только для общественности говорил,  что  начал
строить клуб, а  на  самом  деле  замыслил  Центр  искусств.  Стареющему
руководителю мечталось, что, когда ему станет тяжело ездить по столичным
театрам, те смогут приезжать к нему.  Под  сводами  Центра  искусств  он
откроет музыкальную и  художественную  школы.  Пригласит  режиссера  для
самодеятельного театра. Хотелось Клыкову оставить площади для небольшого
музея истории Вознесенского колхоза, где немалое  место  будет  отведено
его личности. Николай Лукьянович рассчитывал на третью Звезду и  мечтал,
как в клумбах перед зданием Центра искусств встанет гранитный бюст. Свое
непомерное тщеславие Николай Лукьянович  тщательно  скрывал  под  маской
заботливого отца и руководителя.
   Клыков торопил строителей. Весной стройку  загнали  под  крышу.  Пора
было задуматься о художественном оформлении здания. В одну из  столичных
командировок, когда  Клыков  завершил  деловую  часть  и  расслабился  в
обществе молодой веселой дамы (в обязанности Ширикова входил и этот  вид
услуг), Николай Лукьянович посетил Министерство культуры.
   В высоком кабинете старинного особняка  Николая  Лукьяновича  приняла
поджарая, плоская женщина в очках,  с  поджатыми  губами  и  пристальным
недоброжелательным  взглядом.  "Старая  дева",  -   подумал   Клыков   и
представился:
   - Здравствуйте. Вам звонили из сельскохозяйственного отдела ЦК?
   Взгляд женщины потеплел, узкие губы растянулись в улыбке.
   - Всегда  рады  помочь  нашим  сельским  труженикам.  Присаживайтесь.
Рассказывайте  о  ваших  проблемах.   Меня   зовут   Зинаида   Сергеевна
Терентьева.
   В виде исключения для дважды Героя можно просто Зина.  Моя  должность
звучит довольно грозно - начальник отдела управления по делам  наглядной
пропаганды и агитации, а на самом деле я просто женщина,  которая  любит
художников и старается им помочь.
   - Забота у меня, Зинаида Сергеевна, большая.
   Летом я заканчиваю строительство клуба. Клуб - это для наших  местных
начальников, а на самом деле  мы  задумали  Центр  искусств.  Мы  лишили
крестьян церкви и должны что-то дать взамен. После тяжелого труда, после
навоза и пашни крестьянин должен иметь  возможность  прийти  в  храм.  Я
решил построить наш социалистический храм и прошу дать мне художника. Он
распишет стены и станет моим консультантом по всем декоративным работам.
   Зинаида Сергеевна задумалась: "Дважды Герой совсем не так  прост.  Мы
тут  о  нашем  колхозном  селе  не  всегда  имеем  верную   информацию".
Терентьева нажала кнопку, и в кабинет вошел молодой человек  с  длинными
волосами и грустным голубым взглядом.
   - Знакомьтесь, мой секретарь Миша Павшин.
   Зинаида Сергеевна вкратце пересказала просьбу Клыкова.
   - Кто же у нас мастер по фреске? - задумчиво сам у себя спросил Миша.
- Сейчас очень интересно работает над фреской Константин Темлюков...
   Под очками Зинаиды Сергеевны засверкали молнии,  губы  поджались  еще
больше, она выскочила из-за стола:
   - Этот отступник не получит у государства  ни  одного  заказа!  Пусть
скажет спасибо, что ему оставили мастерскую и не исключили из  Союза.  Я
не ожидала от вас, Миша.
   Когда волнение в кабинете улеглось, Зинаида Сергеевна вместе с  Мишей
выдала Клыкову список из пяти кандидатур. Трое имели звание  Заслуженных
художников РСФСР, один - лауреат Госпремии и  один  Народный  Советского
Союза. Клыков взял список, поблагодарил и откланялся. Николай Лукьянович
прекрасно  знал  цену  орденам  и  званиям,  поэтому,  выйдя   из   стен
министерства, спокойно положил список  в  первую  же  урну  и,  позвонив
своему представителю, приказал разыскать  адрес  и  телефон  Константина
Темлюкова.
   Утром на письменном столе в номере "Пекина" лежала записка Ширикова с
адресом и телефоном Константина Ивановича и короткая  информация  о  его
жизни и деятельности. Клыков позвонил и договорился о встрече. В  голосе
художника Клыков не уловил ни радости, ни волнения от звонка заказчика.
   Темлюков просто сказал: "Приезжайте когда хотите.
   Я весь день в мастерской. В дверь не стучите. У меня всегда открыто".
   На верхнем этаже в доме на Нижней  Масловке  дверь  действительно  не
запирали. Темлюков работал с обнаженной моделью и, извинившись, попросил
пять минут подождать:
   - Сейчас ногу закончу - и к вашим услугам. Если прервусь, Марина ногу
так больше никогда не поставит.
   Клыков сел в кресло и огляделся. Кроме Марины в мастерской сидели еще
две  обнаженные  девушки,  слегка  набросив  халаты  на   плечики.   Они
разглядывали фотографии и на Клыкова не обратили внимания.
   В углу, возле стеллажа с книгами, сгорбившись, стоял и читал  толстый
том худой бородач. Бородач кивнул Клыкову, как будто они давно знакомы и
расстались полчаса назад.
   - Лена! Сделай нам кофе, - крикнул Темлюков через перегородку.
   - Угу. На сколько человек? - откликнулся  голос  .Лены.  Темлюков  не
ответил. - Поняла, - сообщил голос.
   Клыков разглядывал мастерскую.
   - Хотите что-нибудь посмотреть? Не стесняйтесь, будьте  как  дома.  У
нас тут этикета не принято.
   Лена оказалась тоненькой блондинкой с большим кофейным подносом.
   - Знакомьтесь, - махнул Темлюков на Лену кистью, - дочь.
   Заваленный картонами стол девушки в момент разобрали. Темлюков отошел
от мольберта:
   Шут с тобой, Марина. Пока хватит.  У  тебя  сегодня  ноги  совершенно
безликие.
   Они проговорили шесть часов. Клыков  не  уехал  в  Вознесенское.  Его
оставили в мастерской на тахте красного дерева, спасенной  художником  с
помойки.
   Николай Лукьянович уснул в три часа  ночи,  проглядев  сотни  холстов
фресок, высказав все свои пожелания и выслушав мнение о  них  Темлюкова.
Засыпая, Клыков знал, что другой  кандидатуры  для  его  замысла  искать
больше не надо.
   Утром Клыков хотел купить у Темлюкова ню  для  спальни,  но  художник
денег не взял:
   - Я не так часто получаю удовольствие от встречи с заказчиком,  пусть
это и будет мне платой.
   Клыков  уехал  домой  и  с  первой  оказией  выслал  Темлюкову  мешок
картошки, жбан сметаны и бидон меду. Клыков не любил оставаться в долгу.
6

   Шура бродила по пустым залам  клуба.  Пахло  краской  и  строительной
пылью. Она знала тут каждый закуток на ощупь.
   Шура работала  бригадиром.  В  бригаде,  кроме  нее,  состояли  Машка
Авдотьева из Селищ и Тонька Куманец из  Вознесенского.  Хохлушка  Тонька
приехала из Николаева, выйдя замуж за Вознесенского  парня.  Теперь  она
звалась Федотова, но ее все равно звали Куманец. Больно подходила Тоньке
девичья фамилия.
   Шурка остановилась в углу и долго глядела на школьный мат, отведенный
под спальню художника, и на большой кованый сундук. Если  Темлюков  пока
не догадывался, что ему предстоит играть роль принца, то Шурка  к  своей
роли тщательно готовилась. Готовилась с весны. С того дня,  когда,  стоя
на стеллаже в одной запачканной рубахе, увидела в первый раз  Темлюкова.
Тот пришел с директором осматривать стройку. Как Темлюков подошел,  Шура
не слышала.
   Она своим  бабьим  чутьем  почувствовала  мужицкий  взгляд.  Темлюков
разглядывал девушку, как  коннозаводчик  разглядывает  кобылу.  Шура  от
неожиданности залилась краской и уже хотела  высказаться,  как  появился
Клыков.
   - Знакомься, Константин Иванович, это наша Шура. По  части  стен  она
главная.
   Шура спрыгнула вниз, вытерла руку о, рубаху и лодочкой  протянула  ее
художнику. Краска еще не сошла с ее лица.
   - Ишь, засмущалась, - заметил Клыков, - на тебя не похоже. Ты  у  нас
девка бойкая.
   Отчего покраснела Шура, знали только она  и  Темлюков.  Это  была  их
первая маленькая тайна.  Темлюков  улыбнулся,  задерживая  руку  Шуры  в
своей. Рука у него была крепкая и сухая.
   - Вот вы и познакомились.  Это,  Константин  Иванович,  твоя  будущая
помощница. Все вопросы по штукатурке - к ней.
   Клыков оставил Темлюкова с Шурой, а сам уехал  в  райцентр,  на  бюро
актива. Темлюков стал говорить о фреске. Говорил воодушевленно,  как  на
кафедре.
   Рассказывал об  истории  фрески,  о  великих  художниках  Ренессанса.
Говорил так, будто перед ним были студенты-искусствоведы, а не  штукатур
Шура.
   Шура почти ничего не поняла,  но  слушала  затаив  дыхание.  Ни  один
мужчина с ней еще так никогда не  говорил.  Обычно  Вознесенские  мужики
отпускали похабные шутки или норовили ухватить за сиськи или задницу.
   Потом Темлюков уселся на ящик, напротив большой стены в  фойе  и  так
сидел больше часа, не видя и  не  слыша  ничего  кругом.  Шура  украдкой
наблюдала.
   Константин Иванович был роста небольшого -  поджарый,  но  не  худой.
Шура подумала, ему около сорока. Художник  выглядел  моложе  своих  лет.
Темлюков не носил ни  усов,  ни  бороды  и  не  имел  никаких  особенных
художнических  примет.  Одет  он  был  просто:  свободные  серые  брюки,
ковбойка и куртка. Про одежду он говаривал, что она тогда хороша,  когда
об нее удобно вытирать руки и кисти. "Совсем не похож на  столичного,  -
отметила Шура. - С таким не Страшно".
   Потом приехал Клыков. Темлюков  попросил  освободить  Шуру  на  время
работы в клубе и еще раз пожал девушке руку.
   - Теперь мы с тобой соавторы, - сказал Темлюков на прощание.
   Темлюков уехал. В этот день Шура больше работать не смогла. "Вот  он,
мой шанс", - решила Шура и побежала в Вознесенскую библиотеку.
   Книг о художниках в местной библиотеке было две.  "Далекое,  близкое"
Репина и роман Ирвинга Стоуна "Муки и радости". Шура взяла  обе,  сильно
озадачив Верку-библиотекаршу. С тех пор  как  помер  старенький  учитель
истории Станислав Георгиевич, эти книги не спрашивали.
   Читать Шурке было трудно -  болела  голова.  Особенно  тяжко  читался
роман Стоуна. Шурка пыталась вынюхать про Темлюкова как можно больше. Но
в Вознесенском информация имелась скудная. В правлении знали только, что
Клыков нашел художника, которого ненавидели большие начальники в Москве.
   Еще Шура установила, что за фреску Клыков кладет художнику пятнадцать
тысяч рублей. Можно купить три легковушки. "При таких заработках мог  бы
одеваться получше, - подумала Шура. - Уж не пьяница ли?"
   Пьянства Шура боялась пуще огня. Не надо никакой  столицы,  если  там
придется возиться с пьяницей.
   Однажды, остановив Клыкова, Шура невзначай спросила:
   - Художник, что приедет стену раскрашивать, случайно не алкаш?  А  то
свалится со стеллажей, а мне отвечать.
   Клыков посмеялся и сказал, что за шесть часов они вместе  выпили  три
кофейника. Шура успокоилась и стала ждать. Чем ближе подходил срок,  тем
напряженнее она становилась. Все чаще доставалось  отцу  и  сестре.  Все
злей она гоняла свою бригаду, торопясь закончить стену к сроку.
   - Уж не влюбилась ли Шурка в москвича с первого взгляду? -  шептались
Машка Авдотьева с Тонькой Куманец. - Чудно, мужик старый,  плюгавенький.
Во что там влюбляться?!
   Шура влюбилась в свой шанс. Влюбилась до  боли  остро.  Она  вскружит
голову столичному художнику.
   Мужик,  он  все  равно  кобель,  хоть  деревенский,  хоть  городской.
Приспичит - обо всем забудет. Шурке даже не пришло в голову  задуматься,
женат ли Темлюков, есть ли у него  дети.  Шурке  наплевать.  Женат,  так
разведется. Все зависит только от нее.

7

   Обед  в  гостиной  Клыкова  подходил  к  концу.  Темлюков  давно   не
объедался. Но Надя накрыла такой стол, что удержаться гостю не  удалось.
Холодная осетрина, кулебяки, грибы соленые, грибы  маринованные,  легкий
супчик из шампиньонов с  белыми  бобами  -  ив  финале  на  великолепном
кузнецовском блюде румяный поросенок. Из маленького запотевшего  графина
петровского стекла водку разливал сам хозяин.
   Темлюкова дом заказчика весьма озадачил. Павловская гостиная красного
дерева с дивным большим овальным столом и буфетом. Кокетливая  люстрочка
с амуром французской бронзы в хрустальных слезках.
   Стены, обитые шелком в мелкий цветочек. И живопись. Пейзажи  Клевера,
картинка Маковского, стадо на водопое Пластова.
   Порадовавшись реакции гостя, Клыков добродушно усмехнулся:
   - Не ожидал, Константин Иванович, найти таким дом колхозника?
   - Ну, допустим, какой вы колхозник, я понял при первой  встрече.  Но,
признаюсь, не ожидал.
   Надя, в легком шелке и маленьком фартучке из  "Березки",  счастливая,
что угодила гостю, красивая и румяная от рюмки водки, внесла в  хрустале
компот из райских яблочек.
   - Довольно! - взмолился Темлюков. - Не могу.
   Заметьте, уважаемый заказчик, художника надо  держать  голодным,  как
дворового пса. Если станете меня  закармливать,  не  видать  вам  Центра
искусств.
   - Учтем, Константин Иванович. Прошу в кабинет, подегустируем из моего
бара.
   Темлюков,  разглядывая  библиотеку  Николая  Лукьяновича,  к   своему
удивлению, не обнаружил классиков  марксизма,  о  чем  не  без  ехидства
заметил хозяину.
   - Все есть. И полное  собрание  Владимира  Ильича,  и  "Малая  Земля"
Леонида Ильича, и Маркс, и краткая биография Иосифа Виссарионовича, хоть
это теперь и не слишком модно. Все есть. Только в директорском  кабинете
правления. А уж дома, не обессудьте, не держу, - Клыков  развел  руками.
Мужчины посмеялись. - Завтра прошу ко мне в  служебный  кабинет.  Там  и
классиков увидите, и  на  аванс  подпись  получите.  Дружба  дружбой,  а
денежки врозь. Мы с Надей вас проводим.
   Надя собрала гостю с собой корзинку с закусками и, как ни  противился
Темлюков, настояла, чтоб он взял гостинцы.
   - Утром мне спасибо скажете.
   До клуба добрались за пять минут. Солнце клонилось к  закату.  Темная
громада новостройки возвышалась казенно и неуютно. Художник  распрощался
с супругами и вошел в пустынное здание. Шаги гулко отдавались по этажам.
   Глаза привыкали к полумраку. Двадцать пять метров стены. Белый лист".
Ничье пространство. Из него надо построить свой мир. Константин Иванович
давно определил для себя, что акт творчества есть акт безумия. Только из
безумия возникает подсознательный хаос, мозгом и  мастерством  художника
переводимый в образы. Если безумие не присутствует,  не  родится  тайна.
Произведение без тайны - простая иллюстрация. Мера безумия  -  это  мера
таланта.
   Артист - наркоман. Его наркотик заключен в  состоянии  безумия.  Есть
разные слова - муза, вдохновение, озарение. Все  это  понятия  одного  и
того же значения, когда подсознание удается вытянуть из неведомых темных
глубин и облечь в реальные, понятные уму формы.
   Фреской Темлюков увлекся два года назад. Теперь ему казалось, что  он
шел к ней всю жизнь. В  своей  мастерской,  покрывая  разными  составами
извести небольшие доски, он изучал, как краска  проникает  в  поры,  как
меняет цвет. Он сидел в  библиотеках,  пытаясь  сыскать  старые  рецепты
штукатурки, составы пигментов. Несколько старинных комбинаций  художнику
удалось восстановить, кое-что он изобрел  сам.  Заказ  Клыкова  Темлюков
воспринял как Божий  знак.  Если  бы  Николай  Лукьянович  попросил  его
написать фреску бесплатно, он не раздумывая бы взялся за эту работу.
   Ело слышный шорох прервал мысль. Темлюков взглянул  в  дальний  угол,
там на козлах, обхватив руками коленки, сидела Шура и смотрела на него.
   - Ты кто? Что здесь делаешь? - вскочил Темлюков.
   - Я Шура, ваша помощница. Меня вызвал Клыков, - тихо и нежно ответила
девушка.
   - Извини, ради Бога, мы совсем забыли о тебе.
   Точно, Клыков послал за  тобой  шофера.  Ради  Бога,  прости...  Есть
хочешь?
   - Немного. Ничего, до дома дотерплю.
   Темлюков вспомнил о корзине с закусками, что дала ему Надя:
   - У меня полно вкусных вещей. Иди сюда. Сейчас разберем  сундук,  там
электрический чайник. Сахар, чай, кофе.
   Шура потянулась и спрыгнула с козел. В сундуке  художника  оказалось,
кроме чайника и жестяных кружек, много  самых  невероятных  вещей.  Дуре
очень хотелось все разглядеть, но она взяла чайник  и  пошла  за  водой.
Электрические  розетки  были  под  током,  но  верхний   свет   еще   не
смонтировали. Шура  быстро  принялась  за  дело.  Она  включила  чайник,
соорудила из козел  стол.  Нашла  в  монтерской  оставленные  электриком
свечи. Свечам Темлюков обрадовался как ребенок. Художник любил  свет  от
живого огня. Подумав,  как  застелить  самодельный  стол,  Шура  скинула
косынку и постелила ее вместо скатерти. Медные кудри девушки рассыпались
широкой волной. Константин Иванович невольно залюбовался.
   - Господи, какая ты красивая! Та Шура  весной  и  эта  -  две  разные
девушки.
   - Ну и скажете, -  слабо  возразила  девушка,  раскладывая  на  столе
закуски. - Ой, вкуснятина! Откуда у вас все?
   - Супруга директора собрала. А я, шляпа, еще отказывался брать. Давай
ешь.
   - Я одна есть не буду.
   - Побойся Бога. Я из-за стола.
   - Одна есть не буду, - упрямо повторила Шура.
   Зашумел чайник, и пустое фойе стало  по-домашнему  уютным.  Темлюкову
сделалось тепло на душе, и он с благодарностью посмотрел на Шуру:
   - Хорошо. Выпью с тобой чаю. Может, тебе кофе?
   - Без молока не могу, горький.
   Константин Иванович улыбнулся. Они пили чай.
   Шура  старалась  есть  деликатно,   отламывая   кулебяку   маленькими
кусочками.
   Темлюков поглядывал, как от пламени свечей  отливают  бронзой  Шурины
волосы, как вычерчивается ее прямой  носик  и  сверкают  темные  зеленые
глаза.
   "Вот и натура", - подумал художник.
   - Пожалуй, я тебя нарисую.
   - Меня? Было бы чего рисовать. Там в  Москве  у  вас  городские.  Они
красивые и одеты...
   - Не кокетничай. Знаешь небось, что хороша?
   Шура не ответила, только бросила  на  Темлюкова  горящий  взгляд:  не
нуждаюсь, мол, в ваших комплиментах.
   Константин Иванович поначалу, когда обнаружил в клубе Шуру, пришел  в
некоторое раздражение.
   Ему  хотелось  побыть  наедине  с  белой  стеной.  Хотелось   вызвать
творческий настрой. Подумать о будущей работе.  Но,  будучи  от  природы
добряком, чувствуя вину, что  забыл  о  девчонке,  виду  не  показал.  А
теперь, когда безжизненное  фойе  задышало,  ожило,  засветилось  и  вся
пустая громада дома сделалась свойской и понятной,  Темлюков  был  очень
доволен присутствием Шуры. Ведь чудо сотворила она.
   - Ты не злишься, что тебя так долго заставили тут сидеть одной?
   - Как я могу злиться? Я вас очень ждала.
   - Ты меня ждала?
   - Очень!
   - Почему? Ты же меня совсем не знаешь.
   Шура смело поглядела в глаза Константина Ивановича:
   - Тут такая тоска. И вы, знаменитый художник  из  Москвы.  А  я  ваша
помощница.
   - Ну уж и знаменитый! - рассмеялся Темлюков. - С чего ты взяла?
   - Николай Лукьянович другого бы не привез.
   Больно за свой клуб переживает. Когда работали, каждый  день  по  три
раза наведывался.
   - Может, тебя и живопись интересует?
   Темлюков спросил как бы между прочим, но Шура почувствовала в вопросе
художника живой интерес.
   - Еще как. Я в нашей библиотеке все книжки про художников прочитала.
   - И много в вашей библиотеке таких книжек?
   - Всего две. Но такие толщенные.
   Константина Ивановича  немного  рассмешило,  что  его  считают  здесь
знаменитым, но в глубине души было приятно, что его ждали, о нем думали.
   - Ну и что же это за две книжки?
   - Одна про Репина. "Далекое, близкое". Там Репин  сам  про  себя  все
пишет. Эта книжка ничего,  понятная.  А  другая  про  Микеланджело.  Там
понять трудно.
   - Роман "Муки и радости" одолела? Сильна.
   И что же там трудно понять?
   - Уж больно он одержимый. Как же так человек может жить? Ни семьи, ни
жены...
   "Какое  хорошее  слово  нашла:  "одержимый",  -  подумал   Константин
Иванович.
   - Да, Шура, гения  из  Флоренции  многие  не  могли  понять.  Ни  его
современники, ни теперь. Но "одержимые" все художники. Кто  больше,  тот
больше художник.
   - И вы одержимый?
   - О себе говорить сложно. Наверное, в какой-то степени.
   Темлюков решил, что теперь обязательно должен  нарисовать  Шуру.  Ему
для фрески нужны двенадцать женских фигур. Пусть одной из них будет она.
   - Шура, я хочу  тебя  нарисовать,  но  мне  нужна  девушка  в  одежде
дохристианских славян. Костюмы у меня с собой.
   Константин Иванович покопался в сундуке, достал большой  сверток,  из
него - белое платье типа сарафана и протянул Шуре:
   - Примеряй.
   Шура хотела что-то сказать, но передумала. Покорно взяла платье.
   - Отвернитесь.
   Темлюков рассмеялся:
   Художник как врач. Его нельзя стесняться.
   Но отвернулся. Шура вынула длинные ноги из джинсов,  сняла  блузку  и
осталась в черном лифчике и розовых трусах. "Как я  не  подумала  надеть
приличное белье, - ужаснулась Шура. -  Платье  почти  прозрачное".  Шура
прикусила губу, затем решилась и разделась совсем. Надев платье, подошла
к Темлюкову и, упрямо откинув голову, спросила:
   - Ну и как?
   Белая ткань под мигающим желтым огнем становилась  почти  прозрачной.
Константин Иванович с восхищением оглядел молодое  красивое  тело,  едва
драпированное его сарафаном.
   - Ты прекрасна! Я и не думал найти здесь такую замечательную  модель.
Я смогу с тебя написать две-три фигуры.
   - Мне теперь так и стоять? - не без вызова в голосе выпалила Шура.
   - Зачем стоять? Поживи спокойно в этом платье, а я на тебя посмотрю.
   Шура прислонилась к самодельному столу и опустила глаза.  Ей  еще  ни
разу в жизни не приходилось спокойно стоять почти голой перед  мужчиной,
который с профессиональным интересом ее разглядывал.
   Шуру обидело, что во взгляде художника не было ни намека на  желание.
Он глядел не на Шуру, а на модель.
   - Хватит. Насмотрелся!  -  Шура  схватила  свои  вещи  и  скрылась  в
темноту. Через несколько  минут  она  кинула  Темлюкову  его  сарафан  и
выбежала на улицу.
   Домой в Матюхино Шура не пошла. Она добежала до новенького  коттеджа,
где  недавно  отмечали  новоселье  молодожены  Федотовы.  Открыла   Тоня
Куманец. Шура влетела в дом:
   - Витька где?
   - В Воронеже запчасти шукает.
   - Куманец, я у тебя заночую. Неохота грязь по дороге месить.
   Шура открыла холодильник и заглянула в кастрюли.
   - Чего дывишься? Щи сутошные там.. Давай насыплю в мыску  да  погрэю.
Художника бачила?
   - Грей. А выпить чего есть?
   - Вон же горилка з перцем, з дому привезена.
   Шура налила полстакана горилки, выудила красный маринованный  помидор
из банки и, проглотив залпом горилку, сперва понюхала помидор,  а  потом
отправила его в рот.
   - Ух, жгет! Как вы ее, хохлы, пьете?
   - А що, гарная горилка. К ней сало надо.
   Шура съела большую миску щей. Потом  рассказала  Тоньке,  как  Васька
посадил ее на заднее сиденье в машину.
   - Запомнил, как я ему по харе врезала.
   Развеселила Тоню, развеселилась сама. Долго еще в сонном Вознесенском
из коттеджа Федотовых  раздавались  громкие  восклицания  вперемежку  со
звонким девичьим смехом.

8

   Оставшись один, Темлюков улегся на школьный мат и попытался уснуть. В
поезде ему не давал покоя грудной малыш в  соседнем  купе.  Завтра  надо
побыстрее покончить с формальностями -  ив  работу...  Но  сон  не  шел.
Темлюков вспоминал сегодняшний прием у  заказчика.  Молоденькую  румяную
Надю. Ее теплый и  заинтересованный  взгляд  он  часто  ловил  на  себе.
"Славно, что я не остался жить у старика. Приревновал  бы  к  жене.  Как
пить, приревновал. Хорош старик. Самодоволен, но не глуп. Красный барин.
Изнанка социалистического реализма. Вкус барский.
   Немного старомоден, но вполне. Дом недурен. Живопись хорошая. Кто  бы
мог подумать. Наде, конечно, с ним скучновато.  А  с  другой  стороны  -
воронежский инженерик. Денег нет. Квартирка панельная. Кругом убожество.
А тут - барыня. Дочка, славная малышка".
   Внезапно  перед  глазами  Константина  Ивановича  встал  образ  Шуры.
Золотистое тело в белой прозрачной ткани, высокая грудь, темный  зеленый
взгляд из-под ресниц, бронза волос. Она была так  близко.  Почему  ушла?
Почему отпустил?.. "Тьфу ты. Дон  Жуан  с  Нижней  Масловки".  Темлюкову
стало стыдно своих мыслей. Но видение вставало снова и снова.
   Темлюкову вспомнилась их первая встреча. Шура  в  запачканной  рубахе
высоко на  лесах,  пунцовое,  возмущенное  его  взглядом  лицо,  ладошка
лодочкой.
   И опять высокая грудь под белым платьем и  отблеск  свечей  в  темном
взгляде. Когда же художник по-настоящему владеет женщиной?  В  тот  миг,
когда распинает ее на  постели,  ощущая  свою  власть  физически,  когда
женщина не может ничего ему запретить, когда  все  дозволено  и  хочется
чего-то  большего?..  Но  большего  в  природе  нет.  Или  когда  он  на
расстоянии холодным, расчетливым взглядом берет себе самые прекрасные  и
волнующие ее черты? Берет и переносит к себе на бумагу  или  холст,  где
она остается принадлежать ему навсегда, не стареющая, не надоевшая.
   К ней никогда не наступит пресыщения.
   Темлюков не мог ответить себе  на  этот  вопрос.  Он  страстно  любил
жизнь. Он хотел всего. Как счастлив он  был  в  последнее  время,  когда
решился наплевать на звания,  ордена,  фальшивые  рецензии  в  фальшивых
изданиях. Как прекрасно, что нет рядом жены, которая хочет все  это,  не
понимая сама, что хорошо, а что плохо. Она жадно ловит отношение к  нему
этого фальшивого слоя,  который  измеряет  жизнь  количеством  комнат  в
квартире,  маркой  машины  и  разрешенностью  пересекать  границы.   Как
замечательно теперь живет художник  Темлюков.  Как  легко  ему  стало  с
женщинами. К нему приходят молодые девочки, позируют, иногда спят с ним.
И нет ни пошлости, ни разврата. Есть жизнь. Сколько он открыл  нового  в
живописи, в пластике за  те  три  года,  что  перестал  писать  дурацкие
партийные и генеральские морды с  орденами,  нашивками  и  воротничками.
Господи, как поздно пришло прозрение!
   Утром Темлюков отправился в правление. Он шел по центральной усадьбе.
Вдоль улицы ровными рядами стояли  новые  кирпичные  коттеджи.  Из  окон
сквозь заросли герани  Воскресенские  бабки  пялились  на  приезжего.  У
крылечек дремали тощие коты. Возле низких типовых заборов бродили куры.
   Рябой петух  с  тройным  гребнем  прочертил  перед  несушкой  жестким
приспущенным крылом и нехотя исполнил петушиную супружескую обязанность.
   Жирные гуси пересекли дорогу прямо перед Темлюковым. Последний  гусь,
видимо главный, попытался ущипнуть художника за штанину. Несколько баб с
расплывчатыми красными лицами, неуклюжие и бесформенные, в синих халатах
и домашних шлепанцах, вышли из магазина с  сумками,  набитыми  кирпичами
хлеба. Хлебом Воскресенские бабы выкармливали  своих  поросят.  Темлюков
посторонился,  пропустив  трактор.  В  маленькой  кабине  гоготали  трое
молодых мужиков.
   Двухэтажное правление находилось в центре поселка.  Перед  ним  через
всю улицу висел транспарант:
   "Продадим Родине сто тысяч тонн кормовой свеклы".
   "Продадим Родине"  выделено  крупными  буквами,  и  Темлюков  сначала
прочел "Продадим Родину", потер  глаза  и  только  потом  понял,  о  чем
говорится в транспаранте.
   Кабинет Клыкова размещался на втором этаже.
   Директор вышел встретить гостя.
   - Я вас в окно увидел. Молодец, встаете по-нашему,  рано.  В  городах
привыкли дрыхнуть до обеда. Как спалось на новом месте?
   - Спалось. Даже с  полным  пузом  прекрасно.  В  городе  после  нашей
вчерашней трапезы я бы отходил неделю.
   Клыков  не  обманул.  В  стеклянных  шкафах  его  кабинета   сверкали
нетронутым переплетом классики марксизма-ленинизма. Со  стены  портретом
щурился вождь мирового  пролетариата.  На  письменном  столе  -  большая
фотография. Сам товарищ Подгорный пристраивает звезду  Героя  на  лацкан
пиджака Николая Лукьяновича.
   Темлюков расписался на договоре. Получил от кассирши Дуньки  аванс  и
уже хотел уходить, но Клыков его задержал.
   - Ко мне сейчас заедет инструктор райкома по сельскому хозяйству. Вон
его "Волга" катит, - указал Клыков в  окно.  -  Послушайте.  Думаю,  вам
многое станет понятно в работе сельского труженика.
   Темлюков уселся в уголок. В кабинет вошел упитанный молодой человек в
темном  костюме  и  галстуке.  Косолапо  ставя  на   паркет   начищенные
полуботинки, он направился к  директору  здороваться.  Потом  достал  из
портфеля бумагу и выложил ее перед Клыковым.
   - Ну и что ты, товарищ  Федоренко,  мне  привез?  -  спросил  Николай
Лукьянович.
   - Разнарядочка пришла, - ответил молодой человек.
   - Ну-с, и что нам партия предлагает и советует?
   - Райком партии в этом году на основных  площадях  советует  посадить
морковь.
   - Послушай, товарищ Федоренко, тут морковь сроду не  родилась!  Зачем
ее сажать?
   - Этого я сказать вам  не  могу,  -  простодушно  ответил  инструктор
райкома. - Пришла разнарядка.
   - Партия нам поставила задачу, наше дело выполнять.
   Темлюкову  показалось,  что  Клыков  ему  подмигнул.  Потом   мужчины
поговорили об охоте на Воскресенских болотах. Николай Лукьянович  открыл
сейф, извлек бутылку коньяка и три рюмки.
   - Это мой друг, художник из Москвы, - представил директор Темлюкова.
   Закусили яблоками, что лежали в вазе на окне.
   Отправив приветы женам, мужчины распрощались.
   Клыков сказал Темлюкову:
   - Первое действие закончено, переходим ко  второму,  -  и  вызвал  по
телефону своего агронома.
   В кабинет вошел сутулый, дубленный солнцем и ветрами  агроном  Попов.
Клыков подвинул к нему бумагу:
   - Вот, Петрович, морковь нам велят сеять...
   - Как морковь?! -  Агроном  забегал  по  кабинету  и,  только  теперь
заметив Темлюкова, набросился на художника:
   - Да ты понимаешь ли, бумажная  твоя  голова,  что  морковь  в  наших
местах отродясь не сеяли?
   Что ж я, на старости лет скажу людям морковь здесь сажать?  Они  меня
засмеют. Откуда вы на нас свалились? Неужто мы тут не знаем, что сажать,
что нет!
   - Ты зачем на художника набросился? Он из  Москвы  приехал  наш  клуб
украшать. Морковь не по его части.
   Агроном плюхнулся в кресло и тяжело задышал.
   Его голубые выцветшие глаза выражали растерянность и  детскую  обиду.
Казалось, еще немного, и он заплачет.
   - Ты, Петрович, сильно  не  страдай.  Получи  семена,  возьми  третью
бригаду. Насыпьте гектара на три реденько. А через неделю дадим в райком
телеграмму: "Морковь не взошла, перепахали под картошку".
   Вот и все.
   Агроном подбежал к директору, несколько секунд стоял, впившись в него
глазами. Затем его скрючил приступ смеха. Темлюков  тоже  не  удержался.
Мужчины смеялись до слез. Когда доканчивали  бутылку  коньяка,  Петрович
сказал Темлюкову:
   - Ты уж прости меня, старого дурака. Я  тебя  за  чайкомовскую  крысу
принял.
   - Бог простит. Давно я так не смеялся. Вам бы, Николай Лукьянович, на
сцену. В вас прирожденный артист пропадает.
   Клыков был явно доволен.
   -  За  подобный  спектакль,  друзья  мои,   можно   не   аплодисменты
схлопотать, а даже совсем наоборот.
   Поэтому будьте любезны услышанным ни с кем не делиться.
   Темлюков, возвращаясь в свой Дом культуры, думал о  том,  как  трудно
было все эти годы  красному  барину  Клыкову.  Подобные  эпизоды  в  его
практике происходили нередко. Но вот зрителей он себе позволить не  мог.
"Ах артист", - еще раз повторил про  себя  Темлюков.  У  него  сделалось
прекрасное настроение, и художник решил прогуляться.
   На Воскресенском рынке торговали творогом, кислой капустой,  солеными
огурцами и картохой.
   Седоусый дед скульптурно восседал на жбане с медом. Одноглазая  бабка
предлагала редким покупателям веники. Темлюков купил  банку  меда.  Съел
пару огурцов. Денег за них с него не взяли. Потом  подошел  к  инвалиду,
торговавшему гипсовыми  копилками.  Копилки  были  невероятной  формы  и
должны были изображать кошек. Темлюков купил  копилку,  затем  коврик  с
лебедями. Он знал, кому подарить его в Москве.  Обойдя  рынок,  художник
хотел уже уходить,  когда  заметил  в  конце  базарной  площадки  старую
цыганку. Она сидела за пустым  прилавком  и  не  мигая  смотрела  вдаль.
Художник залюбовался старухой в красном цветастом  платке,  ее  точеным,
цвета мореного дерева лицом. Темлюков пожалел, что не  захватил  красок.
Он не мог оторвать глаз от лица старой женщины.
   - Что смотришь, сынок? - спросила цыганка, не поворачивая головы и не
глядя на Темлюкова. - Понравилась?
   - Очень ты красивая, - сказал Темлюков.
   Женщина медленно повернула  голову,  долгим  взглядом  посмотрела  на
художника и, вздохнув, сказала:
   - Зря ты, сынок, сюда приехал.
   - Почему, бабушка? - удивился Константин Иванович, продолжая  изучать
прекрасную модель.
   - Я вижу, что ты хорошо на меня смотришь,  не  смеешься.  Совет  тебе
дам, только ты им не воспользуешься. Поезжай обратно  к  себе  в  город.
Беги отсюда.
   Погибель твоя здесь.
   - Бабушка, может, тебе денежку дать, ты мне погадаешь?
   - Денег мне твоих не надо. Гадать тебе не буду.
   Совет я тебе и так дала. Без денег. Душа у тебя есть.
   Не у всех людей душа есть. Я на свете много жила, знаю.  А  тебе  все
сказала, ступай.
   Темлюков был суеверен. Уходя с базара, он  утерял  веселое  состояние
духа, но ненадолго. Когда увидел, как толстая баба с хворостиной гонится
вдоль забора за огромной пятнистой  свиньей,  причем  баба  голосила,  а
свинья ехидно хрюкала, то опять развеселился.
   Слова  цыганки  вылетели  из  головы  Темлюкова,  и   он   решительно
направился работать.

9

   Шура легла прошлой ночью поздно. Ей нужно было выпустить нервный пар,
что скопился от встречи  с  Темлюковым.  Больно  долго  она  ждала  этой
встречи, долго готовилась. Теперь ей нужна была разрядка.
   Шура  закрутила  и  Тоню.  Девушки  проколобродили  полночи.  Вдоволь
нахихикались,  выпили  горилки  и  уснули  с  первыми  петухами.   Шурка
проснулась рано.
   Ей нужно на работу в клуб. Как сегодня вести себя с художником?  Пока
Тонька Куманец сладко спала, посапывая в подушку, Шурка лежала рядом  на
большой двуспальной кровати румынского гарнитура и смотрела  в  потолок.
Шурка думала. Пахло вчерашними щами. Окна вознесенцы закрывали  наглухо:
зимой по привычке, жалея тепло, а летом боялись мух.
   Мухи все равно проникали в комнаты.  Плохая  вентиляция  создавала  в
новых коттеджах спертый избяной дух. К духу этому деревенские  привыкали
с детства и считали его нормальным. Большая зеленая  муха  проснулась  и
медленно поползла по потолку. Шурка, думая о своем, следила за ней. Муха
полетела, пожужжала, стукаясь головой о потолок,  и  смолкла,  забившись
где-то в щель.
   Шурка имела немалый опыт в обхождении с мужиками.  Она  флиртовала  с
моряком, приехавшим в отпуск  перед  дальним  плаванием.  Шурка  просто,
чтобы попробовать свои женские силы, затеяла с ним легкий флирт.  Моряка
звали Димой. Шурка сходила пару раз с ним на танцы. Под  музыку  девушка
специально заводила парня, прижимаясь к  нему.  Моряк  еле  сдерживался.
Шурка ему нравилась. Он млел от ее бесстыдного зеленого взгляда,  медной
гривы и торчащей груди. Находясь в плавании, он  много  месяцев  не  мог
иметь женщину, в теперь на  танцульках  вся  его  молодая  кровь  бешено
вскипала, требуя естественного мужского права. Но по дороге домой, когда
Дима пытался обнять девушку, Шурка становилась ледяной  и  неприступной.
Через две недели, когда Дима совсем потерял голову, прощаясь возле своей
калитки, Шурка как бы невзначай проговорилась, что рано утром собирается
в лес за ягодами. Дима всю ночь пробродил  по  матюхинской  дороге,  что
вела к лесу. Когда Шурка утром в легком платьице с  бидончиком  в  руках
встретила парня на дороге, она разыграла сильное удивление. Дима шел  за
девушкой. Шура чувствовала за спиной его горящий взгляд. Ей самой  давно
хотелось этого молодого красивого мужика, но девушка никогда  не  теряла
голову. Шура проводила свой женский эксперимент. Сегодня она решила, что
пора. Тропинка, по которой шли молодые люди, вовсе  не  вела  к  ягодным
полянам. Тропинка вела к круглому лесному озеру, про которое знали всего
несколько деревенских. Рыбак дед Лексеич, охотники братья  Пономаревы  и
лесник  Тиша.  Шура  знала,  что  дед  Лексеич  две  недели  не  встает,
скрученный ревматизмом. Охотники Пономаревы не появятся, поскольку сезон
еще не открылся, а Тиша в правлении на собрании. Дойдя  до  озера,  Шура
резко обернулась, поймала огненный взгляд парня, затем сказала:
   Что, моряк, слабо поплавать в колодном озере?
   Нет, я пожалуйста... Только плавки не при мне.
   Что, испугался?! Зачем тебе тут  плавки?  Кроме  нас,  во  всем  лесу
никого.
   Дима стал медленно раздеваться.  Ему  было  неловко  делать  это  при
девушке, которая и не думала отворачиваться. Дима прыгнул в воду.  Озеро
наполняли ключевые ручейки. Вода обожгла, но моряк почувствовал  себя  в
родной стихии. Парень прекрасно плавал.  Долетев  торпедой  до  середины
озера, Дима оглянулся и чуть не  утонул,  увидев  на  берегу  обнаженную
русалку. Моряк рванул к берегу.  Шура  стояла  голая,  распустив  медную
гриву, и загадочно улыбалась. Дима вылетел из  воды.  Шура  прижалась  к
мокрому, холодному мрамору его тела, увлекла за собой на ковер из мелких
лесных незабудок. Потом Дима сидел рядом, смотрел и не  мог  наглядеться
на обнаженную зеленоглазую Шурку, тонувшую в мелких синих цветочках.
   - Когда мы поженимся? - спросил Дима, гладя ее грудь и живот.
   - Никогда, - ответила Шурка и стала одеваться.
   - Почему? Разве тебе было со мной плохо?
   - Дурачок, ты будешь плавать по морям, а я ждать? Я жить хочу.
   Дима, совсем не ожидавший такого ответа, задумался.
   - Хорошо, я уйду с флота.
   - Ну и что? Ехать к тебе в общагу на край света?
   Нашел дуру! Нет, мальчик, пока ты выбьешься в люди,  я  состарюсь.  А
жить в другой дыре, пусть даже на самом океане, я не желаю. Я буду  жить
в Москве.
   Шура, лежа на двуспальной кровати Тоньки  Куманец,  улыбнулась  своим
воспоминаниям. Да, хорош был парень. Долго он еще потом  ходил  за  ней,
умоляя стать его женой и уехать с ним на Дальний Восток.
   Но Шурка осталась непреклонна. Были и еще парни.
   И все, кого подпускала к себе Шурка, потом становились ее рабами.  Ни
разу ни один мужик не бросил ее.
   Шурка уходила сама. Но то были простые  парни.  Кто  поразвитей,  кто
попроще. Теперь случай особый.
   Шурка прекрасно понимала, что художник на своем веку баб повидал. Тут
жопой крутить бесполезно.
   Подставишься, конечно, трахнет. А дальше что? Станет смотреть как  на
одну из своих вещей. Порисует тебя так и эдак - и тю-тю. Потом  в  своей
столице друзьям расскажет, как деревенскую дуру  на  время  командировки
завел. Еще посмеются. Нет, тут надо вести себя ой как завлекательно.
   Тонька Куманец, разопрев от жары, разметала  одеяло,  раскинув  ноги.
Тонька в любую жару спала в ночной рубахе. Даже когда ложилась со  своим
Федотовым, рубаху не снимала. Ей казалось, спать голой с  мужем  -  верх
бесстыдства. Федотов не раз пытался содрать с жены ночную  рубаху.  Дело
доходило до слез. Задирать хоть до носа, раз муж - пожалуйста, а  сымать
неприлично. Когда Куманец поделилась этим с Шуркой, та долго хохотала  и
назвала Тоньку дурой и монашкой.
   - Зачем ты тогда замуж шла? Перла бы  в  монастырь.  Там  они  все  в
рубахах делают. Далее купаются.
   Шурка потянулась, как кошка, прикрыв свои зеленые  глаза,  и  встала.
Надо себя в порядок привести.
   Надо свою  внешность  подать  с  зацепом.  Села  за  Тонькино  трюмо.
Вчерашний вечер и ночь утомили -  выглядела  усталой.  Умылась  холодной
водой - щеки немного порозовели.  Встала  у  зеркала,  подтянула  живот,
покрутилась. Одно Шурка точно  знала  -  ложиться  к  москвичу  в  койку
нельзя. А вот как свое целомудрие объяснить - пока  не  знала.  Выдавать
себя за невинную - подумает, дура. Дожила в девках до двадцати пяти. Или
сумасшедшая, или больная...
   Шура заколола высокий пучок. Надела забрызганную штукатуркой блузку и
новые джинсы. Блузка хорошо вырисовывала Шуркину высокую грудь, а новыми
джинсами придется пожертвовать. Пусть  станут  рабочими.  Теперь  судьба
Шурки решается именно на работе. "Вот что... Захочет, пусть рисует.
   Стану перед ним в любых позах сидеть,  стоять,  что  скажет.  Захочет
голой нарисовать, пускай. Немного поломаюсь и соглашусь.  А  в  койку  -
нет. Поглядим на столичного кобеля. Так ли уж он хитер. Пока еще ни один
мужик от меня не ушел". Шурка успокоилась и принялась будить Тоньку.
   Куманец уселась в кровати и, бестолковая со сна, испуганно спросила:
   - Ничего не бачу! Что, проспала?
   - Нечего тебе  бачить.  Не  проспала.  Вставай.  Пойдешь  в  контору,
спросишь, где работать.
   - А в клубе больше работы нема?
   - Ты мне пока в клубе не нужна. Я одна к художнику приставлена. Когда
он свою картину закончит,  тогда  и  придете.  А  пока  будешь  за  меня
бригадиром.
   Куда направят, там и работайте.
   Наконец Тонька протерла глаза:
   - Дывлюсь я на тебе, Шура. Идешь робить в таких гарных джинсах?
   - Не твое дело, подружка. Мои джинсы, куда хочу, туда и  надеваю.  Ну
пока. Спасибо за хлеб, за соль.
   А горилка была и вправду "гарная".
   Шура  вышла  из  федотовского  коттеджа,  осторожно  обошла   злобную
дворовую суку с примесью волчьей крови по  кличке  Тарзан  (почему  суку
назвали Тарзаном, знал только хозяин дома) и смело пошла в клуб.
   Шура шла на работу совсем не так, как раньше.
   Такой походкой она ходила на танцы. Так ходить  Шура  училась  долго.
Она  внимательно  вглядывалась  в  телевизор,  когда  показывали   моды.
Девушки-манекенщицы ходили особенно. Они не столько показывали  костюмы,
пальто и платья, сколько демонстрировали свои прелести. Это Шурка  сразу
поняла.
   Сперва  у  нее  получалось  смешно:  слишком  вихляла   бедрами.   Но
постепенно научилась. Деревенские широко шагают, почти  по-мужицки,  или
плетутся, когда гуляют, как старые бабки, мелко перебирая ступнями.
   Проходя мимо коттеджа агронома, Шура заметила  незнакомого  мужика  в
рубахе навыпуск и тряпочной кепочке. Мужик стоял  спиной  к  улице  и  с
кем-то  разговаривал.  С  кем  разговаривал   мужик,   было   непонятно,
поскольку, кроме драного пегого кота,  что  сидел  на  заборном  столбе,
никого вокруг не было. "Еще один алкаш в совхозе  завелся",  -  подумала
Шура и гордо прошла мимо. Что-то знакомое было  в  облике  алкаша.  Шура
обернулась  и  внимательно  посмотрела  еще  раз.  Господи!  Да  это  ее
художник!
   Это действительно был Константин Иванович"
   Темлюков, шагая к клубу, заметил кота, который с большим любопытством
взирал на приезжего желтыми наглыми глазами.

10

   Зинаида Сергеевна сидела за письменным столом своего кабинета  уже  с
полчаса, уставившись в окно выпуклыми линзами  очков.  Начальник  отдела
монументальной  пропаганды  вовсе  не  думала,   как   поднять   Уровень
социалистического реализма на новую идейную высоту. Она вообще не думала
о  работе.  У  Зинаиды  Сергеевны  в  жизни  произошло   несчастье.   Ее
восемнадцатилетний сын Сережа, ее милый, родной  сынок,  ее  гордость  и
надежда, ее мальчик тяжело болен.
   Зинаида Сергеевна об этом узнала вчера. Причем узнала не  от  Сережи.
Ей позвонила Клавка. Эта мерзкая пустая баба, которую Зинаида  Сергеевна
в грош не ставила, позвонила ей вчера вечером  и  попросила  о  встрече.
Зинаида  Сергеевна  всегда  разговаривала  с  Клавкой,   еле   сдерживая
отвращение. Она хотела положить  трубку,  потому  что  Клавка  набралась
наглости позвонить в одиннадцать часов  вечера.  Зинаида  Сергеевна  уже
отпустила работницу и хотела принять перед сном ванну. Да, как  хотелось
шмякнуть трубкой о рычаг. Перед  этим  несколько  жестких  слов  ледяным
тоном. Но Клавка сказала:
   - Речь идет о здоровье вашего сына.
   Зинаида Сергеевна почувствовала,  как  у  нее  подкашиваются  ноги  и
поднимается неприятный холод снизу живота. Она согласилась  на  встречу.
Но принять Клавку у себя дома - это уже верх,  предел.  Есть  границы  в
жизни  человека,  за  которые  преступать  нельзя.  Они  встретились  на
бульваре, хотя жили в одном доме. Даже при  свете  тусклого  бульварного
фонаря Зинаида Сергеевна заметила, что  Клавка  белая  как  мел.  Клавка
пришла на встречу без отвратительных румян и без подведенных  глаз.  Она
только немного подкрасила губы. И от этого  ее  белое  лицо  с  красными
губами казалось еще бледнее.  Хотя  Зинаида  Сергеевна  шла  на  встречу
полная тревоги, она не смогла отогнать злорадную мысль, что  Клавка  без
марафета просто старая баба.
   - Что случилось? - спросила Зинаида Сергеевна, не здороваясь.
   - Вы, Зинаида Сергеевна, только не волнуйтесь.
   Это теперь лечится. Лечится, я узнавала. И последствий  не  остается.
Если правильно лечить, у мальчиков даже могут родиться нормальные дети.
   - Что, черт возьми, случилось?! - вскрикнула Зинаида  Сергеевна.  Она
сейчас готова была убить  Клавку,  вцепиться  в  ее  рыжие  растрепанные
волосы.
   Она  с  трудом  сдержалась.   -   Скажешь   ты   наконец   что-нибудь
вразумительное?
   - Мой Слава и ваш Сережа подхватили сифилис.
   - Что значит подхватили! Что это,  насморк?  Сифилис  -  венерическое
заболевание.
   - Они заразились от одной девочки.
   Зинаиде Сергеевне не хватило  воздуха.  Как?!  Ее  Сережа,  невинный,
чистый мальчик, и эта страшная болезнь. Клавка  просто  ее  шантажирует.
Скорее всего, ее развратный сын действительно болен. И она хочет впутать
в эту грязь ее мальчика.
   - Ты все врешь, гнусная баба! Ты не знаешь,  на  кого  напоролась!  Я
завтра к самому министру пойду.
   Я тебя сотру в порошок. Нашла с кем шутить шутки! - Зинаида Сергеевна
уже не слышала своего громкого истерического голоса. Не замечала, что  в
окнах дома напротив загорается свет  и  на  улицу  высовываются  жильцы.
Впервые в жизни Зинаида Сергеевна не владела собой.
   - Замолчи, что ты орешь, дура! Не хватает, чтобы о нашем деле судачил
весь Тверской бульвар.
   С Зинаидой Сергеевной сделалась истерика. Клавка влепила ей пощечину.
Зинаида Сергеевна замолчала. Только тихонько всхлипывала. Тенор  Сигайло
из Большого театра, что жил над Зинаидой Сергеевной, вывел  своего  дога
Лорда на прогулку. Тот тянул его к дереву рядом со скамейкой, где сидели
женщины. Тенор только что вернулся со спектакля, и  бедный  Лорд,  много
часов удерживающий в себе запасы влаги, сильной струей стал мочиться  на
заветное дерево.
   - Здравствуйте, Зинаида Сергеевна, - смущенно  поздоровался  тенор  с
соседкой. - Вы уж простите Лорда. Очень, бедняга, натерпелся.
   Здравствуйте,  Микола  Прокопич,  -  собрав  силы,  ответила  Зинаида
Сергеевна.
   Вы уж нас извините, -  затараторила  Клавка.  -  У  нас  тут  женские
материнские секреты.
   - Это вы нас с Лордом  извините,  -  попросил  тенор  и  повел  Лорда
догуливать вечерний моцион.
   - Я все равно не  могу  поверить,  -  немного  собравшись,  повторила
Зинаида Сергеевна. - Мой мальчик еще совсем дитя. Это все ваш Славка.
   - Мой Славка получил сифилис от девчонки вашего Сергея.  И  случилось
это две недели назад, когда вы уезжали в Прагу.
   Зинаиде Сергеевне пришлось узнать, что ее сын, когда она уезжает, уже
два года приводит в дом шлюх с улицы Горького  на  деньги,  что  Зинаида
Сергеевна оставляла ему на культурные развлечения.  А  в  последний  раз
Сережа решил угостить  и  друга.  Они  провели  ночь  с  одной  девицей.
Случилось, что Славу мать хлопотала на лето в  спортивный  международный
лагерь. Для поездки требуются результаты анализов.
   Так все и выплыло.
   Ночь Зинаида Сергеевна не спала. Она два раза заходила в комнату сына
и подолгу смотрела на него.
   Сергей тихо  спал,  а  может,  притворялся.  Но  разговаривать  ночью
Зинаида Сергеевна не стала. Сначала надо  определить  последовательность
действий. Слава не назвал Сергея в  диспансере.  Поэтому  огласки  можно
избежать. За молчание сына Клавка  просит,  чтобы  она  пролечила  Славу
"наравне" с Сергеем.
   В кабинет проник секретарь  Миша  Павшин.  Юноша  поглаживал  длинные
русые волосы и ждал. Зинаида Сергеевна смотрела в окно  своего  кабинета
сквозь толстые линзы очков и ничего не видела. Павшин молчал. Он  первый
раз застал свою начальницу в  состоянии  мечтательной  прострации  и  не
торопил ее.
   Павшин, тонкий, чувственный искусствовед, служил  в  министерстве  по
необходимости. Имя его хотя уже и было известно в узких,  прилегающих  к
миру живописи кругах, но прокормиться статьями и  наукой  Миша  пока  не
мог. После смерти отца на руках Миши остались не приспособленная к жизни
мать и младшая сестра.
   Зазвонил местный телефон. Зинаида Сергеевна машинально сняла  трубку.
Люба из буфета сообщила о наличии красной  рыбы  и  финского  сервелата.
"Как он любил сервелат", - подумала Зинаида Сергеевна о сыне в прошедшем
времени.
   -  Зинаида  Сергеевна,  Постояльцев  вернулся  из   командировки   по
Воронежской области. Он в приемной, - сообщил Павшин.
   "Надо собраться", - приказала себе Зинаида Сергеевна и вспомнила, как
утром жестко обратилась к сыну:
   - Я все знаю. Молчи.  Не  дергайся.  Из  дома  не  выходи.  Жди  моих
распоряжений.
   Постояльцев долго стоял у двери, ожидая приглашения. Не получив  его,
нервно потеребил портфель и сделал несколько неуверенных шагов к  столу.
Зинаида Сергеевна заметила, что возле верхнего кармана у него расплылось
чернильное пятно. "Летел самолетом,  ручка  протекла",  -  пронеслось  в
голове. Она указала Постояльцеву на стул. Сама  достала  из  стола  лист
бумаги и сделала вид, что читает. Внутри все жгло. Утром она  изучила  в
медицинской энциклопедии главу о сифилисе. Она мать. Сидит здесь, ничего
не предпринимает, а в это  время  в  прекрасном  молодом  теле  ее  сына
плодится это хвостатое чудовище - бледная спирохета.
   Что нового в воронежских краях, товарищ Постояльцев?
   - Что сказать, Зинаида Сергеевна.  В  основном  все  идет  по  плану.
Крупные предприятия области на  наш  сектор  выделили  на  два  миллиона
рублей  больше,  чем  в  прошлом  году.  С  московского  художественного
комбината на Воронцовом поле отправлено семьдесят бюстов Ленина  в  одну
натуру, пятнадцать в полторы и  две  максимальных.  Лучше  пошел  Феликс
Эдмундович...
   "Какой позор! Пусть бы он заболел любой страшной болезнью, о  которой
не стыдно говорить. Она бы побежала к министру. На  ее  мальчика  сейчас
закрутилась бы вся медицинская машина страны..."
   - Да, хорошо, что есть прогресс с Феликсом Эдмундовичем. Но вы ничего
не  сказали  о  заказах  для  живописного  комбината.  Надо   подкормить
живописцев. Скульпторы и так пока с голоду не умирают.
   - Тут тоже дела идут неплохо. Есть крупный заказ для фойе  городского
театра. Обком партии считает, что  была  бы  уместна  картина  "Ленин  в
Разливе".
   Можно подумать о триптихе. Например, "Ленин, Крупская. Ленин в кабине
машиниста".
   - Хорошо, я посоветуюсь с товарищами  о  кандидатуре  художника.  Это
масштаб лауреата.
   "Черт, может, плюнуть. Упасть в ноги. Нет.  Потом  как  приходить  на
работу?! И огласки не избежать.
   У мальчика пятно в личное дело на всю жизнь..."
   - Зинаида Сергеевна, должен вам заметить, что руководители  сельского
сектора  стали  проявлять   самостоятельность.   Например,   в   совхозе
"Вознесенский" пишет фреску для Дворца культуры живописец Темлюков.  Мне
кажется, он в последнее время не входит в число растущих,  перспективных
мастеров.
   Ей со своим горем придется бороться  одной,  как  самой  обыкновенной
московской  матери.  Все,  чем  она  владела,  все  права  и  привилегии
начальника идеологического фронта  становятся  фикцией.  Что  там  несет
Постояльцев? Какое-то слово кольнуло  Зинаиду  Сергеевну.  Проскочило  в
докладе Постояльцева, то  ли  имя,  то  ли  фамилия.  Зинаида  Сергеевна
насторожилась. Взволнованная мать  уступила  место  суровому  чиновнику.
Зинаида Сергеевна сделала казенную стойку и официальным голосом сказала:
   - Товарищ  Постояльцев,  повторите  последний  тезис.  Я  бы  с  этой
информацией желала ознакомиться подробнее.
   - Да, Зинаида Сергеевна. Мне тоже почудилось, что в данном случае  мы
имеем дело с вредной тенденцией.
   - Я вас внимательно слушаю. Что? Где? Почему?
   Постояльцев  оживился.  Сперва  заметив  рассеянное,   невнимательное
отношение к своему докладу, он отнес его к  дурному  ветру  в  коридорах
лично для его персоны. Почувствовав изменение  в  интонации  начальника,
чиновник успокоился.
   - В совхозе "Вознесенский" Воронежской области строится  крупный  для
села культурный центр.
   Директор совхоза, крепкий хозяйственник старой школы, товарищ Клыков.
Для декоративного оформления своего клуба  лично  пригласил  Константина
Ивановича Темлюкова. Темлюков известен  своими  последними  демаршами  и
идейной неустойчивостью.
   К тому же он не член партии.
   Желтоватые  сухие  пальцы  с  коротко  остриженными  ногтями  Зинаиды
Сергеевны мелко задрожали.
   Ах этот мерзкий Темлюков! Клыков...  Где  она  слышала  эту  фамилию,
Зинаида Сергеевна вспомнила.
   Вспомнила дважды  Героя  в  своем  кабинете.  Неосторожное  замечание
Павшина насчет мастера фрески Темлюкова. "Вот старый прохиндей, услыхал,
запомнил, разыскал. Но  мы  еще  поглядим.  Получить  такой  удар?!  Вы,
господа, не  знаете  Зинаиды  Сергеевны  Терентьевой.  Начальник  отдела
монументальной пропаганды - это вам не девочка-искусствоведка. Вы у меня
еще попляшете. Все этот слизняк Павшин. Давно  бы  выгнала  его  поганой
метлой". Но Зинаида Сергеевна в глубине души  прекрасно  сознавала,  что
ничего не смыслит в живописи. Без Павшина ей не обойтись.
   "Поганый мальчишка. И всего на пять лет старше  сына.  Почему  не  он
"схватил" эту страшную болезнь, а ее Сережа. Как несправедлива  судьба".
Зинаида Сергеевна встала и за руку попрощалась с Постояльпевым.
   - Можете свою командировку, Володя, считать успешной.
   Спускаясь по пролетам министерских  лестниц,  Постояльцев  знал,  что
сегодня ветры в культурном ведомстве дуют ему попутно.

11

   Работа над фреской шла вторую неделю, а  стена  в  клубе  по-прежнему
оставалась белой. Темлюков иногда наносил на  нее  одному  ему  заметные
знаки, а остальное время сидел за картонами. Художник  рисовал.  Рисовал
углем, карандашом, фломастером.
   Шурка,  замыслив  свой  план,  и  представить  себе  не  могла,   как
мучительно пойдет его воплощение.
   Темлюков рисовал с нее много, каждый день. У Шурки затекали и  болели
руки и ноги, ныла поясница.
   Она  с  трудом  сдерживала  раздражение,  с  трудом  сохраняла  маску
безропотной нежности. Когда художник спрашивал, не устала ли она,  Шурка
готова была запустить ему в лицо все, что лежало поблизости.
   - Конечно, нет, - отвечала она с улыбкой. - Я никогда не видала,  как
настоящий художник малюет.
   -  Ты  прекрасно  позируешь,  -  хвалил  Константин  Иванович.  -  Из
профессиональных московских натурщиц мало кто выдержит такое напряжение.
   Темлюков решил иной натуры больше не искать.
   - Я напишу с тебя все двенадцать фигур, - обрадовал он Шуру.
   "Чтоб ты сдох, собака!" - пронеслось в голове у девушки, но она опять
улыбнулась:
   - Велика честь. Только в голову не возьму,  чего  вы  такого  во  мне
нашли?
   - В тебе есть сила природы. Я тебя вижу как дикую языческую богиню.
   - По-вашему, я на первобытную бабу похожа?
   - Господи, глупенькая! - рассмеялся Константин Иванович. -  Язычество
- одна из прекрасных ступеней человеческой  истории.  Наши  предки  жили
свободно, открыто природе. Языческая религия -  это  и  есть  поклонение
людей природе. А что еще на свете заслуживает поклонения?! Они не  знали
яда власти и денег. Они не ханжили, не скрывали  любовь,  не  стеснялись
своего тела. Я потому и задумал эту фреску, чтобы закрепощенным,  слепым
от предрассудков, злобы и зависти сельским людям напомнить,  какими  они
были.
   "Трепись, трепись, - слушала Шура с натянутой улыбкой. - Вот  погоди,
приберу тебя к рукам, сам будешь возиться со  своими  язычниками.  Держи
карман, стану я перед тобой часами поясницу ломать!
   Я на тебе, старый черт, отыграюсь!"
   С тяжестью физического труда натурщицы Шура еще могла  смириться,  но
спокойное и ровное отношение к  ней  художника  Шуру  беспокоило  не  на
шутку.
   Темлюков обращался с девушкой  ласково,  заботливо,  но  по-дружески.
Никаких проявлений  мужского  волнения  Шура  не  замечала.  "Может,  он
каменный?!
   Или члена у него нет? Говорят" в городах  полно  импотентов.  А  если
отлюбил свое и теперь только кисточкой махать  может?  Тогда  я  влипла!
Сколько сил угрохала. Мало того, что две  толщенные  книжки  осилила,  а
теперь  сколько  мудреных  слов  заучила   -   "ракурс",   "композиция",
"рефлекс", "лесировка"... Голова кругом идет".
   По совхозу потихоньку поползли слухи.  Слишком  много  времени  Шурка
одна проводит с художником.
   Разговоры, когда Шурка проходила мимо,  смолкали.  Девушка  понимала,
что  говорили  о  ней,  и  шла,  гордо  подняв  голову.  Слухи  Шуру  не
беспокоили. Придет время, и они пригодятся.
   Николай Лукьянович услыхал об этом впервые от своего  шофера.  Васька
рулил в райцентр и как бы между делом сказал хозяину:
   - Поговаривают, Николай Лукьянович, что у  нашей  Шурки  с  москвичом
шуры-муры.
   - Кто ж, поговаривает? - заинтересовался Клыков.
   - Да я от многих слыхал. А чего удивительного?
   Художник - мужик не очень старый. Живет один.
   Ему без бабы нельзя. Уж, поди, две недели живет.
   Столько времени без бабы мужику несподручно.
   - Это для тебя две недели без бабы несподручно, - рассмеялся  Николай
Лукьянович. - Ты, по моему разумению, и дня без бабы прожить не можешь.
   - Ну это вы зря, Николай Лукьянович. Сколько мы раз в командировки  с
вами ездили, я что? Хоть слово сказал?
   - Ясное дело, я твоих баб в командировки брать не намерен. Это ты  по
службе несколько дней продержаться можешь.
   Васька обиженно засопел и разговор решил  прекратить.  Разговор  этот
мог для Васьки кончиться плохо. Васька помнил, что Валька в  сельпо  для
хозяина не тайна. Некоторое время ехали молча. Потом Клыков сказал,  как
бы сам себе:
   - Вообще-то они люди свободные, да-с... - и опять замолчал.
   Клыков завел привычку после работы заходить в клуб. Он видел картоны,
нарисованные с Шуры. Видел, как Темлюков увлечен своим  делом,  поэтому,
чтобы не отвлекать, долгих разговоров не вел.  Однажды  зашел  с  женой.
Надя испекла  для  Константина  Ивановича  пирожки  с  капустой,  сильно
полюбившиеся художнику. Шура, давно взявшая на себя  заботу  о  нехитром
мужицком хозяйстве Темлюкова - стирке  рубашек,  готовке  еды  и  уборке
вокруг спального спортивного мата, - увидав, как жена директора  вручает
художнику гостинец, сказала, поджав губы: "Надежда  Николаевна,  вы  зря
беспокоитесь. Я не безрукая.
   Уж  Константин  Иванович  у  нас  голодным  не  останутся".   Клыков,
слышавший этот разговор, сейчас в  машине  вспомнил  ревнивую  интонацию
Шуры. Это воспоминание и заставило его высказать замечание  о  том,  что
Шура и художник люди свободные.
   Константин Иванович и сам не замечал, как Шура  становится  человеком
совершенно необходимым. Она не только готовила и стирала,  но  научилась
после работы завинчивать тюбики с краской. Класть мелки и уголь  в  свои
коробки. Научилась отличать ненужные куски картона от рабочих набросков.
Константин Иванович  воспринимал  это  как  должное,  поскольку  бытовых
подробностей в жизни не замечал. И Шура решила провести опыт.
   - У меня папаня захворал. Меня три дня не будет.
   - Шура! Как же так? Мне завтра надо рисовать твою спину с  поворотом.
У меня правая дева с венком еще не решена. Тоже надо поискать.  Ты  меня
убиваешь! - Темлюков был обижен как ребенок.
   - Ничего, придется обойтись. Я и так  две  недели  без  выходных.  Не
умирать же теперь папане.
   Никакой болезни у Шуркиного папаши в тот день не случилось.  Он  даже
не напивался уже больше недели.  Сестра  Лариса  с  домашним  хозяйством
кое-как справлялась. Шура решила взять тайм-аут, чтобы Темлюков осознал,
как ему без нее, без Шуры, живется.
   В этот вечер Темлюков лег спать в раздражении.
   Вокруг спального места валялись картоны, карандаши,  фломастеры.  Без
натуры работа не шла. Греть самому  себе  чайник  не  хотелось.  Пожевав
всухомятку, художник улегся спать. Темлюков злился: "Еще два дня  собаке
под хвост". И беспорядок раздражал. Темлюков умел создать вокруг себя за
один день такой хаос, на который другому требовалось не  меньше  недели.
Художник любил порядок, но никогда сам  не  убирался.  В  мастерской  на
Масловке всегда кто-нибудь это брал на себя. Если  не  было  учеников  и
поклонниц, приходила дочка. Темлюков любил бывать  с  ней  вдвоем.  Лена
училась на искусствоведа в МГУ, и он с удовольствием беседовал с  ней  о
тонких профессиональных вещах. Показывал эскизы, слушал ее оценки.
   "Может, вызвать дочуру, - подумал Темлюков.  -  Нет,  Шура  прекрасно
справляется. Какая Шура замечательная натурщица. А как заботлива. Да, он
черствый дурак. Девушка ему ничем не обязана, а он на  ее  внимание  чем
ответил? Надо быть добрее к людям".
   Темлюков не мог  уснуть.  Он  встал,  зажег  свечу  и  стал  рисовать
цветными мелками Шуру по памяти. Шура на холсте получалась такая, как он
ее увидел в первый вечер. Шура, примерившая его сарафан. Вот она стоит с
гордым вызовом в зеленом взгляде. Сейчас бросит ему  сарафан  в  лицо  и
убежит.
   Наутро художник отправился в правление. У  Николая  Лукьяновича  была
делегация из братской Болгарии. Председатель болгарского колхоза Цонев с
агрономом и зоотехником приехали делиться опытом.
   Пришлось ждать. Гости приехали надолго, и Темлюков уже хотел уходить.
Николай Лукьянович заметил художника и вышел к нему в приемную.
   - Что-нибудь случилось, Константин Иванович?
   У меня есть для вас минутка.
   - У моей помощницы заболел отец. А мне без нее очень трудно работать.
Нельзя ли кого послать туда к отцу. Уж простите, что отрываю.
   - Гришка Топрыгин болен? - удивился Клыков. - Не знал.  По-моему,  он
тут зарплату получает.
   Вы узнайте у бухгалтерши Большаковой. Если вправду болен,  что-нибудь
придумаем.
   Константин Иванович разыскал Большакову.
   В день зарплаты вокруг  нее  толпились  работники  совхоза.  Григорий
Топрыгин, по ее словам, полчаса назад деньги получил  и  на  вид  был  в
добром здравии.
   Темлюков вернулся к себе в клуб расстроенный.
   "Как же так? Выходит, девчонка врет. Зачем бы это?
   Возможно, у нее есть другая серьезная причина, о которой говорить  не
хочет. Ах я старый дурак! Скорее всего, у нее парень. Конечно, девушка у
меня безвылазно с утра и  до  позднего  вечера.  Старый  осел.  Все  так
просто..."
   Константин Иванович хоть и объяснил себе поступок девушки, но радости
от такого объяснения не получил. Мысль о том, что Шура проводит время  с
другим  мужчиной,  почему-то  для  Темлюкова  была  неприятна.  Художник
пытался  рисовать  фигуру  Шуры  по  памяти  в  разных  позах.   Рисунки
получались неживые. Схематичные,  деревянные  фигуры,  похожие  одна  на
другую. Художник расстроился и решил пойти гулять.
   Вознесенский лес синел остриями елей. Константин Иванович  свернул  с
асфальта и зашагал проседком. Темлюков умел и любил ходить. Через час он
уже шел глухой лесной дорогой, обходя вековые  лужи.  Молодой  смешанный
лес имел южный оттенок.
   Кусты, обвитые  ветвями  ежевики  и  терновника,  напомнили  детство.
Темлюков родился в южном городе на берегу моря. Раз в год он обязательно
ездил на  родину.  Ездил  не  навещать  близких.  Близких  не  осталось.
Художник ездил навещать родную землю. Без нее он начинал грустить.
   - Я там вижу лицо земли, - рассказывал Темлюков по приезде.
   Южная русская земля с холмами, перелесками, буераками  и  вправду  не
прятала  от  глаза  свое  лицо  в  зубцах  и  морщинах.  Темлюков  любил
желтовато-охристый  колорит  сожженной  солнцем  травы,  белесые   пятна
солончаков, быстрые  с  водоворотами  реки,  разрезы  меловой  породы  и
голубой глины. До того юга еще ехать и ехать.  Но  самое  начало  южного
духа велось отсюда, с воронежских земель.
   Шагая по лесной дороге, Константин Иванович поймал себя на мысли, что
может сейчас в лесу встретить  Шуру.  Встретить  не  одну.  Он  перестал
любоваться природой и резко повернул обратно.
   Шура  появилась  на  следующее  утро.  Темлюков  так  обрадовался  ее
появлению, что даже  забыл  пристыдить  за  обман.  Только  для  порядка
спросил, как здоровье папаши.
   - Что ему сделается? - удивилась Шура.
   - Ты же сказала, что он болен?
   - Мало ли что я говорю, - буркнула Шура.
   - Вот и сказала бы, что я тебе с твоим парнем не даю  встретиться.  Я
бы понял...
   Такого поворота в мыслях художника Шура не  ожидала.  Она  растерянно
заморгала зелеными глазами.
   - Какого парня?
   - Что ж, у тебя парня нет? У такой красивой девушки?
   - Вы что? Буду я с этими навозниками романы крутить? И как вам  такое
в голову пришло? - Негодование Шуры было вполне искренним.
   - Тогда зачем потребовала отпуск? Работу мне остановила.
   - Ну и свинарник вы тут за один день устроили.
   Хорошо, что пришла, а то в своей грязи и утонули бы. - Шура принялась
за уборку. - А отпуск попросила по причине женской. Как вам, мужику, еще
объяснить. Не могу я при этом деле перед вами  выворачиваться  и  разные
позы принимать. Ну, поняли?
   - Какой же я болван! - рассмеялся Темлюков. - А  я  про  тебя  разные
истории напридумывал.
   - Небось и не ел ничего? Оставь вас на один день.
   Как вы там в Москве без меня жили!
   Весь оставшийся день художнику прекрасно работалось.  Все  получалось
легко и талантливо. Рука обгоняла мысль.
   Когда Шура собрала ужинать, Темлюков сказал:
   - Я вчера в вашем вознесенском лесу гулял. Красивый лес.
   - Вы наших красивых мест не знаете. Вот надоест вам в клубе, могу вам
такое место показать, которое вы сами никогда не найдете.
   - С удовольствием. Только скажи, что в нем такого.
   - Озеро там лесное. Про него мало кто из наших  знает.  Я  туда  одна
гулять люблю.
   - Давай хоть завтра с утра. Я тоже выходной себе заработал.
   Ночью Темлюкову снилась степь, по которой он гулял в детстве...
   Шура пришла рано. Солнце едва проклюнуло краешек огненного блюдца над
верхушками Воскресенского леса. Темлюков проснулся.  Шура  в  косынке  в
горошек, свежая и румяная, встала возле него с корзиной в руках.
   - Погоди, я мигом. - Темлюков  хотел  вскочить  со  своего  спального
места, но с удивлением  отметил,  что  ему  перед  Шурой  подниматься  с
постели в трусах неловко. Пока он думал, как поступить, Шура извлекла из
корзины крынку парного молока и краюху домашнего хлеба.
   - Вот откушайте, а я пока ваши рубашки замочу. Придем -  постираю,  а
то вы совсем замухратились.
   Константин  Иванович  принял  крынку,  с  удовольствием  глотнул  еще
теплого, пахнущего коровьим дыханием молока и, воспользовавшись тем, что
девушка отошла, быстро оделся.
   Воскресенцы выгоняли из  своих  ворот  застоявшихся  за  ночь  коров,
беззлобно их материли и сдавали в стадо пастуху,  который,  восседая  на
пегой кляче, монотонно пощелкивал кнутом и встречал каждую новую рогатую
подопечную  точным  для  ее  характера  эпитетом.   Темлюков   улыбнулся
многообразию оттенков русского мата и, на ходу застегивая куртку, догнал
Шуру. Дорожная пыль, прибитая росой, мягко пружинила  под  подошвами.  В
лесу, еще по-утреннему сумрачном, чирикали, попискивали и  прищелкивали,
радуясь новому дню, птицы. Шура в лесу сбавила шаг.
   - Ненавижу по селу ходить, все пялются, а в лесу спешить некуда.
   - Любишь лес? - спросил Темлюков и  сам  понял,  что  задал  дурацкий
вопрос. Смешно было бы такое спросить у сойки, белки или косули.  Лес  -
это место, где они живут, а не любуются.
   - Чего лес не любить? Он добрый. Грибы, орехи дает.  Никогда  зла  не
делает. Зло только одни люди делают. И лесу и друг другу.
   Темлюков шел по лесной дороге и думал, какая она,  Шура,  разная:  то
по-деревенски груба и проста, то нежна и изысканна, словно леди. Рядом с
ней покойно и просто. С художником девушка управляется как  с  непутевым
ребенком,  которого  надо  накормить,  обстирать  и  не   дать   слишком
баловаться. Константин Иванович вспомнил  причину  Шуриного  отсутствия,
еще раз обругал себя болваном и неожиданно взял девушку под  руку.  Шура
поглядела на него долгим взглядом, но руку не убрала.
   - Ты чего дрожишь? Замерзла? - спросил Темлюков, почувствовав  легкую
дрожь в ее руке.
   - Туман еще не поднялся. От сырости немного зябну.
   Темлюков хотел снять куртку и  накрыть  ею  Шуру,  но  та  неожиданно
высвободилась и, крикнув "догоняй", побежала вперед. Константин Иванович
припустил за ней. Бежалось по лесной дороге легко. Темлюков почувствовал
себя сильным, молодым и каким-то новым. Пробежав  с  полкилометра,  Шура
остановилась:
   - Теперь жарко. Иди за мной по тропинке.
   Константин Иванович залюбовался,  как  ловко  Шура  раздвигает  ветки
орешника, переступает корни елок. Неожиданно лес расступился, и Темлюков
оказался на берегу озерца. Прозрачная вода  замерла,  вобрав  в  себя  и
стволы берез и елей, и синь неба с розовой полосой восходящего солнца, и
яркую зелень береговых травинок.
   - Отвернись, я искупаюсь, - сказала Шура, и, пока Темлюков сообразил,
что она хочет раздеться, девушка уже скинула косынку и платье и медленно
пошла в воду. - Холодная, не боишься за мной?
   Константин Иванович не ответил. Он  стоял,  смотрел  и  видел  лесную
богиню, спокойно принимающую ванну в своих владениях. Шура  поплыла,  не
оглядываясь. Она пересекла  озеро  и  вышла  на  противоположный  берег.
Темлюков глядел и не мог пошевелиться. Потом вдруг развернулся и побежал
назад. Он спотыкался, царапал лицо ветками. Тропинка привела  к  дороге.
Константин  Иванович  продолжал  бежать,  пока  не   показались   заборы
Воскресенского. Он, уже задыхаясь, пронесся по сельским улицам, ворвался
в клуб и упал на свой спальный мат. Несколько минут лежал, тяжело  дыша,
затем резко встал,  схватил  кисти,  краски  и,  взобравшись  на  козлы,
принялся  за  фреску.  Он  теперь  знал  ее  всю  целиком,   просвечивая
внутренним зрением.
   Константину Ивановичу больше не нужны были  подготовительные  холсты,
этюды и наброски, которые он готовил. Стена перестала быть белым листом.
Он видел на ней и  хоровод  девушек  в  языческих  одеждах,  и  мерцание
костра, и отблески огня на женских телах. Осталось  только  выявить  все
это, чтобы и другие могли тоже увидеть.
   Шура, совершенно сбитая  с  толку  побегом  Темлюкова,  с  удивлением
обнаружила его на лесах. Константин Иванович кивнул ей  головой,  словно
она выходила на одну минуту в соседнюю комнату, и продолжал творить.
   - Одержимый, - сказала сама себе  Шура,  отметав  сумасшедший  взгляд
художника. - Точно, одержимый. Голую бабу увидел  и  бежать!  Нормальный
мужик бы обрадовался, а этот схватил кисти и вперед. Одержимый...
   - Давай раствор! Быстро! - крикнул Темлюков. -  Там  в  синем  ведре.
Сюда. Чего ты копаешься.
   Сохнет. Быстро, мать твою.
   Шура сперва опешила. Так он с ней  ни  разу  не  говорил.  Но  тонким
бабьим чутьем поняла, что обижаться не время, надо исполнять,  и  подала
ведро с раствором.
   - Теперь тот угол  намочи.  Не  копайся.  Сохнет,  мать  твою!  Дверь
закрой. Сквозит. Сквозняк убери.
   Что, оглохла? Живей.
   Шура закрыла дверь. Метнулась к ведерку с водой  И  принялась  мочить
указанное место.
   Темлюков с горящими глазами шел по доскам лесов, открывая  фигуру  за
фигурой. Он уже десять  часов  не  отходил  от  стены.  Шура  предлагала
остановиться на обед, перекусить. Но Темлюков не слышал.
   Он требовал то банку с краской, то  ведро  с  купоросом,  то  большую
мягкую  щетку.  Иногда  Шура  не  понимала  значения  коротких  приказов
мастера: в такой операции она ассистировала впервые. Тогда Темлюков  сам
бросался за ведром, тряпкой  или  нужной  краской.  Но  чем  дольше  шла
работа, тем понятнее для девушки становился  язык  художника.  Скоро  ей
стало достаточно и  одного  жеста.  Со  стороны  могло  показаться,  что
мужчина и женщина исполняют на лесах какой-то  магический  танец,  смысл
которого понятен только посвященным.
   На улице давно стемнело. Отяжелевшие от молока  Воскресенские  коровы
вернулись в свои стойла.
   В сельских окошках понемногу гас свет. А Константин Иванович  работал
и работал. У Шуры уже стали под" нашиваться ноги, когда она  в  тысячный
раз бежала по лесам исполнять очередную просьбу. В глазах плыли  красные
круги. Она держалась из последних сил.
   К рассвету Темлюков закончил фреску. Он бросил  кисть  вниз,  лег  на
доски лесов, свесив одну  ногу,  и  уснул.  Шура,  шатаясь,  добрела  до
школьного мата маэстро и, коснувшись его, отключилась.
   В десять утра Николай Лукьянович, закончив  часовое  совещание  своих
служб, зашел в клуб и, удивившись тишине,  принялся  искать  московского
живописца. Подошел к  стене  и  обомлел.  Сквозь  козлы  и  доски  лесов
светилась и мерцала огромная фреска.
   Клыков нутром почувствовал, что ничего подобного он в жизни не видел.
Перед ним предстало не  декоративное  украшение,  не  картина,  а  вихрь
дикой, поющей, вольной природной жизни. Фигуры не застыли в хороводе,  а
двигались. От них шла энергия  первобытной  силы.  И  неизвестно  откуда
бралось это  внутреннее  свечение.  Ни  одной  яркой  краски,  ни  одной
красивой, в понятиях Клыкова, вещи нарисовано на  стене  не  было.  Тона
мягкие,  даже  несколько  жухлые,  но  свет  так  и  пробивался   сквозь
штукатурку. Самого костра Темлюков не нарисовал.  Блики  и  отблески  на
фигурах так сильно передавали танец огня, что, казалось, и костер  есть,
и пламя есть, только скрыто за хороводом.
   Сперва увиденное  ошарашило  и  испугало  председателя,  но,  постояв
несколько минут, Клыков начал осознавать, что получил нечто большее, чем
даже рассчитывал. Он в своем провинциальном Воскресенском владеет теперь
уникальным произведением большого мастера. Произведением не  областного,
не республиканского и даже не союзного масштаба.
   Клыков вздрогнул, когда на  лесах  что-то  зашевелилось.  Это  спящий
Темлюков поднял свисавшую ногу и повернулся на другой бок. Клыков глянул
на школьный мат и заметил Шуру, которая так  и  спала,  едва  коснувшись
головой стеганого края. Постояв еще некоторое время, Клыков на  цыпочках
покинул клуб и, не заходя в контору, отправился домой, он молча  миновал
застывшую в вопросе жену (в это время он дома никогда не бывал),  прошел
в свой  кабинет  и,  открыв  бар,  достал  бутылку  армянского  коньяка.
Усевшись в кресло, глотнул прямо из горлышка. "Талантливо.  Теперь  надо
ждать неприятностей", - подумал председатель и блаженно улыбнулся.
   Шура проснулась первой. Голова стала такой тяжелой, что она с  трудом
ее приподняла. Ноги и руки ломило. Шура не понимала, то ли  оттого,  что
проспала на голом полу, то  ли  от  предыдущих  трудов.  Она  припомнила
вчерашние события и пошла искать Темлюкова.
   Художник спал на козлах, подложив руку под  голову.  Шура,  с  трудом
преодолевая  лестницы  и  стропила,  приволокла  Темлюкову   подушку   и
пристроила  под  голову.  Затем,  не  взглянув  на  фреску,  отправилась
умываться. "Что теперь  делать?"  -  думала  девушка.  Проклятая  фреска
закончена. Если этот одержимый будет часто заставлять так  работать,  на
кой черт ей столица? Может, плюнуть, собрать  свои  шмотки  и  домой,  в
Матюхино? Там хоть она хозяйка.
   Дома ее боятся. Даже батя последнее время присмирел. Но чтобы столько
трудов - и все впустую. Нет!
   Она доведет дело до конца.
   Шура нашла свою сумку, достала кошелек и отправилась в магазин. Когда
Темлюков  проснулся,  он  увидел  накрытый  на  козлах  стол.  На  столе
нарезанные томаты, сыр, сало и бутылка водки.
   - Идите отмечать, - позвала Шура. - Вы великий  художник,  и  я  хочу
выпить за вас.
   Константин Иванович спустился с лесов,  глянул  на  дело  рук  своих,
затем стал валить козлы. Доски  с  грохотом  посыпались  вниз,  за  ними
стойки из брусьев, банки с красками, ведра с раствором. Когда  Темлюков,
завершив разгром, отошел назад так, чтобы видеть свое  произведение,  он
закричал:
   - Шурка! Мы это  сделали!  -  и,  подпрыгивая,  бросился  к  девушке,
схватил ее на руки и закружил.
   Затем, не опуская на пол, поцеловал в губы и бросил на мат.
   Шура не сопротивлялась.

12

   Зинаида  Сергеевна,  начальник   отдела   монументальной   пропаганды
Министерства культуры, нашла врача для  своего  мальчика.  И  не  просто
врача, а одного из лучших венерологов  страны.  В  тот  первый  страшный
день, когда она сидела в своем кабинете  и  мучительно  думала,  к  кому
обратиться, чтобы сохранить  болезнь  ее  сына  в  тайне,  она  случайно
вспомнила, что  недавно  завернула  картину.  Зинаида  Сергеевна,  кроме
непосредственной работы по руководству  отделом,  имела  и  общественные
нагрузки.  Одна  из  них  -  председательство  в  комиссии   по   вывозу
произведений искусства за границу. Комиссия собиралась раз в неделю,  по
средам, и решала, что можно выпустить из страны, а что нельзя. Приходили
в основном отъезжающие из Союза евреи. Они пытались вложить свой капитал
в вещи, которые можно продать, чтобы на первое  время  иметь  деньги.  В
прошлую среду по ее настоянию не  была  допущена  к  вывозу  авангардная
картинка Давида Бурлюка. Молодой человек  с  редкой  фамилией  Броментул
доказывал,  что  картина  подарена  родственниками  Бурлюка  его   деду,
знаменитому профессору-венерологу.
   Зинаида Сергеевна позвонила  по  местному  телефону  Тане  Малышевой,
которая секретарствовала  на  комиссии  в  прошлую  среду,  и  попросила
принести протоколы заседания. Через  десять  минут  полненькая  Малышева
приволокла папку. Зинаида  Сергеевна  отыскала  заявление  Броментула  с
резолюцией "отказать". В  заявлении  имелся  домашний  телефон.  Зинаида
Сергеевна минуту поколебалась, затем набрала номер.
   - С вами говорят из Министерства культуры.
   Мы тут посоветовались и решили, что ваш вопрос имеет  смысл  обсудить
повторно. Музейные работники к картине Бурлюка остались равнодушными.
   Я бы хотела, чтобы  кто-нибудь  из  членов  семьи  пришел  сегодня  в
министерство и написал повторное заявление.
   Через полчаса молодой Броментул сидел в кресле возле стола начальницы
и  старательно  писал  повторное  заявление.  Зинаида  Сергеевна  сумела
намекнуть, что у нее есть личный интерес к деду отъезжающего Броментула.
Посетитель мгновенно все понял, и в этот же день она с  сыном  сидела  в
просторном профессорском кабинете дома на Котельнической набережной.
   Семен Юльевич  Броментул  в  тапочках  и  халате  больше  походил  на
театрального администратора,  чем  на  знаменитого  профессора.  Зинаида
Сергеевна уже знала, что по  учебникам  Броментула-старшего  учатся  три
поколения советских венерологов. Вальяжный старик вскользь заметил,  что
среди его пациентов немало  известных  особ,  в  том  числе  и  деятелей
культуры. Имена их держатся в тайне, и Зинаиде Сергеевне даже  не  стоит
этого касаться.
   Старик связался с диспансером, и  мальчик  Зинаиды  Сергеевны  прошел
обследование без  записи  в  регистратуру.  После  чего  профессор  стал
создавать комбинации препаратов и последовательно вводить их в  организм
ее сына.  Зинаида  Сергеевна,  не  имея  ни  малейшего  представления  о
способах лечения сифилиса, почувствовала,  что  попала  в  верные  руки.
Через две недели Сережа принес анализы с явным улучшением, а через месяц
был совершенно здоров.
   Лечением второго мальчика, друга  сына,  Зинаида  Сергеевна  себя  не
озадачила.  Клаве  пришлось  обратиться  в  диспансер  официально.   При
допросе, который в таких случаях проводится в диспансере, друг Сережу не
выдал. Зинаида Сергеевна была в этом уверена, поскольку  Славика  знала.
Клава позвонила Зинаиде Сергеевне, обозвала ее сукой,  и  на  этом  тема
приятеля сына оказалась исчерпанной.
   Темлюкова начальник отдела пропаганды не  забыла.  Как  только  стало
ясно, что ее Сережа идет на поправку, она начала действовать. Вернувшись
после  очередного  укола  от  профессора,  а  она  каждый   день   лично
сопровождала  сына,  Зинаида  Сергеевна  не  пошла  в  свой  кабинет,  а
постучала в дверь секретаря парткома министерства.
   Гаврила Борисович Афонин раскладывал папки с  делами  членов  партии,
сотрудников их ведомства, в новом порядке, поскольку  получил  румынскую
мебель из ДСП на смену дубовой отечественной. Секретарь  парткома  любил
порядок и отдавал много времени и сил на его создание и поддержание.
   Зинаида Сергеевна  предложила  Афонину  вместе  пообедать,  и  тот  с
удовольствием согласился. Они давно здесь работали и легко понимали друг
друга. Зинаида Сергеевна, как, впрочем, и Гаврила Борисович, имела право
пользоваться буфетом министра, но оба  чаще  ходили  в  общеминистерскую
столовую. Оба любили совмещать процесс насыщения с подслушиванием  чужих
бесед.  В  обеденной  болтовне  часто  случалась  полезная   информация.
Сплетнями о коллегах интересовались оба. Афонин  по  должности,  Зинаида
Сергеевна по любознательности.
   Гаврила Борисович страдал печенью, поэтому долго и внимательно изучал
меню. Иногда ходил справляться на кухню о том или ином  блюде  и  только
после этого решал, что станет сегодня поглощать.
   Зинаида Сергеевна имела здоровье железное,  отсутствием  аппетита  не
страдала и количеством еду не ограничивала, поскольку ее худая,  плоская
фигура не менялась в весе на протяжении последних восемнадцати лет.
   Когда  их  стол  принял  на  себя  все,  что  полагалось  на  обед  в
министерской столовой, Зинаида Сергеевна и Гаврила  Борисович  принялись
молча есть. Начальница  уже  управилась  с  супом  и  закусками,  Афонин
немного отставал, но в конце концов оба поспешили к  десертному  кофе  с
фирменной "министерской" булочкой.
   - Гаврила Борисович, хочу вашего совета, - начала Зинаида Сергеевна.
   - Чем могу, - охотно поддержал Афонин.
   - Опасный пример Темлюкова, оставленный без внимания, может  принести
идеологический вред. Вы понимаете, о чем я говорю?
   Афонин прекрасно понимал, о чем говорит начальница отдела.
   - Но Темлюков не коммунист. Будь он членом партии, я бы давно  принял
меры.
   Зинаида Сергеевна замечание Афонина пропустила.
   - Не место Темлюкову в Союзе художников. Надо что-то придумать.
   Афонин доедал булочку и молчал.
   -  Если  подготовить  коллективное  письмо,  под  которым  подпишется
большинство видных художников? Как  вы  думаете?  -  предложила  Зинаида
Сергеевна.
   Афонин был мастером составления писем от лица общественности, но  сам
заваривать кашу не хотел.  Гаврила  Борисович  понимал,  что  сейчас  не
тридцать седьмой год и поднимать  кампанию  против  человека,  которого,
несмотря на экстравагантное поведение, многие художники ценят и уважают,
ему очков не прибавит.
   - Составить письмо можно, - медленно и раздумчиво сообщил  Афонин,  -
но подписывать мне его не с руки.  Почему  секретарь  должен  заниматься
беспартийным? У меня со своим народом дел хватает.
   А написать можно...
   - Вот и замечательно. Ваш опыт и такт - залог успеха, -  обрадовалась
Зинаида Сергеевна. - А подписи должны стоять самих художников.  Ни  вам,
ни мне его подписывать нужды нет. А вот дельно составить, здесь без  вас
не обойдешься. У вас на документы талант. Могли бы и книги писать,  если
бы не ваша скромность.
   Слухи о своей скромности Гаврила  Борисович  распускал  сам  и  очень
одобрял, если слышал от других.
   Зинаида Сергеевна  это  хорошо  знала.  Покидая  столовую,  она  была
абсолютно уверена, что письмо дня через два-три к ней на стол ляжет.  Но
в сроках Зинаида Сергеевна ошиблась. Письмо она  получила  только  через
неделю. Зато составлено письмо было мастерски.
   Секретарь парткома и на этот раз показал себя с лучшей стороны.

13

   На лесной поляне возле  огромного  костра  Темлюков  праздновал  свою
победу. Он одел Шуру в языческий костюм, что привез в сундуке из Москвы,
и теперь любовался на нее, одетую в прозрачную ткань, и  потягивал  вино
из бутылки. Такого полного, спокойного и уверенного  счастья  Константин
Иванович не испытывал давно. Несколько лет он  готовил  себя  к  фреске.
Теперь все  находки,  мучительный  поиск  красок,  что  он  изобретал  и
выискивал в старинных рецептах, методики  их  наложения  на  штукатурку,
необходимая влажность и концентрация - все было в этой неистовой работе.
Он победил время.  Время,  отнявшее  у  современных  художников  секреты
мастеров Возрождения. И он нашел Шуру. Это  она  помогла  ему  сотворить
чудо. Ее прекрасное тело стало прообразом языческих танцовщиц. Что же он
хотел сказать своей фреской? Конечно, в первую очередь то,  что  человек
может и должен быть органической частью Божьего  мира.  Не  поворачивать
реки вспять, не рыть огромные котлованы, не орошать пустыни,  а  жить  с
природой, как живут звери и птицы. Бог создал  мир,  и  этот  мир  нужно
сохранять и любить, как нужно любить Творца за то, что он сотворил небо,
землю и каждого муравья на этой земле. И еще научиться радоваться  тому,
что тебе дозволено увидеть все это великолепие и прикоснуться к нему.
   Шура думала совсем о другом. Она водила травинки по груди Темлюкова и
ждала, что он скажет ей, Шуре. Девушке было немного страшно, потому  что
она не могла до конца понять этого одержимого москвича. Женские  чары  и
хитрости действовали, как она  и  предполагала,  но  случались  моменты,
когда Темлюков как бы выплывал из поля зрения. Тогда  она  не  понимала,
что делать и как его вернуть к себе. Где у него те кнопки,  которые  она
безотказно нажимала у Других? Вот и теперь, когда между  ними  случилось
то, что случается между мужчиной и женщиной, и не просто случилось, Шура
почувствовала, что в любовном порыве  Темлюков  был  не  проголодавшийся
самец, а любящий и  нежный.  Почему  же  он  теперь  молчит?  Почему  не
говорит, что намерен делать? Пригласит ли он ее в свою дальнейшую жизнь?
Если да, то  как?  В  качестве  кого?  В  качестве  штукатурщицы,  чтобы
подавала ему краски и стирала рубашки? Нет, не ради этого она  мучилась.
Ей надо не просто уехать в город.  Шура  не  забывала  ту  расфуфыренную
дамочку с пуделем, что школьницей встретила на ВДНХ.
   Вот ради такой  жизни  она  готовила  и  осуществляла  свой  план.  И
штудировала "Муки и  радости".  Сможет  ли  она,  Шура,  полюбить  этого
чудного художника?
   Как мужик он, на удивление,  ей  показался:  "Слава  Богу,  хоть  тут
нормальный, нашим деревенским еще фору даст. Внешность плюгавенькая, так
это ничего.
   Если его помыть и приодеть посолиднее, станет  сносным.  С  деньгами,
похоже, у Темлюкова проблем нет.
   Завтра  Клыков  ему  куш  отвалит.  У  бухгалтерши  Большаковой  сама
ведомость видала. На такие деньжищи можно пару лет безбедно прожить".
   - Ты уедешь, а мне оставаться?  Как  после  того,  что  с  искусством
соприкосновение  получила,  стану  стены  под  побелку  штукатурить?   -
спросила Шура тихим и нежным голосом так, будто она примет покорно любое
решение ее повелителя.
   Темлюков не сразу понял, о чем говорит девушка.
   А когда понял, прижал к себе, поцеловал.
   - Теперь мы вместе. Поедешь со мной?
   - Хоть на край света! - вырвалось у Шуры, и Темлюков улыбнулся. Он  и
так считал вопрос решенным. Шура едет с ним,  только  что  он  ей  может
предложить:
   - Знай, со мной сладко не будет. Я, нынче у начальства не  в  почете.
Жить будем в мастерской. Пока деньги Клыков даст, а там что Бог...
   - Да я с тобой на одном хлебе и воде согласна.
   Мне тут от тоски помирать. Лучше с тобой на воде.
   Шура обняла Темлюкова. Он положил  ее  на  разложенную  телогрейку  и
гладил, любуясь отсветами костра на ее лице, меди волос, упругой  груди,
просвечивающей сосками под прозрачной тканью языческого костюма.
   - Ты сама как произведение искусства. Я буду писать  тебя.  Я  создам
настоящие холсты. Теперь я перешел Рубикон. Я Мастер.  И  этого  у  меня
никто отнять не сможет.
   - Ладно, мастер, что мы тут, в лесу всю ночь будем?  Вон  комары  как
жрут. Тебе в брюках ничего, а меня в твоем сарафане до костей обглодают.
   - Пошли в клуб. Пора собираться. - Темлюков  набросил  на  Шуру  свой
пиджачок.
   - Зачем в клуб? Я небось не бездомная. Пошли ко  мне  в  Матюхино.  Я
тебя с батей познакомлю. Хоть и  алкаш  он  у  меня,  а  перед  отъездом
повидаться нужно. Да и сестре кое-что наказать. А то без  меня  пропадет
еще.
   - А не поздно? На дворе ночь, - удивился приглашению Темлюков.  Он  в
своих  мыслях  вовсе  не  представлял,  что  у  Шуры   есть   нормальный
деревенский дом с отцом, сестрой и всякой живностью вроде свиней и  кур.
Это  ему  показалось  очень  забавный,  и   он,   посмеиваясь,   зашагал
знакомиться с будущей родней.
   Они вышли на проселок. Солнце давно село, но там,  на  западном  краю
неба, от него остался рыжеватый  отблеск.  Шура  забыла  свою  модельную
походку и шагала быстро и по-деревенски размашисто.  Темлюков  с  трудом
поспевал за девушкой. Матюхино их  встретило  полной  тьмой  и  тишиной.
Первой затявкала шавка Глафиры. Она гремела огромной  цепью  и  неистово
брехала в сторону идущих. За ней загавкали и другие деревенские  собаки.
Шура отомкнула свою калитку и пропустила Темлюкова во двор.
   - Погоди тут, - произнесла она шепотом. - Сейчас свет зажгу.
   Скрипнула дверь, и через минуту из трех оконцев полился желтый уютный
свет, обозначив забор  с  крынками,  сохнущими  на  кольях,  скамью  под
рябиной и темные силуэты  сарая  и  летней  кухни.  Темлюков  огляделся.
Чем-то далеким, знакомым с детства  повеяло  от  всего,  что  он  видел.
Константин Иванович опять улыбнулся и подумал,  как  сегодня  хорошо  на
душе. Неужели он влюбился?
   Протирая спросонья глаза, босиком вышел из дома  отец  Шуры,  Гришка.
Шура растолкала и спящую сестру.
   - Накрывайте  стол.  Тащите  все,  что  есть.  Завтра  уеду  от  вас,
отоспитесь! - весело крикнула Шура, уже начав хозяйские приготовления. -
Чего во дворе, заходи в  дом,  ты  теперь  тут  хозяин,  -  сказала  она
Темлюкову, чмокнув его на ходу.
   Сонные, не до конца понимая, что происходит, Гриша с младшей  дочерью
принялись помогать Шуре.
   Почувствовав, что без выпивки не обойдется, Гриша быстро оживился  и,
суетясь, забегал в погреб и обратно, вынося  к  столу  соленья.  Младшая
сестра Шуры  Лариса,  раздувая  самовар,  кидала  любопытные  взгляды  в
сторону Темлюкова и думала, что  сестра  нашла  себе  древнего  старика.
Наконец уселись за стол. Темлюков огляделся и, заметив  в  углу  образа,
перекрестился.
   - Ты чего, верующий? - удивилась Шура.
   - А почему тебя это удивляет? - не понял Константин Иванович.
   - Мне казалось, что городские в Бога не веруют.
   Это наши, и то больше старухи, -  пояснила  Шура,  разливая  потайной
самогон из большой старинной бутыли.
   - Это зависит не от того, где живешь, -  ответил  Темлюков  и  поднял
граненый лафитник.
   - Со знакомством, - икнул Гриша  и  дрожащей  рукой  запрокинул  свой
стаканчик в рот. Темлюков заметил, как мелко заходил его  острый  кадык,
пропуская внутрь жгучую влагу. Шура выпила махом и положила  на  тарелку
Темлюкова ломти сала и краюху черного хлеба:
   - Закусывай, а то завтра до конторы не дойдешь.
   А тебе расчет получать.
   Темлюков захрустел крепким соленым огурцом и подставил свой  лафитник
для повторной порции. Шура подняла стаканчик и,  обведя  свое  семейство
строгим взглядом, заявила:
   - Мы с Костей завтра уедем. Теперь он мне хозяин. Что  скажет,  то  и
сделаю. Вы живите дружно. Если батька станет напиваться и тебя,  Лариса,
забижать, я приеду и голову ему откручу. Меня знаете.
   За чаем Гришка спросил Темлюкова:
   - А в Москве тоже с одиннадцати дают или раньше?
   - Чего дают? - не понял Константин Иванович.
   - Ну, этого, бормотуху, - пояснил Гриша.
   - Тоже, - рассмеялся Темлюков. - Но кто хочет и раньше находит.
   - Ну это само собой, - ухмыльнулся Гриша.
   Спать сестру и отца Шура положила в сарайчике и летней кухне, а  себе
с Темлюковым постелила в доме  на  двуспальной  родительской  кровати  с
никелированными  шишечками.  Константин  Иванович  лег  и  провалился  в
пуховые глубины  перины.  Шура  запалила  маленькую  керосиновую  лампу.
Выключила электрический свет и не торопясь разделась.  Потом  подошла  к
трюмо и, отраженная в трех  его  створках,  медленно  расчесала  водопад
своих медных волос, оглянулась и, заметив жадный взгляд Темлюкова, пошла
к нему,  не  отрывая  от  глаз  Константина  Ивановича  своего  зеленого
взгляда. Темлюков приподнялся, чтобы обнять ее, но Шура не  далась.  Она
уложила его голову на подушку:
   - Не спеши. Я сама...
   Сперва он видел сквозь бронзу ее волос  темнеющие  в  углу  образа  и
фотографии на стенах в деревянных рамках, затем изображение  потерялось,
замутилось, и он стал уплывать, забывая и себя, и свою фреску, и все то,
что живет и держит в реальном мире.
   - Ты теперь мой, - шептала Шура. - И  никуда  от  меня  не  денешься,
потому что лучше меня тебя никто любить не сможет.
   Темлюков краем сознания слышал ее шепот,  ощущал  ее  горячую  нежную
грудь, обнимал за узкий перехват талии и почему-то все яснее видел  лицо
старой цыганки, что встретилась ему на базаре в Воскресенском.
   - Беги отсюда! - крикнула цыганка. - Погибель твоя здесь.
   - Никуда не денешься. Мой, -  шептала  Шура  и  целовала  его  своими
жадными губами, и тело ее становилось все податливей и прекрасней.

14

   Федя Краснухин сидел на скамейке во дворе своего дома и, потягивая из
стакана мутную влагу огуречного рассола, стругал палку. Палка Краснухину
была особенно ни к  чему,  но  занять  себя  путным  делом  председатель
областного отделения Союза художников по причине слабости  организма  не
мог. Вчера, после открытия городской выставки, как полагается,  затеялся
банкет. Живописцы хвалили  друг  друга,  и  речи  их  по  мере  выпитого
становились раз от разу все умильнее  и  восторженнее.  Краснухину,  как
лицу выборному и представляющему цех коллег, похвал  досталось  изрядно.
Федя к своим пятидесяти годам сознавал, что Леонардо да Винчи он не стал
и навряд ли станет. Но теплые слова в адрес своего  таланта  принимал  с
удовольствием. Черный кот, оригинально прозванный Краснухиным  Барсиком,
потерся о штанину, выбрал  момент  и  сиганул  на  колено  хозяину,  но,
почувствовав сильный перегарный дух, спрыгнул на землю и, задрав  хвост,
отправился  восвояси.  Краснухин  оглядел  свой  добротный  дом,  глухой
дощатый забор, что отделял  вотчину  художника  от  остальной  окраинной
воронежской жизни, сплюнул, отложил палку и  решил,  что  настал  момент
идти за пивом. Рассол сам по себе вылечить не сможет. Но не  успел  Федя
встать, как из дома на крыльцо вылетела его супруга  Наталья  и  громким
надрывным голосом закричала:
   - Федь, к телефону! Москва! Из министерства!
   Краснухин  вскочил,  чуть  не  утеряв  равновесия,  и,  спотыкаясь  о
собственные шлепанцы, боком засеменил в дом.
   - Федор Михайлович, Министерство культуры искренне поздравляет вас  с
успехом  на  городской  выставке,  -  начальственным   женским   голосом
прозвучало из трубки.
   Федя откашлялся,  поблагодарил.  Голос  Терентьевой  он  узнал.  Хотя
начальник отдела монументальной пропаганды по телефону оказала ему честь
впервые.
   Мы две ваши картины отберем на международную выставку в  Варшаве.  Вы
не бывали в братской Польше?
   Федя в Польше не бывал, а посетить Европу, пусть и братскую, да еще с
выставкой, ему льстило.
   - Вот и замечательно. Покажем панам, что у нас живописцы не только  в
столицах проживают. А у меня к вам дело.
   -  Слушаю,  Зинаида  Сергеевна,  -  сказал  Краснухин  и   облегченно
вздохнул, потому что имя и отчество начальницы из головы вылетело, а вот
в нужный момент вспомнил.
   - В Воскресенском новом клубе работает московский живописец Темлюков.
Он пишет фреску, а возможно, уже  написал.  Моральный  и  идейный  облик
художника вызывает у нас сомнения, и его работа может оказаться  опасным
примером  вторжения  чуждой  культуры   в   нашу   советскую   глубинку.
Организуйте выездной художественный совет и разберитесь на  месте.  Если
наши опасения не напрасны, смело принимайте меры вплоть  до  решения  об
уничтожении  фрески.  В   работе   выездного   совета   примут   участие
представители обкома партии. Их мы уже проинформировали. Желаю успеха.
   А как там у вас с заграничным паспортом?
   - Паспорт пока не просил, за границу  не  собирался...  -  растерянно
ответил Краснухин.
   - Возникнут проблемы, звоните.  Поможем,  -  начальница  продиктовала
номер министерского телефона и положила трубку.
   Федя Краснухин стоял возле своего телефона. Желание  залить  организм
пивом мгновенно исчезло. Жена, застав мужа побледневшим, с остановленным
на одной точке взглядом, потрогала Федю за рукав:
   - Федюша, что случилось?
   Федя не ответил, но так глянул на супругу, что та мышкой шмыгнула  из
комнаты.  Разволновался  Краснухин  неспроста.   Темлюков   был   хорошо
известен.
   Слухи о его демарше давно ходили темными кругами.
   Между собой художники московскому мэтру симпатизировали.  Неслыханный
факт отказа от всех радостей большой  карьеры  в  среде  провинциального
мирка выглядел невиданным геройством. Кроме того, на  союзных  выставках
Темлюков всегда имел шумный успех у  коллег,  поскольку  кроме  официоза
выставлял талантливые картины. В его полотнах  собратья  замечали  поиск
большого мастера.
   Краснухин, не будучи ловким интриганом, все же без  труда  сообразил,
что ему предложили шанс вырасти из обыкновенного  областного  живописца,
которых в стране сотни, в  персону  союзного  масштаба.  Цена  за  такой
переход - подлость. Когда они неделю назад за  бутылкой  водки  с  Пашей
Скотниковым как раз обсуждали перипетии московского живописца, поскольку
в области уже знали, что Темлюков пишет в Воскресенском фреску, то им  в
голову не пришло, что так повернется. Одно обсуждать  столичные  дела  в
теньке под воронежской яблонькой, совсем другое - участвовать в них.
   "На кой черт я согласился на председателя?! - пронеслось в  голове  у
Феди. - Жил себе спокойно, писал  знатных  доярок.  Чего  не  хватало?!"
Краснухин еще немного постоял, затем открыл  шифоньер,  достал  зачем-то
свой выходной костюм, надел его, сунул ноги  в  драных  носках  в  новые
штиблеты и вышел из дома.
   Паша Скотников жил через две улицы, но из-за моста, который  связывал
части города, к  нему  приходилось  добираться  через  центр.  Краснухин
постоял на остановке, рядом с молодухой, которая ловко лузгала  семечки,
затем, увидев зеленый глазок такси, шагнул на проезжую часть.
   Паша, как и он сам, маялся после вчерашних возлиянии  и  на  друга  в
парадном костюме уставился как на привидение:
   - Ты, Федь, чего?
   - Что чего? - не понял Краснухин.
   - Вырядился чего? Хоронишь кого, что ли?
   Скотников был абсолютно уверен, что костюм надевают самостоятельно  в
трех случаях: первый - на собрание в обкоме партии, второй - на свадьбу,
третий - на  похороны  знакомых.  Четвертый,  на  собственные  похороны,
надевают уже помимо твоей воли.
   О свадьбах в семьях обоих  друзей  знали  заранее,  а  вот  внезапная
смерть  дальнего  родственника  могла  случиться.  Поэтому  Скотников  и
предположил похороны.
   - Разговор есть,  -  сообщил  Краснухин,  шагнув  в  пенал  панельной
квартирки друга.
   Скотников  свою  однокомнатную  секцию,  как  называли   квартиры   в
Воронеже, держал под ателье и для отдыха в тех случаях, когда организм в
отдыхе нуждался. В семье знали, что отец рисует картину и ходить к  нему
нельзя.  За  картины  Скотникову  иногда  платили,   поэтому   семья   к
творческому процессу имела уважительное  отношение.  Комната  Скотникова
меблировалась простым диванным матрасом  на  коротких  ножках,  креслом,
затянутым потертым кожзаменителем, двумя мольбертами и навалом холстов в
подрамниках.
   Писал  Павел  поля  с  подсолнухами,  просто  подсолнухи,  молодиц  и
подсолнухи и еще автопортреты, где подсолнух тоже  присутствовал,  но  в
качестве далекого фона. От живописи желтых семенных голов в комнату  шел
веселый свет, и квартира-мастерская казалась улыбчивой  и  наивной.  Сам
Скотников - белесый, конопатый  и  квадратно  бесформенный  -  органично
вливался в свои произведения и словно растворялся в мастерской.
   Пригласив Федю на кухню. Скотников открыл холодильник и гордо  извлек
две бутылки "Жигулевского". Реакции  Краснухина  не  последовало.  Гость
машинально взял бутылку, машинально отколупнул металл крышки  и,  сделав
большой глоток, уселся на табурет. Скотников  садиться  не  стал.  И  не
потому, что табурет был один, возле стола он приспособил под сиденья еще
два ящика от стеклотары. Просто поведение друга так озадачило живописца,
что он с неоткупоренной бутылкой застыл у двери, прислонив свой  белесый
облик к дверному косяку.
   - Дела, Паша, дрянь, - начал Краснухин. И  не  очень  членораздельно,
повторяясь и забегая вперед, поведал другу о столичном звонке. Скотников
потер пятерней белобрысый затылок, открыл пиво, долгими глотками вытянул
все из бутылки и сказал:
   - Помозговать надо.
   - Затем и пришел, - согласился Краснухин и тоже опустошил бутылку.
   - Раз в обкоме знают, от выездного  совета  не  уйти.  Тебе  очень  в
Польшу охота? - как бы между делом спросил Паша.
   - Хрен с пей, с Польшей! - Краснухин даже обиделся на  вопрос.  -  Ты
пойми, тут не Польшей пахнет.
   Если я откажусь, могут не только из председателей, из Союза попереть.
А это сам знаешь: заказы, деньги.
   А у меня семья. Наташка и двое. Мать в деревне двадцать  пять  рублей
пенсию получает.
   Ничего,  она  с  этой  пенсии  еще  и   вас   сметанкой   и   яичками
подкармливает.
   Ты погоди, - остановил друга Краснухин, - совет собирать придется. Но
надо туда ребят подобрать. Давай думать - кого.
   А чего думать. Лотовского Генку,  Константинова,  Ефремова.  Косякова
нельзя. Подхалим и гнида. ею жизнь Ленина  на  броневике  осваивает,  да
никак с Ушами не может справиться, вечно наперекосяк уши.
   Составив список выездного совета, друзья вышли на улицу и, выпив  еще
по кружке бочкового на углу, распрощались.
   Вернулся домой Краснухин поздно, заглянув в спальню и заметив гладкую
коленку спящей  жены,  которая,  разомлев  от  тепла,  откинула  во  сне
одеяло", тихо прикрыл дверь и ушел спать на свой  топчан  в  мастерскую.
Утром позвонили из обкома партии.
   - Список выездного совета у вас готов?
   - В общих чертах, - ответил Федор Краснухин.
   - Зачитайте.
   Краснухин залез в карман выходного пиджака, извлек обрывок  газеты  и
зачитал фамилии.
   - Почему Косякова нет? -  спросили  в  трубке.  -  Косякова  включите
обязательно. Человек надежный, партии преданный.
   - Конечно, товарищ Михеев. Уже включил, - ответил  Краснухин  и,  дав
отбой, матерно выругался.

15

   Известие о  том,  что  из  областного  центра  в  Воскресенское  едет
выездной художественный совет с представителями из обкома,  для  Клыкова
не стало неожиданным. С первого раза, когда Николай  Лукьянович  оглядел
работу, еще не высохшую, сквозь доски строительных лесов, он понял,  что
заварухи ему не избежать. В  тот  же  день  председатель  еще  два  раза
наведывался в клуб. Художника и Шуры он  не  застал  и  долго  в  полном
одиночестве разглядывал композицию московского живописца. И теперь, сидя
в кабинете, мучительно думал, что предпринять, чтобы  сохранить  фреску.
Злоба московских чиновников от культуры к персоне Темлюкова  стала  ясна
Клыкову еще в  Москве.  Он  помнил,  какой  ненавистью  сверкнули  глаза
плоской дамы  в  высоком  министерском  кабинете  при  одном  упоминании
фамилии Темлюкова. Но Клыков и сам был непрост. "Поглядим, кто кого",  -
пробурчал он себе под нос и позвонил в Москву в ЦК  партии.  Заместитель
сельскохозяйственного отдела  ЦК  Громовой,  хороший  знакомый  Клыкова,
неглупый мужик с деревенскими корнями, довольно  быстро  понял,  что  от
него хочет Николай Лукьянович.
   - Переговорю с Фоминым, он у нас курирует культуру. Перезвони завтра.
   - Парамоныч, дело спешное. Завтра может быть поздно. Сам знаешь,  как
после драки кулаками махать, - предупредил Клыков.
   Звонок из Москвы последовал через час.
   - Уговорил самого Прыгалина к тебе ехать. Прыгалин - кандидат в ЦК, а
не просто инструктор. Он по культуре для Политбюро все речи готовит.  Но
ты уж,  Лукьяныч,  не  подведи.  Прими  человека  по  его  разряду.  Сам
понимаешь, такие люди свободного времени не имеют. Встречай  его  завтра
утром.
   Клыков потер руки и вызвал в кабинет бухгалтершу Большакову.
   Вот что. Валя, - начал председатель, указав Большаковой на стул возле
себя. - Ты мне художника рассчитай. Ему  надо  уезжать.  Он  тут  лишним
будет. И  еще  договорчик  проверь,  чтобы  без  сучка,  без  задоринки.
Подписи, сроки... Ну что тебе говорить, сама знаешь. Договорчик  не  раз
под проверку может лечь. Вот и гляди...
   Отпустив Большакову, Клыков вызвал снабженца Друнина  и  наказал  ему
ехать в город за деликатесами.
   Бери все самое-самое. Вот тебе записка на базу.
   Балык, осетринку. Стерлядку хорошо бы,  да  раков  не  забудь.  Раков
привези живыми. Чтоб как черти  крутились.  Дохлых  и  вялых  притащишь,
пеняй на себя.
   Водки экспортной ящик. Коньяка не бери. Ты в нем  не  смыслишь,  а  у
меня личный запасец имеется. фруктов разных, само собой. Икру  попробуй.
Так не бери. Слишком соленая мне ни к чему. Паюсную попроси. У них есть,
только жмутся.
   Отправив снабженца, Клыков вызвал шофера Ваську. Васька сидел с  утра
в приемной возле секретарши Клыкова Вари  и  тихим  голосом  говорил  ей
скабрезные  вещи.   Варя   краснела,   чем   доставляла   Васе   видимое
удовольствие. Василий мог проводить время с большей пользой, но служивое
чутье подсказывало, что он сегодня хозяину может  понадобиться  в  любой
момент, и не ошибся.
   - Звали? - спросил Вася, хотя  спрашивать  смысла  не  имело,  раз  в
кабинете, значит, звали.
   - Вот что, - начал Клыков, с ног до головы оглядев своего водителя, -
не знаешь, куда художник запропастился?
   - Откуда мне знать.  Я  при  нем  не  состою.  Вы  велели  помочь  им
обустроиться. Я помог, а дальше он и сам с усам.., - не слишком уверенно
сообщил Василий.
   - Ты, того.., не крути. Уж ты, черт, в Воскресенском обо всем знаешь.
Чего темнишь? - Клыков нарочно пытал Ваську.  Ему  давно  доложили,  что
москвич со вчерашнего дня гостит в Матюхине у Шуры.
   И что роман художника и штукатурщицы  теперь  главная  новость  всего
Воскресенского, Клыков тоже хорошо знал.
   Такая девка в деревне не засидится. Девка хороша. Темлюков не  дурак.
Штукатурщицу, конечно, жаль, да Клыков и не такие потери переживал.  Все
эти соображения быстро промелькнули в голова, пока  Васька  нерешительно
переминался с ноги на ногу и думал, как подать информацию. Сразу или еще
набить себе цену.
   - Ладно, ты того, езжай в Матюхино и привези мне художника. Шурку  не
вези. Я с ним должен по-мужски поговорить. Скажи,  дело  срочное.  Давай
гони... - Клыков махнул рукой, отпуская Ваську и не желая больше от того
никаких слов.
   В кабинете сделалось тихо, и стало слышно, как большая  зеленая  муха
долбится  о  стекло  окна,  пытаясь  обрести  свободу.  Клыков  медленно
поднялся,  взял  с  окна  партийный  циркуляр  о  необходимости  посадки
моркови,  подошел  к  окну  и  ловким  ударом  прекратил   существование
насекомой  жизни.  Отряхнув  циркуляр  от  остатков  мушиной  плоти,  он
прошелся по кабинету, остановился возле книжного шкафа. Постоял немного,
затем вынул несколько свежих томов Карла Маркса, извлек припрятанный  за
ними  справочник  ЦК  партии,  печатанный  только   для   узкого   круга
пользователей, и  уселся  с  ним  за  стол.  В  скромной  серой  книжице
значились фамилии  и  телефоны  работников  ЦК.  К  фамилии  прилагалось
несколько строк с краткой характеристикой  каждого;  Николай  Лукьянович
отыскал отдел "Идеология и культура".
   Провел пальцем по списку до фамилии Прыгалин и надел очки.
   "Прыгалин Станислав Андреевич  род.  1929.  Старший  референт  ЦК  по
вопросам культуры. Закончил филфак МГУ и Высшую партийную школу. Защитил
Докторскую  по  теме  "Социалистический  реализм  в  обществе  развитого
социализма".   Автор    книг:    "Буржуазный    модернизм",    "Классики
социалистического  реализма",  "Советский   человек   в   литературе   и
живописи". Кандидат в ЦК, кандидат АН СССР. Член КПСС с 1954 года".
   - Сойдет, - удовлетворенно отметил Клыков и, на всякий случай выписав
служебный телефон Прыгалина, запрятал справочник на прежнее место.

16

   Шура носилась по двору, забегала в дом, снова выскакивала. Ей надоели
шлепанцы, что, слетая  с  ног,  мешали  движению,  и  она,  сбросив  их,
продолжала беготню  босиком.  Гришка  и  Лариса  стояли  во  дворе  и  с
некоторой растерянностью наблюдали  за  происходящим.  В  очередной  раз
сбегая с крыльца, Шура метнула сестре свою кофту:
   - Держи, теперь твоя. В ней в Москву приедешь.
   Я тебя скоро вызову. Со своим кобелем разберусь и вызову. Гляди  мне!
Ухажеров гони палкой. Я тебя в" столице замуж выдам. А ты, папаня,  чего
уставился?
   Иди воду грей, мне  в  дорогу  помыться  надо,  а  то  я  при  сборах
взопрела, как кобыла на пашне.
   Гриша пошел исполнять наказ, Лариса примеряла кофту. Шура  собиралась
в Москву. Вещей она много с собой решила не брать. Хорошего выходного  у
нее было одно платье, а барахло незачем тащить. Потом подумала и  платье
оставила сестре, как и кофту.
   Уложив в горнице небольшой чемоданчик, Шура  плюхнулась  на  кровать.
Пружины, покачав ее, со звоном затихли. Шура припомнила, какую  на  этой
родительской кровати устроила  Темлюкову  ночь,  и  засмеялась.  "Теперь
будет от меня снова ждать. Да не скоро дождется. Сперва пускай приоденет
по-городскому, в театры сводит, друзьям представит..."
   Девушка оглядела родительскую горницу с  чувством,  что  видит  ее  в
последний раз. Без нужды возвращаться в Матюхино Шура  не  собиралась  -
если только папаню схоронить. Мысль  о  смерти  отца  сердце  дочери  не
растревожила. Гришку она не любила, приписывая ему вину за гибель матери
и свое с сестрой неухоженное из-за его пьянства детство.
   Глянула на темные лики образов, на  давно  потухшую  лампаду  в  виде
стеклянного голубка,  на  засиженные  мухами  снимки  предков.  Заострив
внимание на фотографии деда и бабушки,  поднялась  с  пружин  кровати  и
подошла поближе. На карточка бабушка сидела  в  высоком  кресле,  дед  в
наглухо застегнутом кителе, при усах и бороде,  стоял  возле,  облокотив
руку на спинку кресла. Круглолицая  бабушка  со  страхом  уставилась  на
фотографа. Дед деланно улыбался. У их ног в бочке произрастал гигантский
фикус, видимо служивший фотографу  декорацией.  На  соседнем  фото,  где
двоюродный дед Алексей в  тельняшке  и  бескозырке  чадил  трубку,  Шура
внимания не задержала. Алексей погиб в первые дни войны, когда их  сняли
с корабля и в одних тельняшках погнали на  врага.  Тогда  вместе  с  ним
полегло пятьсот морских душ.
   Свадебный  снимок  отца  с  матерью  Шура  со  стены  сняла,  отогнув
гвоздочки на почерневшей рамке,  вынула  карточку  и,  отыскав  ножницы,
отстригла Гришку от матери. Половинку с матерью  бережно  подсунула  под
вещи, оставшуюся часть вместе с рамкой бросила в печь.  Закрыв  чемодан,
высунулась в дверь.
   - Папаня! Вода скоро?
   - Готова, - сипло отозвался Гришка из летней кухни, где  на  газу  из
баллона, соединенного с плитой тонким резиновым шлангом, закипал  чан  с
водой.
   Аккуратно взявшись за ручки чана, отец с дочерью потихоньку сняли его
и отволокли в баньку. Ведра с холодной водой дожидались  на  почерневшей
от сырости и пара деревянной лавке. В одном из ведер плавал  алюминиевый
ковш. Шура заперла за отцом дверь, скинула платье и, намешав из  чана  и
ведра в шайке, окатила себя с головы до  пят.  Пискнув  для  порядка  от
ощущения,  намылила  пеньковую  мочалку  и,  морщась  от  ее  царапающих
прикосновений, покрыла себя густой мыльной  пеной.  Ничего  не  видя  от
щиплого мыла, на  ощупь  снова  намешала  в  шайке  и  снова  окатилась.
Повторив  процедуру  несколько  раз,  растерлась   драной,   но   чистой
простыней, извлекла заначенную за полкой бутылку с самогоном и блюдце  с
капустой. Изрядно глотнув из горлышка, бросила жменю капусты  в  рот  и,
надев платье, отправилась в  горницу.  Убрала  в  шкаф  новые  юбочку  и
свитерок.
   В них она завтра отправится в Москву, а сегодня и  ситцевое  платьице
сойдет. Поглядевшись в  зеркала  трюмо,  закрутила  бигуди  и,  накрывши
голову косынкой, вышла во двор.
   На скамейке под рябиной тосковал Гриша и чадил "Приму". Завидев дочь,
состряпал жалобное выражение:
   - Хоть бы ради отъезда поднесла.
   - Подожди. Хозяин мой из конторы явится, тогда получишь.
   - А когда он заявится? - продолжал ныть Гриша.
   - На то и хозяин. Когда захочет, тогда и придет.
   Ты, чем зря бездельничать, взял бы топор да словил куру...
   Гришка нехотя поднялся и направился в сарай.
   Там послышалось  громкое  кудахтанье,  затем  пяток  несушек,  хлопая
крыльями и поднимая  пыль,  выскочили  из  приоткрытых  ворот.  За  ними
появился Гришка. В его кулаке, роняя с шейного обрубка  кровавые  пенные
капли, покачивалась пестрая куриная тушка.
   - Ларис! Ты где? Куру ощипи, - крикнула Шура, хрустя зеленым яблоком.
   Лариса вынесла из сарая худой тазик, осторожно, чтобы не  запачкаться
кровью, положила в него еще теплое куриное тельце и уселась  щипать.  Но
не успела. За калиткой загудела машина, и Темлюков с Васькой Большаковым
внесли во двор корзину и несколько картонных коробов.
   После чего Вася вернулся к матине и, сильно косолапя, осторожно вынес
ящик водки. Гришка, заметив спиртное, оживился и  побежал  помогать.  Из
Васькиного "газона" во двор перекочевал кованый  темлюковский  сундук  и
его же тощий рюкзачок.
   - Чегой-то вы приволокли? - подбоченясь и глядя на  короба,  водку  и
корзину, тоном недовольной хозяйки поинтересовалась Шура.
   - Для прощанья закупил. Надо же твой отъезд из  деревни  отметить,  -
улыбнулся Константин Иванович. - С гонорара... Можешь соседей позвать.
   -  Зачем  деньги  тратить?  -  покачала  головой  Шура,  но  чмокнула
Темлюкова в губы.
   - Вроде все... Поеду, - оглядев внутренность "газона", сообщил Вася.
   - Нет  уж.  Оставайся.  Ты  у  меня  по  морде  получил,  кто  старое
помянет... Сегодня гостем будешь, - Шура в упор посмотрела на Васю.
   За рулем, - буркнул тот и отвел глаза.
   Ничего, место найдем - уложим.
   Жена вломит. Не предупредил.
   А ты вези жену к нам, - предложил Темлюков.
   Тяни свою бухгалтершу, - подхватила Шура.
   Угу, - согласился Вася и, уже залезая в кабину, добавил:
   - Все равно вас на зорьке к поезду везти.
   Сам велел...
   Из подручного материала во дворе скоро вырос огромный стол, и, как  в
сказке, скатерть-самобранка заполнила его вином и закусками. Шура  пошла
по деревне звать людей.  Понемногу  народ  начал  подтягиваться.  Сперва
неловко переминаясь у калитки, матюхинцы смелели и приближались к столу.
   Еще солнце не успело закатить свой шар за поросший лесом  матюхинский
бугор, а во дворе Шуркиного дома полным ходом шла  гульба.  Степан,  что
жил через дом от Шуры,  в  молодости  гармонист  и  гуляка,  заявился  с
трехрядкой. Заведенная гармошкой тетка Глафира тонким  голосом  затянула
частушку. Пропев куплет и не  удержав  порыва,  вышла  в  круг.  За  ней
молодухи, Наташка и Зойка. Толик, единственный парень  на  всю  деревню,
привыкший дергаться на теперешних танцульках, под  гармошку  плясать  не
умел и неуклюже переминался и притаптывал между девками и бабами.
   Шура увлекла Темлюкова, и он, на удивление компании, отплясал лихо  и
со знанием дела. Васька привез супружницу. Бухгалтерша поначалу  поджала
губки и держалась в стороне. Но, выпив стаканчик, сбросила  туфельки  на
каблуках и, выхватив платочек, утицей поплыла  по  кругу.  После  танцев
снова вернулись к столу. Глафира предложила выпить за отца  Шуры.  Стали
высматривать Гришку, но тот давно упился и похрапывал в сарайчике.
   Откушав и выпив,  народ  запел.  Темлюков  сидел  рядом  с  Шурой  и,
наблюдая за гулянкой, думал, как бы хорошо  взять  кисти  и  запечатлеть
прощальную деревенскую Шуркину ночь. Но, понимая, что тоску этих  песен,
переливы трехрядки кисть не возьмет, пожалел о том, что  его  живописное
искусство имеет свои границы.
   Шура же, наблюдая за соседями, думала совсем о другом: "Ну и рожи!  И
я прожила с ними всю молодость! А жрут сколько! Нам бы  этой  жратвы  на
месяц хватило. Больно щедрый мой художничек. Придется брать хозяйство  в
свои руки..."
   Спать так и  не  ложились,  только  Ваську  Большакова  пристроили  в
горнице, чтобы водитель успел немного  отдохнуть  -  ему  спозаранку  за
руль.
   С рассветом притомленные гости потихоньку разбрелись по домам. Степан
еще проводил молодух по деревне, но скоро и его  трехрядка  смолкла.  На
смену гармошке  утреннюю  перекличку  начали  матюхинские  петухи.  Шура
растолкала Ваську, уложив на его  место  бухгалтершу.  Большаков  протер
глаза, умылся и пошел греть движок своего "газона". В  машину  погрузили
сундук живописца, его невзрачный рюкзачок и маленький Шуркин чемоданчик.
Провожать  Шуру  на  станцию  поехала  одна  Лариса.  Упившегося  Гришку
привести в чувство  никто  и  не  пытался.  Ему  еще  неделю  предстояло
"болеть", опохмеляться и снова "болеть". И только в конце недели  Гришка
мог войти в ту тягостную норму своего трезвого бытия, что наблюдалась  у
него вчера днем.
   Билеты на поезд для Темлюкова и Шуры Вася взял еще накануне. Поезд на
разъезде Воскресенского стоял всего две  минуты.  Вася  помог  внести  в
тамбур знакомый для него своим весом сундук и выскочить.
   Поезд уже дернулся, когда из председательской "Волги"  вышла  супруга
Клыкова Надя и бегом в последнюю минуту закинула  Темлюкову  корзину  со
своими домашними гостинцами. Клыков лишь  успел  помахать  рукой.  Когда
поезд показал сцепки последнего  вагона,  председатель  усадил  жену  на
заднее сиденье, но с места не тронул. Через двадцать минут с  московским
поездом он встречал кандидата ЦК партии, главного референта по  вопросам
культуры, кандидата АН СССР Станислава Андреевича Прыгалина. Клыков  сам
себе будет шофером,  ему  предстоит  успеть  за  двадцать  минут  дороги
интимно подготовить московского гостя.
   Поодаль, под  деревцем  притулился  "рафик".  Колхозный  микроавтобус
ожидал членов выездного областного совета. Они прибывали из Воронежа тем
же поездом, что и высокий московский гость.
   Темлюков ехал в Москву, а в Воскресенском клубе, пустынном и  отмытом
от следов его присутствия, на фреске, ожидающей суда,  вели  свой  дикий
хоровод языческие девы, и в каждой из них, если приглядеться, можно было
признать местную штукатурщицу Шуру.

Часть вторая

1

   Рабочий день  Министерства  культуры  закончился.  Опустели  казенные
кабинеты с  портретами  лысоватого  основателя  Совдепии  вперемешку  со
Станиславским,  Шолоховым  и  Луначарским.  Замолчали  черные  служебные
аппараты, провода которых тянулись в литфонды,  худфонды,  партотделы  и
КГБ.
   Уборщицы уже протерли унылый, затоптанный  паркет  коридоров.  Здание
погрузилось в скучную тишину, и только Зинаида Сергеевна своего кабинета
не покинула.
   Она ждала звонка из Воронежа и воображала мстительные картины: фреску
ненавистного Темлюкова  замазывают  белым  известковым  раствором.  Нет,
сперва соскабливают изображение, а уж затем белят.
   Так надежнее: под белилами фреска может открыться вновь, через  много
лет, когда самой начальницы не будет на свете. Уйдя в тень кладбищенских
оград, она окажется бессильна и не сможет влиять на мир живых. Пока  она
многое может. Терентьева с гордостью оглядела свое  рабочее  место.  Оно
нелегко далось.
   Только от  мысли,  что  кто-нибудь  проведает,  какую  цену  пришлось
заплатить молодой провинциалке за кресло на столичном Олимпе, у  Зинаиды
Сергеевны холодела спина и от  самых  лопаток  бежала  струйка  ледяного
пота.
   Она помнила до  мельчайших  подробностей,  как  впервые  увидела  эту
старую ведьму. Шукалова  приехала  к  ним  с  идеологической  проверкой.
Приехала из столицы. Ее встречали возле вагона  представители  районного
цеха культуры: директриса  местной  библиотеки,  начальник  кинопроката,
местный поэт Душкин и сам секретарь райкома с двумя замами.
   Шукалова вышла из вагона и со всеми поздоровалась.
   Когда Терентьеву представили как начальника отдела культуры, Шукалова
задержала руку Зинаиды Сергеевны, долго  смотрела  ей  в  глаза  и  чуть
улыбнулась. Улыбнулась уголками мясистых накрашенных губ, глаза  ее  при
этом оставались холодно изучающими.
   - С вами нам придется познакомиться поближе,  -  изрекла  Шукалова  и
только тогда разжала пальцы, освободив ладонь Зинаиды Сергеевны.
   Столичную гостью пришлось сопровождать весь день. Шукалова вникала во
все, что касалось идеологического воспитания масс. Она проинспектировала
местную газету, проглядела выборочно с  десяток  номеров,  дала  нагоняй
главному редактору за слабое отражение  образа  вождя.  Посетила  Дворец
культуры, где внимательно ознакомилась с планом мероприятий, с фамилиями
гастролеров, репертуаром привозимых  спектаклей.  Директору  клуба  тоже
досталось.
   Шукалову пригласили пообедать в столовую райкома. Пригласили одну.  В
черной райкомовской машине кроме  двух  замов  сидел  сам  секретарь,  и
свободное место оставалось только для столичной гостьи.
   Шукалова в "Волгу" не села.
   - Я бы хотела, чтобы товарищ Терентьева  составила  нам  компанию,  -
заявила она тоном приказа.
   Второму заму пришлось выйти, освобождая место для Зинаиды Сергеевны.
   Официальный  вечер  закончился  концертом  местной  самодеятельности.
После концерта директор Дворца культуры Савченко устроил  ужин,  который
проходил в  ресторане  гостиницы,  недавно  отстроенной  и  составляющей
гордость райцентра. По случаю приезда Шукаловой в  номера  дали  горячую
воду и протерли полы коридора  на  втором  этаже.  За  столом  столичная
гостья позволила себе несколько рюмок  коньяка,  сменила  начальственный
тон на человеческий и рассказала  несколько  забавных  историй  о  своем
последнем вояже в Париж. В те годы поездка за  рубеж  являлась  событием
чрезвычайным, и Шукалову слушали затаив дыхание.
   Зинаида Сергеевна отметила, что приезжая время от времени задерживала
на  ней  свой  заинтересованный  взгляд.  В  бесцветных  глазах   старой
чиновницы появилась странная  томность.  Когда  ужин  подошел  к  концу,
Шукалова, попрощавшись со всеми, тихо приказала Терентьевой:
   - Останься. Мне надо поговорить с тобой наедине.
   Официант принес  по  просьбе  москвички  еще  графинчик  с  коньяком.
Шукалова разлила коньяк в две рюмки.
   - За тебя, Зиночка. Ты мне понравилась сразу.
   Не знаю почему, но очкарики меня волнуют.
   Зинаида Сергеевна вдруг покраснела. А Шукалова придвинулась  вплотную
так, что Терентьева  почувствовала  ее  несвежее  дыхание  и  разглядела
пористую кожу напудренного лица, и зашептала:
   - Такой разумной девочке не место в этой дыре.
   Ты рождена  для  столицы.  Я  тебя  заберу.  Будешь  умницей,  далеко
пойдешь.
   Теплая, влажная рука старухи сжала ее ладонь.
   Инстинктивным желанием было выдернуть руку из этой влажной массы,  но
страх перед идеологической начальницей порыв остановил.
   К коньяку Шукалова больше не прикасалась, но  Терентьевой  подливала.
Зинаида   Сергеевна   так   много    никогда    не    пила.    Примерная
студентка-общественница,  секретарь  школьной,  а   затем   институтской
комсомолии, она вела показательный образ  жизни  старой  ханжи.  В  свои
двадцать восемь Терентьева оставалась девицей, а болезненное любопытство
к  сексу  тщательно  скрывала.  И  сейчас,  сидя  за  столиком   пустого
ресторана, ощущая, как под скатертью рука Шукаловой шарила по ее  бедру,
проникая все глубже сквозь слои трикотажного белья,  она  осознала,  что
начинается первый в ее жизни роман. Роман страшный и непонятный.
   Московская начальница олицетворяла мощь системы, которую Терентьева с
детства приняла как религию.
   Через  неделю  из  Москвы  пришел  запрос.  Терентьеву   вызывали   в
аспирантуру. Поселилась Зинаида Сергеевна в квартире Шукаловой. Та  жила
одна. По утрам, после глотка кофе, Зинаида Сергеевна, бледная, с  синими
естественными тенями,  направлялась  на  учебу,  а  старуха  нежилась  в
постели.  Понемногу  Зинаида  Сергеевна  научилась   делать   вид,   что
омерзительное  тело  ее  покровительницы  ей  тоже  доставляет  радость.
Шукалова приободрилась, походка стала тверже.  По  телефону,  когда  она
говорила  со  знакомыми,  часто  раздавался  каркающий  смех.   Шукалова
собралась на пенсию.
   - Закончишь аспирантуру, займешь мой кабинет, - шептала  она  Зинаиде
Сергеевне, размазывая по маленькой груди  Терентьевой  малиновую  губную
помаду.
   Идиллию  нарушил  эпизод,   чуть   не   сломавший   будущую   карьеру
Терентьевой. Аспиранты решили отпраздновать  конец  обучения.  В  Москве
стоял знойный  июль.  Компания  отправилась  прогулочным  теплоходом  на
Клязьму.
   Подмосковное  водохранилище  имело  множество  островков,   пароходик
пристал к одному из  них.  По  кучам  золы  вперемешку  с  обуглившимися
бревнами,  битым  стеклом  и  пустыми  жестянками  от  консервов   легко
определялось  излюбленное  место  отдыхающих  москвичей.  Терентьева   с
омерзением   обошла   загаженный   островок,    сняла    за    кустиками
платье-сарафанчик и, подняв  кулек  с  платьем  и  босоножками  в  руке,
поплыла  к  соседнему  островку.  Плавала  Зинаида   Сергеевна   хорошо,
поскольку ее родной городишко стоял  на  Оке.  Подплыв  к  острову,  она
осторожно вышла  и  огляделась.  Островок  оказался  необитаем.  Зинаида
Сергеевна исследовала его  по  кругу  и,  убедившись,  что  одна,  сняла
купальник и улеглась загорать. Она задремала и  проснулась  оттого,  что
над ней нависла тень.  Открыв  глаза,  аспирантка  обнаружила  огромного
мужика, который стоял над ней, широко расставив ноги. В  руках  пришелец
держал маску для подводного плаванья, поэтому спрашивать незнакомца, как
он "сюда  попал,  смысла  не  имело.  Терентьева  хотела  прикрыть  себя
купальником, но, укладываясь, она сняла свои  очки-линзы  и  не  видела,
куда купальник положила. Подводник опустился на колени и погладил мокрые
волосы Зинаиды Сергеевны. Терентьева замерла. Тогда он взял ее за плечи,
приподнял и впился губами в ее губы. Потом она почувствовала  тяжесть  и
боль. Зинаиде казалось, что сейчас кости ее хрустнут и она  рассыплется.
Но вдруг вместе с этой тяжестью и болью к ней пришло новое  ощущение,  и
Зинаида поняла, что она ждала это ощущение много лет.
   По дороге домой, когда аспиранты на  палубе  распевали  комсомольские
песни, она сидела внутри на  скамейке  и,  глядя  в  круглое  окошко  на
кипящую за бортом воду, улыбалась. Наконец к тридцати  годам  Терентьева
стала женщиной. Все внутри Зинаиды Сергеевны ликовало: то  ли  подводник
оправдал свою внешнюю  мощь,  то  ли,  после  омерзительной  близости  с
противной старухой, нормальный мужик показался ей чудом, - Терентьева  и
сама не  могла  этого  объяснить.  Но  ни  ужас  перед  незнакомцем,  ни
естественный страх от первой  физической  любви  с  мужчиной,  ничто  не
помешало ей познать это новое чувство. Познать  и  забыть  обо  всем  на
свете. Таким мелким  и  ненужным  стало  остальное:  карьера,  работа  в
столичном министерстве, куда она должна была через неделю выйти служить.
Терентьева глядела на воду  и  улыбалась.  Пароходик  давно  причалил  к
пристани Речного вокзала. Аспиранты, не заметив ее  отсутствия,  гурьбой
скатились по трапу и отправились к метро. А она все сидела и вспоминала.
   Когда, погладив ей волосы на прощанье, незнакомец встал, надел  маску
и, как сказочный витязь, ушел под воду, она махнула ему  рукой.  Махнула
непроизвольно.
   Ни одного слова не было сказано между  ними.  Она  лежала  на  песке,
приподнявшись на локте, и глядела в сторону, где он исчез под водой. Без
очков она видела плохо и, конечно, не заметила, как ее подводник,  выйдя
на берег соседнего  острова,  поднял  на  руки  белобрысых  пацанят,  и,
конечно, не могла услышать, как на вопрос жены: "Почему так долго, мы уж
заволновались, не утоп ли?" - ответил: "А чего со мной будет?"
   Морячок спустился со шваброй в салон и с удивлением  обнаружил  тихую
улыбчивую девицу в очках-линзах. Терентьева извинилась и пошла к метро.
   Через два месяца ее начало тошнить.  Пришлось  признаться  Шукаловой.
Бесцветные глаза старухи сузились, она  схватила  сумку,  что  оказалась
рядом, и сильно ударила Зинаиду Сергеевну по  лицу,  потом  завыла,  как
раненая волчица, и, наскочив, била уже руками. Зинаида Сергеевна  сперва
закрывалась, а затем, почувствовав в себе жуткую злобу  и  ярость,  сама
набросилась на свою покровительницу. Три дня они  не  разговаривали.  На
третий, когда Терентьева улеглась в кабинете  на  диван  и  притворилась
спящей, Шукалова подошла,  опустилась  на  колени  и,  приоткрыв  ночную
рубашку, стала вылизывать ей живот и грудь.
   Через месяц старуха умерла. Зинаида Сергеевна давно была прописана  в
качестве племянницы, поэтому квартира в доме у Большого  театра,  как  и
вещи, что в ней были,  остались  Терентьевой.  Шукалова  завещала  своей
любимице  все,  что  имела,  в  том  числе  и   кабинет   идеологической
начальницы.
   В нем теперь и сидела Зинаида Сергеевна, ожидая звонка  из  Воронежа.
Тогда, через девять месяцев после жаркого московского июля,  она  родила
сына Сергея. Теперь Сережа, вылеченный после страшной болезни, отдыхал в
международном болгарском лагере.
   Отдыхал вместе с другими дочками и сынками  номенклатуры.  Престижный
отдых сына родительницу  тешил.  Мысли  о  сыне  отвлекли  от  ожидания,
поэтому, когда телефон зашелся резким междугородным звонком,  Терентьева
вздрогнула.
   Звонил  Михеев  из  Воронежского  обкома.  Голос  начальника   отдела
идеологии звучал натянуто и раздраженно:
   - Вы меня, товарищ Терентьева, чуть в историю не впутали...
   - Какое вынесено решение? - перебила Зинаида Сергеевна.
   - Фреска Константина Ивановича Темлюкова признана  ценным  культурным
вкладом, - донеслось из трубки.
   - Вы что, не поняли?! Это безыдейная мазня! - почти крикнула  Зинаида
Сергеевна, совсем забыв, что сама фреску не видела  и  сейчас  же  может
быть в этом уличена.
   - Я не профессионал. А вот у наших художников мнение другое.
   - Чье мнение? Прошу по  фамилиям.  -  Зинаида  Сергеевна  приготовила
листок.
   - Первым высокую оценку дал председатель областного  отделения  Федор
Краснухин. Он, правда, не хотел выступать первым,  но  все  же  вышел  и
понес такие дифирамбы Темлюкову, что я рот разинул.
   - Неужели вы не смогли подобрать в  совет  хоть  одного  надежного  и
идейно верного товарища? - не унималась Терентьева.
   - Был такой. Живописец Косяков. Он  пытался  высказать  отрицательное
мнение, но говорить ему не дали.
   - А  вы?  Человек,  отвечающий  за  нравственную  чистоту  советского
искусства, почему молчали?  -  крикнула  Зинаида  Сергеевна,  покрываясь
красноватыми пятнами.
   - Хорошо, что молчал. Раньше  меня  слово  взял  Станислав  Андреевич
Прыгалин из ЦК. Вы меня  не  предупредили,  что  приедет  такой  высокий
человек!
   -  Как  Прыгалин  оказался  в  Воскресенском?  -  побледнела  Зинаида
Сергеевна.
   - Это я у вас,  товарищ  Терентьева,  должен  спросить.  Прыгалин  не
только поддержал мнение Краснухина, но и посоветовал мне проводить возле
фрески  областные  семинары  работников  культуры,   чтобы,   глядя   на
композицию Темлюкова, они духовно росли...
   - Спасибо, товарищ Михеев, я все поняла, - упавшим  голосом  сообщила
Зинаида Сергеевна.
   Закончив разговор, Зинаида Сергеевна продолжала сидеть  с  трубкой  в
руках и, не замечая коротких монотонных гудков, смотрела в  одну  точку.
"Почему Прыгалин? Откуда Прыгалин? Как Прыгалин?..
   Клыков! Конечно Клыков! Она, старая дура, не учла  противника...  Она
думала только о Темлюкове и вовсе  выпустила  из  головы  этого  старого
лиса. Ну и поделом..." Зинаида Сергеевна выдвинула верхний ящик, достала
ручку  и  на  календаре  под  завтрашним  числом  написала:  "Вычеркнуть
художника Краснухина из состава делегации  Варшавской  выставки".  После
чего надела габардиновый плащ и, выключив свет, вышла из кабинета.

2

   Темлюков с носильщиком кое-как пристроили кованый сундук на  тележку.
Носильщик, удостоверившись, что странный багаж  зафиксирован,  рванул  с
места. Темлюков зашагал рядом, а Шуре пришлось бежать, поскольку  ходить
таким быстрым шагом, каким ходят московские носильщики, она не умела.
   Мешали туфли на каблуках и людская толкотня.
   Шура придерживала Темлюкова за рукав,  боясь  отстать  и  потеряться.
Наконец они добрались до стоянки такси. В багажник  обыкновенной  машины
сундук не входил, и им пришлось дожидаться "Волги"-универсала.
   Шура смотрела на огни огромного города,  на  реки  прохожих,  снующих
прямо  под  колесами,  и  у  нее  кружилась  голова.  Хотелось  сбросить
ненавистные туфли, но она стерпела.
   Ехали недолго. Таксист помог Темлюкову затолкать сундук в лифт.  Шура
поежилась, когда скрипящая коробочка поползла вверх по этажам.
   - Не оборвется? - спросила она с опаской.
   - Что не оборвется? - не понял Константин Иванович.
   - Ну, этот, лифт. Сундук-то тяжелый, - ответила Шура.
   - Не знаю, - серьезно сообщил Темлюков.
   Лифт дотащился до верхнего этажа. Темлюков,  ругаясь  и  сопя,  долго
отыскивал ключи, нашел, отпер двери и, зайдя внутрь,  зажег  свет.  Шура
вошла и осмотрелась. Совсем не таким  представляла  она  себе  столичное
жилье. Где полированная мебель? Где кресла и обязательный,  с  ее  точки
зрения, торшер?
   Она покрутила головой, отыскивая телевизор, но и его  не  обнаружила.
Деревянные стеллажи, сплошь заставленные холстами,  делали  помещение  в
глазах Шуры похожим на амбар или кладовку. Лежанка  завалена  книгами  и
журналами. Ее матюхинская постель перед этой  выглядела  царским  ложем.
Пол с подтеками масляной краски дополнял неприглядный вид.
   Шура с дороги устала и теперь, поняв, что именно здесь  ей  предстоит
обитать, очень хотела сказать художнику все, что она  думала.  А  думала
Шура так:
   "Стоило для того, чтобы жить в этом сарае, потратить столько  сил  на
старого  козла?!  Торчать  перед  ним  в  разных  позах,  подначивать  и
раззадоривать, обстирывать и кормить". Но Шура улыбнулась и,  подойдя  к
стеллажам с холстами, нежно спросила:
   - И это все ты намалевал?
   - Старье, - ответил Темлюков, раскрывая окна. - Последние работы там.
- Он махнул рукой за стеллаж.
   - Мне и старые интересно посмотреть. Когда покажешь? - спросила Шура,
выдерживая томную заинтересованность.
   - Будет время, - ответил Темлюков. - Пьем чай, в душ - и спать...
   Шура представила, что сейчас еще придется греть воду.
   - С баней поздно начинаться... Пока воду согреешь, рассветет.
   - Какую воду? -  не  понял  Константин  Иванович,  а  когда  понял  -
рассмеялся и, взяв Шуру за руку, повел в ванную. - Этот кран  с  горячей
водой, этот с холодной. Чтобы не ошпариться, надо мешать.
   В отличие  от  других  помещений,  ванная  комната  имела  нормальный
городской вид и ослепила Шуру сиянием  белоснежного  кафеля.  Сообразив,
что не так уж безнадежно убого живет ее художник, Шура наконец потеплела
и тоже улыбнулась:
   - Слава тебе Господи, воды хоть таскать не нужно. А то каждый  раз  с
ведрами в твоем лифте замучаешься.
   Константин Иванович отладил Шуре душ, а сам  принялся  разбираться  с
вещами. Корзинка с гостинцами жены Клыкова оказалась опять кстати: еды в
мастерской ни крошки. Холодильник  стоял  в  углу  отключенный  и  чисто
вымытый.
   Наслаждаясь  бесконечным  поступлением  теплой  воды,  Шура  довольно
быстро разобралась с бутылочками на полке и, отыскав  шампунь,  пахнущий
кедром, принялась намывать голову. Теплый душ снял усталость. Шура  даже
принялась  напевать,  натирая  себя  мочалкой.  Обретя   свежесть,   она
подумала, что неплохо было бы пропустить стаканчик самогону.
   Она любила  немного  выпить  после  бани  и  сейчас  жалела,  что  не
прихватила  с  собой  заначку,  которую  умудрялась  так  запрятывать  в
матюхинской баньке, что даже Гришка, имевший на спиртное особый нюх,  ни
разу ее не отыскал.
   С этими размышлениями Шура распахнула дверь и в костюме Евы  вышла  в
мастерскую. Ее встретили восхищенными возгласами человек семь мужиков.
   - Афродита! - закричал квадратный бородач.
   - Она самая. Из пены морской! - поддержал басом двухметровый  великан
с детским розовым лицом.
   Шура, пискнув, юркнула обратно. За шумом воды  и  собственным  пением
она не слышала, как на свет темлюковской мастерской стали  подтягиваться
соседи-художники. В доме мастерских было еще три, и все соседние дома  с
мансардами также имели по несколько мастерских. Собратья по  кисти,  что
не перестали бывать у Темлюкова после его разрыва  с  властями,  явились
поздравлять мастера с  завершением  фрески.  Непривычно  резко  зазвонил
телефон. Темлюков,  отвыкший  за  время  деревенской  жизни  от  обычных
городских звуков, снял трубку не сразу. Незнакомый женский голос казенно
произнес:
   - Константина Ивановича Темлюкова.
   - Я слушаю, -  ответил  Темлюков  и  сделал  знак  гостям,  чтобы  те
затихли.
   - С вами сейчас будет говорить референт ЦК, товарищ Прыгалин.
   Темлюков не успел удивиться,  как  мягкий  баритон  поздравил  его  с
завершением работы над фреской:
   - Я теперь ваш горячий поклонник. Запишите мой прямой номер  и,  если
возникнет необходимость, звоните, не стесняйтесь. Чем смогу - помогу.
   Темлюков записал огрызком карандаша прямо на стене: бумаги под  рукой
не оказалось. Растерянно  поблагодарив  референта,  Константин  Иванович
положил трубку.
   Звонок из ЦК поднял общую  температуру.  Компания  веселилась  вовсю.
Появление Шуры вызвало новую волну энтузиазма. Присутствие в  мастерской
обнаженной женщины само по себе могло бы пройти  незамеченным.  К  этому
привыкли. Восторг вызвала красота модели. Художники  потребовали,  чтобы
Темлюков  вывел  незнакомку  и  представил   им.   Константин   Иванович
отправился в ванную с простыней, поскольку женского халата  не  имел,  а
свой не знал где искать. Шура сперва упиралась и смущалась, потом все же
решилась и явилась в простынях, словно греческая богиня.
   - Здравствуй, Афродита!!! - закричали  художники.  -  Знакомь  нас  с
богиней!
   Константин Иванович с небольшой емкой характеристикой представил Шуре
каждого:
   - Грущин. Пейзажист, прудник и русалочник.
   - Сева, - протянул руку Грущин.  Шура  подала  свою  ручку  лодочкой,
Грущин нежно взял ее, встал на колено и, поцеловав Шуре руку, со вздохом
сожаления отпустил. - Русалочка! Мечта! Костя, дашь на денек. Я как  раз
тут композицию затеял, да все модели не те.
   - Цыпловский, -  продолжал  представлять  гостей  Темлюков,  -  пишет
натюрморты, предпочитает битую птицу...
   Цыпловский, квадратный бородач, взяв  Шурину  руку  в  свои  огромные
ладони, сказал:
   - Кирилл. Меня тут кличут Киром, однако один не пью. А с вас писать -
сказка.
   - Дохлую птицу с меня будете  писать?  -  нашлась  Шура.  Восхищенное
внимание стольких мужчин  расковало  девушку.  Художники  оценили  Шурин
вопрос и ответили громким ржанием.
   - Деткин, -  представил  Темлюков  двухметрового  русого  великана  с
розовым детским лицом. - Деткин не пишет ничего. Готовит себя к шедевру,
- сообщил Темлюков.
   -  Налей  девушке  выпить,  -  ответил  Деткин  басом,  -  пока  всех
оговоришь, она от жажды помрет.
   Тоже мне ухажер.
   Шуре подали стакан. Кто-то налил ей  вина,  кто-то  поднес  на  вилке
кусок подогретой на газу колбасы.
   Дальше знакомство происходило по ходу. Шура  запомнила  не  всех.  Но
одного молодого, бледного,  молчаливого  парня  она  приметила.  Тот  не
проронил ни слова, кроме своего имени: Николя, -  но  глаз  от  Шуры  не
отвел весь вечер.
   Пили  за  Темлюкова-победителя  и  за  его  прекрасный  трофей.   Все
наперебой предлагали Шуре дружбу и поддержку в  новой  городской  жизни.
Наконец, условившись  в  конце  месяца  всей  компанией  ехать  смотреть
фреску, разошлись.
   - Как я пришлась  твоим  друзьям?  -  спросила  Шура,  забираясь  под
одеяло.
   - Еще как! - ответил Темлюков. - Теперь от них отбоя не будет. Станут
ходить на тебя таращиться. Мужики что надо, не продали, не отвернулись.
   - А что малюет тот бледный парень, который назвался Колей, но  как-то
не по-нашему? - как бы между делом спросила Шура.
   - Николя? Это не художник.
   - А кто же он?
   - Искусствовед. И очень  талантливый  искусствовед.  Живопись  шкурой
чует. Что, приглянулся?
   - Да нет, просто чудной. Весь вечер на меня пялился...
   - Не бойся, он не по вашей части, - успокоил Темлюков.
   - Как это не по нашей? - не поняла Шура.
   - Голубой он. Его не девочки, а мальчики интересуют.
   - фу-ты, гадость какая! А чего ж он тогда пялился?
   - Ему интересно, почему я именно тебя привез.
   Он на женщин как зоолог смотрит...
   - Как зоотехник, что ли?
   - Пожалуй...
   Шура положила голову на подушку и, глянув в потолок, увидела звезду.
   - Ой, смотри, небо!
   - Это живописная мастерская. Тут окна на  небо  выходят.  Когда  луна
полная, в мастерской светло, как днем.
   - Хочешь любви или устал? - спросила Шура и потянулась как кошка.
   Темлюков хотел...

3

   Контр-адмирал, в парадном костюме неловко притулившись в кресле, тупо
глядел в одну точку. От  непривычного  напряжения  лицо  его  наливалось
кровью.
   Шумову приходилось добавлять в палитру кадмий.
   Эта  дорогая  масляная  краска  огненно-алого  цвета   для   передачи
покраснения натуры была  необходима.  Народный  художник  СССР,  лауреат
Государственной премии Иван Иванович Шумов на лицо модели много  времени
не тратил. Он быстро брал сходство,  легко  и  грамотно  строил  голову.
Основное время и силы уходили на ордена,  нашивки,  погоны  и  орденские
ленты.
   Шумов знал, что именно эти атрибуты, ювелирно выписанные  и  детально
проработанные,   вызывают   основное    восхищение    его    заказчиков.
Контр-адмирал Спесивцев, давний знакомый  Шумова,  не  был  исключением,
поэтому он совершенно  напрасно  напрягал  голову  и  шею,  стараясь  не
шелохнуться, в то время как живописец потел над погоном на правом плече.
Но Шумов  не  давал  натурщику  расслабляться.  Он  давно  заметил,  что
сановные модели остаются особенно удовлетворены сеансом, если их изрядно
намаешь. Это  с  артиста  или  коллеги  художника  можно  писать  легко,
развлекаясь во время работы трепом и лишь  изредка  возвращая  модель  в
нужную позу.  А  сановник  должен  всей  тушей  ощутить  каторжный  труд
живописца, поэтому  Шумов,  усадив  сановную  жертву,  требовал  полного
замирания.
   Внимательно поглядев на красное лицо контр-адмирала, живописец решил,
что на сегодня хватит: не дай Бог, с натурой приключится удар.
   - Павел Андреевич, имеешь право  расслабиться.  Сегодня  мы  с  тобой
неплохо продвинулись.
   Взгляни. - И Шумов ловким жестом развернул мольберт.
   Адмирал сперва не понял и от неожиданности быстро  заморгал  глазами,
затем, сообразив, что его мучения подошли к концу, благодарно улыбнулся,
а взглянув на свое  изображение,  где  за  сегодняшний  сеанс  отчетливо
проступили все знаки его адмиральского величия, и вовсе растянул рот  до
ушей.
   - Вставай - ив столовую. Мария Ивановна накрыла и давно  ждет  нас  с
обедом.
   -  Неловко,  Иван  Иванович.  Я  без  цветов  и   вина,   а   хозяйка
беспокоилась... - просипел адмирал.
   - Отставить! Ты на моем корабле. Тут я капитан.
   Марш в столовую! - скомандовал Шумов.
   - Есть в столовую, -  ответил  адмирал  и,  с  трудом  восстанавливая
кровоснабжение затекших членов, покинул кресло.
   Столовая   живописца   с   полированным   овалом   большого    стола,
инкрустированного темным  деревом  по  светлому,  полукреслами,  обитыми
гобеленом, цветным хрусталем графинов, бокалов и рюмок больше  смахивала
на генеральскую столовую, чем на трапезную представителя богемы. Адмирал
чувствовал здесь себя по-домашнему легко.
   Мария Ивановна подала гуся. В разгар обеда появился незваный гость.
   Миша Павшин стоял  в  дверях  и,  неловко  переминаясь,  смущался  за
вторжение. Референту министерства культуры на порог  не  покажешь.  Иван
Иванович Шумов встал и, сделав хлебосольную улыбку,  пригласил  парня  к
столу.
   - Нет, я на минутку. Мы могли бы  где-нибудь  поговорить?  -  спросил
молодой человек.
   - Милости просим ко мне в  кабинет,  -  предложил  Иван  Иванович  и,
обратившись к жене, добавил:
   - А ты, мать, займи адмирала. Я недолго.
   Иван Иванович указал гостю на  кресло  возле  письменного  стола,  за
который уселся сам. Тот садиться отказался и, отомкнув кейс,  достал  из
него большой конверт. Подавая конверт Шумову, Миша старался не глядеть в
лицо Ивана  Ивановича  и  опускал  голубые  глаза.  Иван  Иванович  взял
конверт, извлек письмо и,  открыв  ящик  стола,  нащупал  там  футляр  с
очками. Картины писал он без очков, а вот читать предпочитал в них.
   По мере прочтения письма выражение лица Шумова  менялось.  Сперва  он
вскинул одну бровь, изображая недоумение и  удивление,  затем  брезгливо
оттопырил губу и, дочитав, двумя пальцами, словно держал не лист бумаги,
а зловредное насекомое, убрал письмо обратно в конверт.
   - Что требуется от меня? - спросил он Мишу.
   - Подпись, - ответил тот.
   - Я не совсем понял, от кого  исходит  этот  документ?  -  пристально
глядя на Павшина, протянул Шумов. - Если от группы художников, то  я  не
вижу подписей. Я эту мерзость  не  писал  и  подписывать  ее  первый  не
намерен. Почему вы, Миша, пришли с этим ко мне?
   - Я  выполняю  поручение  Зинаиды  Сергеевны  Терентьевой.  Могу  вам
сказать  откровенно,  что  поручение  это  мне  омерзительно.  Но  я  на
службе... - ответил Павшин.
   - Тогда спрошу так. Почему Зинаида Сергеевна выбрала меня  первым?  Я
похож на мерзавца? - Иван Иванович ждал ответа.
   Ответа Миша не знал. Он краснел, и Шумов видел, что  мальчишка  готов
расплакаться. Иван Иванович относился к Павшину неплохо, хотя тот, делая
критический  обзор  весенней  выставки  на  Кузнецком  мосту,  о  Шумове
упомянул вскользь и без особого энтузиазма. Иван Иванович  не  обиделся.
Он про себя знал все сам.  Четырехкомнатная  квартира,  дорогая  мебель,
машина, дача - искусством этого не заработаешь. Да, он  выбрал  ремесло.
Он ремесленник, и ремесленник крепкий. За свой товар Шумову  не  стыдно.
Художники не очень жалуют его портреты, но Шумов не претендует  на  роль
гения. Да, мог бы, как и Темлюков, добиться высот, если бы позволил себе
творить для души и сердца. Но ремесленник и подлец - совсем не одно и то
же.
   Поразмыслив таким образом. Шумов вернул конверт.
   -  Передай  уважаемой  Зинаиде  Сергеевне,  что  я  не  пойду  против
коллектива и, если письмо подпишут все, я присоединюсь, но ни первым, ни
вторым, ни третьим я его не подпишу.
   Миша благодарно кивнул и, убрав конверт, протянул руку для  прощания.
Душевным движением Шумова было руки Мише не подавать, но после небольшой
паузы Иван Иванович улыбнулся и пожал дрожащие пальцы Павшина.
   Проводив референта, Иван Иванович вернулся в столовую.
   Адмирал,  покончив  с  гусиной  ножкой,  рассказывал  Марии  Ивановне
полуприличный анекдот.  На  тарелке  Шумова  поджаристая  гусиная  плоть
выглядела аппетитно, но Шумов есть расхотел.
   - Мать, принеси  армянского  бутылочку,  того,  что  Ашот  привез,  -
попросил он жену, усаживаясь за стол.
   - Отец, ты чем-то расстроен? - спросила наблюдательная супруга.
   - Не приставай, мать. Дай сперва выпить. У меня чувство, что в нужник
провалился.
   Адмирал только закончил с анекдотом и  теперь,  услышав  про  нужник,
хотел рассказать еще один, связанный с этим словом, но, увидев армянский
коньяк, оживился и подставил свой хрусталь.
   - Давай, адмирал, выпьем за хороших людей! - предложил Шумов. - Их  у
нас куда больше, чем дерьма.
   Адмирал против тоста не возражал и с удовольствием глотнул армянского
коньяка. Мария  Ивановна  успела  подставить  поближе  к  гостю  вазу  с
фруктами.
   Адмирал отщипнул виноградинку и ловко забросил ее себе в  рот.  Шумов
выпил рюмку целиком, как пьют водку, и зажевал лимоном.
   - Скажи, Павел Андреевич, вот у вас на флоте гниды встречаются?
   Адмирал задумался.
   - На кораблях - редко. Среди сухопутных морячков по  штабам  отыскать
можно. А на корабле гниде каюк. Там коллектив с таким жестко поступает.
   Коллектив мудрый воспитатель. А что ты, Иван Иванович, вдруг о  дряни
заговорил?
   - Мальчишка из Министерства культуры настроение испортил.
   - Такой сопляк мэтру? Настроение? Не пойму.
   Объясни, если не секрет. - Адмирал  вытер  губы  салфеткой  и  достал
портсигар. - Мария Ивановна, подымить позволите?
   - Курите на здоровье. Сейчас пепельницу подам, - вскочила  со  своего
стула хозяйка.
   - Я этот  портсигар  неделю  назад  зарядил.  Одну  сигарету  в  день
позволяю. Врачи заели: не кури, не ешь жирного, не  пей...  А  для  чего
тогда жить? - Адмирал медленно достал сигарету,  помял  ее,  пошарив  по
карманам, извлек золоченую зажигалку.  -  Вот  она,  моя  подружка.  Лет
двадцать ей, с  колесиком,  теперь  таких  не  делают.  Ронсон.  Мне  ее
английский адмирал  в  Мурманске  подарил.  (Мурманск  адмирал  произнес
по-морскому, с ударением на "а".) На юбилей порта на  своем  флагмане  к
нам в гости пожаловал.
   Старый моряк. Еще в Мурманск в войну караваны  с  подмогой  приводил.
Студебеккеры, тушенка, шоколадик... Башкой рисковал...  Ну,  что  там  у
тебя, Иван Иванович? Чем мальчишка расстроил?
   - Есть у нас начальница. Воблой мы ее зовем.
   Мальчишка от нее письмо мне приволок. Хочет Вобла одного художника из
Союза выпихнуть. Вот и прислала  письмецо  мне  на  подпись.  Понимаешь,
Павел Андреевич, первому. Выходит, я подлец из  подлецов,  если  с  меня
такое дело она решила начать. Обидно мне.
   - Чем  же  этот  художник  провинился?  -  Адмирал  смачно  затянулся
сигаретой и, подержав в утробе табачный дым, с сожалением  выпустил  его
тонкой струйкой.
   - Кого из Союза гнать надумали? -  напряглась  Мария  Ивановна.  Жена
Шумова знала почти всех живописцев, их жен и  детей.  Помнила  и  бывших
жен, оставленных художниками, и всегда поздравляла тех  с  рождениями  и
именинами, пыталась помочь, если у женщин случалась какая нужда.
   - Темлюкова Константина Ивановича.
   - Вот те раз! Доигрался батюшка. Беда, мужик-то больно хороший...
   - Так что же натворил этот хороший мужик? - поинтересовался  адмирал.
- Погоди, Темлюков? Я же его знаю. У тебя на рождении  в  прошлом,  нет,
позапрошлом году был. Такой сухонький, моложавый.
   - Он самый. - Иван Иванович налил себе и адмиралу.  -  Давай  еще  по
одной махнем. - И, не дожидаясь поддержки, глотнул снова полную рюмку. -
Темлюков,  конечно,  дел  наделал.  Я,  Павел  Андреевич,  Темлюкова  не
поддерживаю и поступок его не одобряю, но одно  дело  это,  а  другое  -
то...
   - Так объяснишь ты наконец, что же натворил этот Темлюков. -  Адмирал
с сожалением затушил  чинарик  в  хрустале  пепельницы  и  уставился  на
Шумова.
   - Тут в двух словах не расскажешь, - задумался Шумов.
   - Расскажи в трех, - посоветовал адмирал.
   - Художник Темлюков большой, что и  говорить.  Бог  ему  не  пожалел,
отвесил таланту щедро.
   И удача была. В двадцать шесть лет - член Союза.
   Мастерская, заказы. Космонавтов  писал,  правительство.  Шел  как  по
маслу.  И  вдруг  -  заява:  соцреализм  -  фальшивое  учение,  вся  моя
предыдущая жизнь пустая. И понеслось. На своей персональной выставке это
заявил:  перед  народом,  перед  всей  прессой.  Министерство,  конечно,
отреагировало.
   Заказов у Темлюкова больше нет. А ему и не надо.
   Иностранцы к нему валом. Сам Генрих Дорн у  него  картинки  покупает.
Вот и живет отшельником. Друзья от него отвернулись. Я тоже  к  нему  не
хожу и к себе не зову. И не потому, что  боюсь  начальства,  мне,  Павел
Андреевич, он своей заявой в душу плюнул.
   Выходит, он теперь настоящий, а я так, халтурщик соцреалистический. Я
этого Темлюкову простить не могу.  Я  честно  работаю  и  халтурщиком  и
дураком себя не считаю.
   - Да лучше тебя, Иван Иванович, я  художника  и  не  знаю.  Потому  и
портрет решил у тебя заказать. Для внуков  портрет,  не  для  меня.  Мне
похожесть нужна.
   А ты как напишешь, так напишешь. Один в один.
   Нет, лучше тебя в Москве никто не может...
   Провожая  нетвердой  походкой  адмирала  к  лифту,  Шумов  обиду   от
министерской дамы  почти  забыл.  Искренняя  лесть  заказчика  бальзамно
улеглась на душу живописца.
   - Прошу, - улыбнулся он, открывая  дверь  лифта,  но  адмирал  дверцу
придержал:
   - Слыхал, с других за портрет по две тысячи давно  берешь.  Почему  с
меня полторы?
   - Друзьям не набавляю, - хмыкнул Шумов. - На рыбалку в  Астрахань  на
своем самолете свозишь.
   Тут мой интерес и состоится.
   Адмирал погрузился в лифт и, мелькнув парадом орденов и лент,  поплыл
вниз.
   - Я тебя и так свожу, - донесся  из  глубины  шахты  его  удаляющийся
сиплый голос.
   Шумов повернулся к своей двери, но в этот  момент  из  второго  лифта
выкатился  круглый  и  румяный  генерал  Ямцов.  Иван  Иванович  оглядел
парадный прикид генерала,  машинально  подсчитал  количество  орденов  и
нашивок и широко улыбнулся, распахнув дверь в квартиру. Ямцов в  друзьях
живописца не состоял, и парадный портрет кисти Шумова  обходился  ему  в
две  с  половиной  тысячи.  Усадив  модель  на  уже  знакомое  кресло  в
мастерской. Шумов забежал в ванную, подставил голову под  холодный  душ,
фыркнул, изгоняя лишние алкогольные градусы, и, вернувшись  уже  твердой
походкой в мастерскую, сказал:
   - Очень просил бы вас, товарищ генерал,  зафиксировать  себя  в  этой
позе и по возможности не шевелиться.

4

   Миша Павшин сидел на скамейке во дворе дома  номер  семь  по  Беговой
улице и плакал. Плакал навзрыд, растирая  слезы  кулаком  по  распухшему
лицу.
   Такого унизительного, жуткого для себя дня искусствовед Павшин не мог
представить даже в кошмарных снах.
   После живописца Шумова по приказу начальницы ему предстояло  посетить
еще три мастерские.
   В первой хозяина он не застал. Монументалист Глунин  монтировал  свое
панно в одной из республик Прибалтики, и в Москве его  ждали  не  раньше
чем через неделю. В мастерскую  к  Неглинкину,  что  стоял  следующим  в
списке   Терентьевой,   Павшин   отправился   без    охоты.    Неглинкин
специализировался на портретах чекиста Дзержинского. Портреты основателя
политической полиции Советов его  кисти  украшали  кабинеты  специальных
ведомств по всей стране.
   В среде художников к нему относились  с  брезгливой  неприязнью  и  с
привкусом страха. Неглинкин считался стукачом. Доказано это не было,  но
сам художник часто упоминал о своих знакомствах в органах и  явно  этими
знакомствами гордился.  Ателье  он  держал  в  центре,  в  переулках  за
Покровским бульваром. Про это ателье ходили разные слухи, но сам  Павшин
там ни разу не был. Позвонив в глухую,  обитую  дерматином  дверь  и  не
дождавшись ответа, Миша собрался было уходить. Он уже сделал шаг,  когда
дверь. начала медленно открываться. Павшин повернул обратно и столкнулся
с черной,  худой  девицей.  Одежды  на  ней,  кроме  длинных  сапог,  не
наблюдалось, но девица оставалась совершенно невозмутимой.
   - Мальчик, ты к кому? - спросила она томно.
   Павшин покраснел и в первый момент сказать ничего не смог.
   - Мальчик, ты к кому? - так же томно повторила девица, не  дождавшись
ответа на свой первый вопрос.
   - Мне нужен Георгий Степанович Неглинкин, - наконец выдавил  из  себя
Павшин.
   - Жора, к тебе мальчонка, - с той же интонацией  сообщила  девушка  в
глубь помещения.
   После  чего  Павшин  увидел  перед  собой  голого   Неглинкина.   Тот
облокотился на девушку, обняв ее бледной волосатой  рукой,  и,  медленно
оглядев Павшина, спросил, растягивая каждое слово:
   -  Я  тебя  не  помню.  Ты  кто?  -  Неглинкин,  с  трудом  удерживая
равновесие, покачивался сам и покачивал девицу.
   - Я Павшин, референт Министерства культуры, - сообщил Миша.
   - Агата, веди его в наш салун,  -  проговорил  Неглинкин  и  исчез  в
темноте своей мастерской.
   Агата взяла  Павшина  за  руку  и  повела,  оставив  дверь  открытой.
Оглянулась, медленно затворила дверь. После чего опять взяла Павшина  за
руку.
   В затемненном помещении мастерской на кушетке, креслах  и  просто  на
полу сидели еще три голые девицы и один молодой человек очень маленького
роста и удивительно пропорционального сложения. Приглядевшись  к  юноше,
Павшин понял, что молодой человек или кореец, или китаец, или японец.  К
своему стыду, Павшин в определении восточных национальных признаков  был
слабоват. Юноша смотрел на Павшина невидящими глазами, рот его улыбался.
Павшину стало не по себе.
   - У меня к вам дело, - сказал он Неглинкину, с трудом  обнаружив  его
на софе.
   - У тебя ко мне дело? -  ничего  не  выражающим  голосом  переспросил
хозяин мастерской.
   - Да, - подтвердил Павшин. - Но, кажется, я не вовремя.
   - Ты куришь? Пьешь? Или нюхаешь? -  поинтересовалась  Агата,  обнимая
Мишу. И, не дождавшись ответа, попросила:
   - Поцелуй мне грудь.
   Миша отшатнулся.
   - Он ширяется, - вяло ответила за Мишу пепельная девица.
   - Еще один импотент,  -  проговорила  особа  с  короткой  стрижкой  и
большой грудью.
   - Я лучше пойду, - неуверенно  промычал  искусствовед,  но  выполнить
задуманное не успел. Девушки, проявив необычайную прыть, кинулись к нему
и повалили на пол.
   - Что вы делаете? - закричал Павшин.
   - Они собрались тебя трахнуть, - бесстрастно  сообщил  Неглинкин,  не
поднимая головы с подушки.
   Павшин  хотел  заорать,  но  большая  грудь  стриженой  особы  плотно
прикрыла рот искусствоведа. Три Другие пытались расстегнуть  ему  брюки.
Только один китаец, кореец или японец продолжал молча улыбаться страшной
улыбкой. Павшин невероятным усилием оттолкнул девушек и сшибая по дороге
мольберты, маленькие столики и стулья, рванул к выходу.
   Запутавшись в драпировках, разбросанных на полу, он  упал.  Миша  был
готов биться до конца, но на него больше никто не нападал.  Девицы,  как
прежде, развалились каждая на своем  месте  и  не  обращали  на  Павшина
никакого внимания. Он судорожно встал, оглядываясь в поисках выхода.
   - Подними Феликса, - услышал он голос хозяина.
   - Что? - не понял Павшин.
   - Феликса Эдмундовича подними, - голос  принадлежал  Неглинкину,  сам
хозяин оставался на софе и глядел в потолок. Только теперь Миша  заметил
поваленный им мольберт с портретом на подрамнике.
   - Не обижай Феликса. Подними, - еще раз попросил хозяин, не  поднимая
головы. Но на этот раз в его голосе появились новые  и,  как  показалось
искусствоведу, зловещие нотки.
   Павшин трясущимися руками исполнил просьбу и, долго и неумело  борясь
с замком, наконец оказался на лестничной площадке. Он  оглядел  себя  и,
смущаясь, принялся приводить в порядок свой  туалет.  Покончив  с  этим,
вышел на улицу и, словно лунатик, побрел в сторону бульвара. Прохожие  с
любопытством  его  оглядывали.  И  только  когда  две  молодые  дамочки,
посмотрев на искусствоведа, прыснули в кулак, он понял, что в его облике
не все в порядке. Шмыгнув в кафе, Павшин уставился  на  себя  в  зеркало
возле гардероба и ахнул. Его лицо покрывали полосы губной помады  разных
цветов и оттенков. Умывшись в туалете и убрав следы посещения  последней
мастерской, Миша посмотрел на часы. Пяти не было, и дисциплина требовала
совершить еще один заход. На очереди стоял живописец Каретников.  В  дом
на  Беговой  Павшин  попал  около  шести.  Дверь  Каретникова  оказалась
незапертой, и Павшин, постучав и не  получив  ответа,  осторожно  вошел.
Опасаясь сюрпризов и в этой мастерской, Миша  двигался  очень  медленно.
Стае Каретников в матросской тельняшке пил водку с друзьями. Два  друга,
рабочие из соседнего магазина, пребывали сильно навеселе.  Увидев  Мишу,
Каретников встал и, покачиваясь, направился навстречу гостю.
   - Во дела! Сам  искусствовед  пожаловали!  -  закричал  живописец  и,
обнимая Павшина, быстро продолжал:
   - Картину только кончил, мужиков позвал!
   Пьем вот...  Надо  же  кому-то  показать.  Работа  непоказанная  душу
распирает.  Гляди,  цени.  Васютка,  налей  искусствоведу,  -  обратился
Каретников к  одному  из  дружков.  Васютка  долго  упрашивать  себя  не
заставил, а вскочил и, плеская мимо стакана, налил водки Мише.
   - Я не пью, - сказал Павшин. - Пожалуй, я приду в другой раз. У  меня
дело...
   - Как это в другой? - заорал Каретников, зверея. - Ты искусствовед, я
художник.  Смотри,  критикуй,  отрабатывай  свой  хлеб.  Не  будь   нас,
художников, на хрена все твое искусствознание?
   Паша  вскользь  глянул  на  картину.  Типичный  заказной  сюжет.  Два
сталевара. Ручей расплавленного металла, на  втором  плане  цех,  мелкие
фигурки с тележками, баба в красном платке -  все,  как  положено.  Миша
отметил, что картина еще очень сырая.
   Писать ее надо долго. Скорее всего, не меньше месяца. Цвет Каретников
чувствовал:  в  банальном  заказном  сюжете  имелись  удачные   находки.
Каретников хорошо вписал в пар от горячего металла интерьер Цеха.  Белая
дымка позволила обобщить план, уйти от деталей.
   - Стае Филиппович, картина ваша в  работе.  Закончите,  поговорим.  А
пока я пойду.
   Каретников после слов Павшина успокоился и примирительно заявил:
   - Тебя, брат, не проведешь. Молодой, да ранний.
   Ты уж не обижайся, говори, с чем пришел. Не думай, я в себе...  -  И,
повернувшись к дружкам, добавил:
   - Завтра зайдете.
   Когда   рабочие,   пошатываясь,   покинули   мастерскую,   Каретников
пожаловался Павшину:
   - С них сталеваров приходится писать.  Натурщиков  вторую  неделю  не
шлют. Черт знает что у них там за  порядки.  А  с  этими  какая  работа?
Притащат водки из магазина. Водка у них дармовая, а выпить негде.
   Вот они двадцать минут позируют, два часа пьют. Ну и я с  ними,  чтоб
не отрываться от народа...
   Павшин достал конверт и протянул Каретникову.
   - Зинаида Сергеевна велела прочитать и подписать.
   Каретников читал медленно. Закончив, он уставился на Павшина.
   - Ты с этим ко мне?!
   Больше слов  Каретников  произносить  не  стал,  а  схватил  Мишу  за
шиворот, подтащил к двери и, раскрыв ее ногой,  вышвырнул  Павшина,  как
щенка, на лестницу. Миша,  ударившись  о  железную  сетку  шахты  лифта,
слышал, как Каретников захлопнул свою дверь и повернул ключ.
   Павшин пешком спустился с девятого  этажа,  вышел  во  двор,  сел  на
скамейку, и у него началась истерика...
   - Гляди, искусствовед расстроился.
   Миша протер глаза и увидел Васютку, с жалостным  участием  взирающего
на него. Приятель Васютки мочился за скамейкой, на которой сидел Миша.
   После того как получил облегчение и  аккуратно  застегнул  брюки,  он
ответил:
   - Видать, Каретников обидел. А ты не переживай, он парень крутой,  но
справедливый.
   Поскольку Миша не отвечал, а  лишь  продолжал  всхлипывать,  приятели
переглянулись, словно раздумывая, как помочь человеку. Лекарство от всех
недугов, и физических и духовных, они знали одно - водка. Это  лекарство
никогда еще их не подводило. Приятель Васютки достал из кармана спецовки
стакан, Васютка бутылку. Нацедив половину стакана, Васютка  протянул  ее
Павшину:
   - Выпей, полегчает.
   Миша кинул на друзей ненавидящий взгляд голубых глаз, неожиданно  для
себя взял стакан и залпом влил в глотку.
   Водку Павшин пил почти первый раз в жизни. Вино иногда потягивал,  но
не больше одного бокала за вечер.
   А водки не пил никогда. Лет в двенадцать на  рождении  матери,  когда
гости разошлись, Мишу мучила жажда, он взял тонкий стакан  с  прозрачной
жидкостью, что стоял на неприбранном столе, и, решив, что это  вода  или
боржоми,  выпил.  Родители,  отец  тогда  был  жив,  полчаса  откачивали
мальчика. После  того  случая  Павшина  при  виде  водки  передергивало.
Совершив  сейчас  столь  неожиданный  поступок,  Миша  покраснел  лицом,
немного закашлялся, но ужас детства не повторился.
   - Закусить надо человеку, - сказал Васютка.
   Его приятель снова отправил пятерню в брючный карман, поелозил там  и
извлек шоколадную конфету "Ласточка". Конфета от тепла организма  сильно
подтаяла, но Васютка сумел ее аккуратно развернуть  и  прямо  с  бумажки
протянул Мише. Тот конфету слизал, да  так  ловко,  что  приятели  снова
переглянулись, а Васютка восторженно изрек: , - Искусствовед...
   Миша, хоть и был не в себе, но, услышав  одобрительную  оценку  своим
профессиональным качествам в  связи  с  "Ласточкой",  не  смог  сдержать
улыбку.  Заметив,  что  парень  перестал  реветь  и  улыбается,  Васютка
обрадовался:
   - Гляди, Петруха, помогло...
   На что приятель ответил без всяких эмоций:
   - А ты думал? Водка!..
   - Тебе душевный разговор нужен, - сказал Васютка Павшину. - Мы  бы  с
тобой с нашим удовольствием, но сейчас машина у магазина. Надо сгружать.
   Дунька - баба строгая.
   - Вась, давай его к Олегу в котельную запустим.
   Пусть поговорят, - предложил Петруха.
   - Не оставлять же человека на улице, - согласился Васютка и добавил:
   - Ты, искусствовед, не сумлевайся. Олег - мужик образованный, не чета
нам. Поэт. Стихи сочиняет. Он тебя поймет.
   Павшин, согретый внутри непривычной  дозой  спиртного,  не  возражал.
Свет из мрачного черного постепенно розовел в его  глазах.  Поэтому  он,
ничего не спрашивая, с улыбкой  поплелся  за  Васюткой  и  Петрухой.  Те
подвели его к лесенке, ведущей в  подвал.  Васютка  спустился  первым  и
сильно три раза ударил каблуком башмака  в  дверь.  Через  минуту  дверь
приоткрылась, и из нее высунулся длинный субъект  с  бритой  головой,  в
грязном фартуке из рогожи. Васютка что-то тихо  сказал  субъекту,  ткнув
пальцем в сторону Павшина, и, получив согласие" крикнул:
   - Петруха, давай сюда искусствоведа.
   Сдав Павшина и получив удовлетворение от завершенной миссии, приятели
отправились разгружать водку  и  коньяк  с  прибывшей  машины.  Миша  же
оказался на топчане возле железного горнила,  пышущего  огнем  и  жаром.
Олег, так звали хозяина котельной, подбросил  в  топку  несколько  лопат
угля, после чего закрыл чугунную дверцу горнила и присел на табурет.
   - Выкладывай свое горе. В силах - помогу, а нет, на нет и суда нет, -
сказал он Павшину, закуривая папиросу. Пачки с  "Беломором"  валялись  в
разных углах котельной.
   Мише сделалось уютно и тепло, и он  сам  не  заметил,  как  рассказал
долговязому парню, в какую историю влип. Рассказал и про больную мать, и
про подростка-сестру, что осталась на его руках после смерти отца...
   - Ты по шею в дерьме, - сообщил Олег, выслушав рассказ Павшина.
   - Знаю... - согласился Миша.
   - Знаешь, так чего сидишь? Министерство культуры -  филиал  КГБ.  Там
стукачам место, а нормальным людям там делать  нечего.  -  Олег  сплюнул
окурок "Беломора" и ловким движением башмака ввинтил его в бетон пола.
   - Оклад двести. А у меня две души на руках...
   В музее больше сотни не дадут. Вот и сижу.
   - Из-за тугриков, - презрительно подытожил Олег.
   - Не только. Моя работа дает возможность  за  всем  новым  наблюдать.
Отслеживать искусство, так сказать, в его развитии.
   - Какое искусство?! - Олег как пружина разогнулся во весь свой рост и
застыл над Павшиным.
   - Наше. Референту все мастерские открыты...
   Ходи - смотри. - Миша задрал голову,  чтобы  видеть  лицо  Олега,  но
увидел только острый кадык и презрительно сжатый рот.
   - В твоем министерстве искусством и не пахнет.
   Каретникова я по-человечески понимаю, он с тобой не сдержался. Но сам
каков?! Я один раз к нему в мастерскую зашел, и баста. Меня туда  больше
на веревке не  затащишь.  Пишет  ударников  труда  с  алкашей.  Рожи  им
румянит, лозунги вокруг вешает. Здоровый мужик, не стыдно?
   - На хлеб зарабатывает, - неуверенно заступился Павшин.
   - На хлеб, говоришь? Шел бы вагоны разгружать. Силы-то  не  занимать.
Тебя вон как приложил.
   Нет у вас там никакого искусства. Искусство у нас по подвалам.  Сидят
мужики, орденов и денег у коммуняк  не  просят  и  творят.  Искусство  в
России под землей надо искать. О таких и писать надо...
   - Ты о диссидентах? Так они рисовать не умеют.
   Дилетанты... - пожал плечами Павшин.
   - Запомни, искусствовед. Пройдет время, и по этим дилетантам  о  душе
России судить будут. Они останутся, а все ваши  Лактионовы  и  Иогансоны
сгинут.
   Олег схватил лопату и нервно подбросил угля в  топку.  Один  угольный
булыжник отскочил и чуть не задел Мишин башмак.
   - Талантливый кич, может, и войдет в историю искусства,  но  художник
без школы ничего путного сделать не может. - Павшин трезвел  от  остроты
вопроса, - и голос его становился громким и уверенным.
   - Не может?! - закричал Олег и забегал по котельной. - А Ван  Гог?  А
Руссо? А Пиросмани? Знаешь, сколько сейчас стоят их  работы  на  мировом
рынке? Сотни тысяч! Какой же ты искусствовед после  этого.  Трусы  вы  и
мразь! Если ты с ними, так чего плачешься в жилетку? Утри сопли  и  беги
дальше со своим письмом. Твой Темлюков разобрался, что к чему.
   Топите его, бейте. Он вам теперь как бельмо на глазу.
   - Темлюков - другое дело. Он мастер. У него рука железная. Темлюков -
художник. - Павшин тоже встал  с  топчана  и,  заложив  руки  за  спину,
зашагал по подвалу.
   - Выходит, обрыдла ему железная рука,  раз  ею  начальственные  морды
румянить пришлось. Стыдно за свою железную руку  стало.  Вот  вы  его  и
топчете...
   Олег поджег очередную папиросу.
   - Я не топчу, - тихо ответил Миша и остановился перед Олегом.  -  Мне
от этого дела тошно, а как поступить - не знаю.
   - Чего тут знать. Пошли свою начальницу и живи  как  человек.  Вот  у
меня сменщика нет. Иди ко мне в смену. Сутки уголек покидаешь,  два  дня
пиши свои эссе. И деньги будут, и совесть сохранишь.
   - А сколько денег? - неуверенно спросил Павшин.
   - Двести пятьдесят. Побольше, чем в твоей  конюшне.  Водка  дармовая.
Мужики из магазина принесут. И времени свободного полно...
   - Я не пью, - заявил Миша  и  покраснел,  вспомнив,  с  каким  трудом
спустился по ступенькам котельной. Но Олег не обратил внимания.
   - Сам не пьешь, друзей угостишь, девушку...
   У тебя девушка есть?
   Павшин задумался. Девушка, с которой он проводил много времени, была.
Звали ее Ксенией. Ксения заканчивала Институт культуры. Но с ней  Павшин
не спал. Они часами говорили на разные темы,  с  ней  было  легко  и  не
скучно, но любовного томления Миша к Ксении не испытывал.
   - Есть, мы дружим, и все...
   - Тогда это не девушка, а приятель. О приятелях я тебя не  спрашиваю.
Они у каждого есть.
   Олег вынул из кармана портмоне, извлек из него  карточку  и  протянул
Павшину:
   - Кирка, зазноба моя. Видимся редко.
   - Почему?  -  не  понял  Миша,  разглядывая  озорное  конопатое  лицо
приятельницы Олега.
   - Она в Ленинграде, я в Москве. Как три дня выпадает, я к ней. Потому
в котельной.
   - А я думал, ты в котельной стихи пишешь... Мужики доложили,  что  ты
поэт, - сказал Павшин, возвращая снимок.
   - Стихи - это мое... Мое несчастие. Стихами я злость к жизни выражаю.
   - Печатать пробовал? - поинтересовался Павшин.
   - Я в психушку не хочу... У меня для них стишки зловредные.
   - Прочти, - попросил Павшин.
   Олег подошел к  стене,  отложил  два  кирпича  и  извлек  из  тайника
ученическую тетрадку. Полистал, вытянулся во весь свой  долговязый  рост
и, остановив взгляд, громко объявил:
   - "Номенклатуре".
   Затем отодвинул тетрадь на расстояние  вытянутой  руки  и  монотонно,
поставленным голосом начал:

   Оставьте блуд, вранье и умиленье,
   Рожденные в грехе, забывшие завет,
   Вы за собой несете запах тленья,
   Запомните, для вас прощенья нет!

   Павшин еще не понял, а только  почувствовал,  что  перед  ним  сейчас
происходит что-то страшно крамольное и опасное. Он втянул голову в плечи
и зажался, как перед ударом. Олег ничего не видел. Он был весь  в  своем
стихе и в грязной котельной, в драной, черной от угольной пыли  спецовке
обличал режим:

   Ханжи, в броне фальшивых идеалов,
   В загоне для скота растите вы детей,
   Надеетесь себе вы вырастить вассалов,
   Но знайте, вырастите палачей.

   Страх Миши уступил место любопытству. В кругу Павшина крамольные речи
случались нередко. Но это были обычные разговоры интеллигентов,  которые
подсмеивались над системой, сносно с ней уживаясь.  А  Олег  призывал  к
борьбе. Он обличал, пугал носителей власти;

   Они придут, циничные и злые,
   Сметая рухлядь ваших алтарей,
   Как саранча, как полчища Батыя,
   Без веры в Бога, черта и царей.

   Голос истопника окреп и звенел, отражаясь низкими сводами  котельной,
он отбросил тетрадку и продолжал по памяти:

   И с плеч покатят ваши головенки,
   Обрызгав кровью сапоги сынов,
   За проституток, джинсы и дубленки
   Они со смехом продадут отцов.

   Олег подошел вплотную к Павшину и последнее четверостишие  выкрикнул,
глядя искусствоведу в глаза, как будто  он,  Павшин,  и  был  тем  самым
ненавистным  представителем  номенклатуры,  обличенной  и   раздавленной
подпольным поэтом:

   И будете вы в панике звериной
   Беззубой пастью слезно вопрошать,
   Как дети стали бешеной скотиной,
   Но будет поздно слезы проливать...

   Закончив свое пламенное чтение, Олег без всякого  перехода,  обыденно
взял совковую лопату и кинул в топку новую порцию угля. Затем подобрал с
полу тетрадку и аккуратно убрал ее в тайник, заложив его кирпичом.
   - А ты спрашиваешь, печатаюсь ли я? Меня напечатают, когда коммунизма
уже не будет. И, скорее всего, меня тоже...
   - Не боишься? - тихо спросил Павшин.
   - Их? - в свою очередь спросил Олег. И, не  дожидаясь  реакции  Миши,
ответил сам:
   - Эту мразь не боюсь. В психушках сейчас лучшие люди. Хотя  на  воле,
чего говорить, куда лучше.
   - Когда на работу выходить? - спросил Павшин.
   - На какую работу? - не понял Олег.
   - К тебе в сменщики, - улыбнулся Павшин.
   - К восьми. Послезавтра. Да одежонку захвати подходящую.  У  меня  на
тебя спецовки нет. Выпишу, а дадут через месяц, когда сезон начнется...
   - А сейчас что?
   - Сейчас - пробная топка, но без работы не  останешься.  Будем  уголь
разгружать, котел чистить.
   Миша полез в карман за записной книжкой, чтобы записать в  нее  время
новой службы, и наткнулся на мятый конверт с письмом министерства.
   - Вот это письмо. Хочешь, прочту?
   - Зачем пачкаться? - фыркнул Олег и открыл печь. - Предай его огню.
   Миша на минуту задумался,  потом  решительно  подошел  к  огнепышущей
дверце и, обжигаясь жаром, отправил пасквиль в гудящее пламя.
   - Господи, как хорошо стало, - удивился новому чувству искусствовед и
крепко пожал руку своего нового друга. - Как я рад, что тебя встретил.
   - Хороших людей в нашей стране по подвалам искать надо, - ухмыльнулся
Олег. Пошарил в карманах и протянул Павшину листок. - Почитай на досуге.
Это про нас, про истопников...
   Миша вышел на улицу. Серый пасмурный день  показался  ему  солнечным.
Увидев отходящий трамвай, он догнал его и на ходу вскочил  на  подножку.
Трамвай шел мимо Нижней Масловки. Миша поднялся в мастерскую  Темлюкова.
Дверь оказалась заперта.
   Павшин написал Константину Ивановичу записку и  прикрепил  на  дверь.
Затем уселся на ступеньку  перед  мастерской  и  прочитал  стихотворение
Олега, что тот сунул ему на прощание.  На  ученическом  листке  твердыми
печатными буквами подпольный поэт вывел:

   Я истопник и туши ваши грею,
   Чтоб вы заснули в чистеньком тепле,
   От сажи и от копоти зверея,
   Поддерживаю я огонь в котле.

   В подполье мне приходится стараться,
   Кидая в топку черный уголек,
   Вам черти по ночам с моим лицом не снятся,
   Они придут и спросят свой оброк.

   За то, что вам мила полусвобода,
   За то, что стережете свой обман,
   За то, что нету Бога у народа,
   За то, что к миру перекрыли кран.

   Павшин дочитал и вприпрыжку понесся вниз по  лестнице,  повторяя  про
себя: "Я истопник и туши ваши грею..."

5

   Шура впервые проснулась  не  от  криков  матюхинских  петухов,  а  от
дребезжания московского трамвая.
   Солнце вовсю лупило в  потолочное  окно,  заливая  мастерскую  лучами
непривычного верхнего света. Темлюков постель покинул.  Шура  обнаружила
его в ванной, когда пошла умываться. Константин Иванович мочил под душем
бумагу, натянутую на подрамник.
   - Чего это ты бумагу купаешь? - удивилась девушка.
   - Ватман мочу. Акварель с тебя решил написать,  -  ответил  Темлюков,
трогая влажную бумагу ладонью.
   - Опять сидеть? Нет уж, дудки. Я первый день в Москве, и  ты  меня  в
город поведешь. Хочу на Кремль смотреть, по Красной площади протопать. А
вечером хочу в театр. В Большой хочу. Я в Большом в жизни не была.  А  с
меня еще нарисуешься, время будет.
   Темлюков  вздохнул  и,  поставив  подрамник  с  бумагой  на  стеллаж,
позвонил Соломону Берталю. Тот оформил несколько  постановок  в  Большом
театре и имел возможность помочь с билетами. В Большом давали  Сусанина,
а на сцене Дворца съездов гастролировал зарубежный  балетный  коллектив.
Берталь посоветовал балет.
   - Договорился. Вечером поведу  тебя  на  балет  аж  в  самый  Кремль,
поэтому днем мы туда не пойдем.
   А Москву я тебе покажу. Мою Москву, которую, люблю и знаю.
   - А в чем же мне в театр идти? У меня ни платья, ни туфель таких нет.
Позориться неохота, - пожаловалась Шура.
   - Пока гулять будем, все и купим, - ответил Темлюков и полез  в  свой
рюкзак, где в банковских упаковках валялись тысячные  пачки  клыковского
гонорара. Девушка побежала доумываться, и  через  полчаса  они,  миновав
гостиницу "Советскую" и перейдя мост у Белорусского  вокзала,  очутились
на улице Горького. Шура крепко держала Темлюкова под  руку  и,  стараясь
ступать красиво, разглядывала все вокруг.  Более  всего  ее  притягивали
витрины, что тянулись бесконечными стеклами вдоль  тротуара.  Но,  зайдя
внутрь, она терялась и не знала, что выбрать.
   Платьев висело много, но когда продавщица  снимала  их  с  вешалки  и
протягивала Шуре, та примерять их отказывалась. На  советский  ширпотреб
она насмотрелась в Воскресенском.
   - Кость, помоги выбрать, - попросила девушка.
   Темлюков терпеть не мог магазины, и  разборчивость  Шуры  его  начала
раздражать.
   - Знаешь, я тут тебе не советчик. За дамской модой не слежу.
   Потом, что-то сообразив, взял  Шуру  за  руку  и  быстро  вытащил  из
магазина:
   - Сейчас нам помогут.
   В Доме моделей возле Пушкинской площади работала  знакомая  Темлюкова
Вера Седлецкая. Прекрасный  художник-модельер  с  большим  вкусом.  Вера
оказалась на месте. Оглядев Шуру с ног до головы, как  цыган  оглядывает
лошадь, Вера пригласила их на второй этаж.
   - Деньги-то у тебя есть? - спросила она Темлюкова.
   - Сегодня я богат, как персидский шах, - ответил Константин Иванович.
   Подмигнув Темлюкову, Вера  куда-то  скрылась  и  минут  через  десять
вернулась с кипой разноцветных платьев.
   - Раздевайся, - приказала она Шуре.
   - Прямо здесь? - не поняла девушка.
   - Прямо здесь. Да побыстрее. Я спешу. - Вера вынула из  кипы  легкое,
бежевого шелка индийское платье, приложила к Шуре:
   - Ничего. Примеряй.
   - Ой, а как? - смутилась Шура, вертя платье в Руках  и  не  соображая
его конструкции.
   - Ты что, ее прямо из леса приволок? - спросила Вера.
   - Почти, - ответил Темлюков.
   Вера  выхватила  платье  из  рук  Шуры  и,  протянув  через   голову,
моментально надела.
   - Из леса, говоришь, - повторила Вера, разглядывая наряд. -  Колдунью
нашел? Уж не вторая ли это Марина Влади... Сойдет, как думаешь?
   Темлюков поглядел на Шуру и замер. Вместо красивой, но  по-деревенски
простенькой молодицы перед ним стояла красавица с полотен  Гейнсборо.  В
Шуре появилось нечто английское, словно от породистой лошади.  Такой  он
себе Шуру не представлял.
   - Хороша скотинка, - усмехнулась Вера. - Вкус у тебя, Темлюков, есть.
   - Ты сама колдунья, - ответил Темлюков Вере. - Платье  берем.  Только
научи ее это платье надевать.
   А то придется тебе жить с нами.
   - Обучится. Чему-чему, а тряпки носить любая баба  обучится.  А  жить
мне с вами проку нет. Я тебя один раз попробовала. Мужик ты  ничего,  но
нам, двум медведям, в берлоге тесно. Ты свои фрески, я -  тряпки.  Пусть
колдунья тебя терпит...
   - Спасибо тебе. Вера, - понимая, что модельер спешит, стал  прощаться
Темлюков. - Заходи к нам.
   - Чего спасибо? Твою кобылку подковать надо.
   Пошли за мной.
   Темлюков с Шурой, едва поспевая, спустились за Верой на первый  этаж.
Вера снова исчезла и появилась на сей раз не одна, а  с  полной  пожилой
брюнеткой. Та, быстро оглядев Шуру, опять  вышла  и  вернулась  с  тремя
коробками. Шура примерила три пары туфель, и каждая  пара  ей  оказалась
точно по ноге.
   - Откуда вы мой размер знаете? - удивленно спросила она брюнетку.
   - Я твою лапу деревенскую за версту вижу. Какие берешь?
   - Эти, - ответила за Шуру Вера, указав  на  темно-коричневый  лак.  -
Итальянские?
   - Они самые, - ответила брюнетка. - Пятьдесят пять.
   Темлюков отдал деньги и, взяв Шуру под руку, попрощавшись, вышел. Они
брели по Пушкинскому бульвару, и Константин Иванович не мог  отвести  от
Шуры глаз. Даже походка у девушки изменилась.
   "Хороша пара, - подумал Темлюков. - Леди с полотен Гейнсборо и  шпана
в ковбойке. Придется и  себя  в  костюм  одевать,  а  вообще,  так  даже
интереснее".
   -  Чего  пялишься?  Влюбился,  что  ли?  -  спросила  Шура.  -  Давай
где-нибудь пожрем. Жрать охота.
   Есть тут забегаловка какая-нибудь?
   Темлюков выпучил глаза: так не вязалось заявление Шуры с ее  обликом.
Он ухмыльнулся.
   - Ему смешно, а у меня живот с голодухи  сводит.  Сперва  накорми,  а
потом пялься, - обозлилась Шура.
   - В таком наряде в забегаловку не ходят.  Придется  тебя  в  ресторан
вести, - с трудом  справляясь  с  приступом  смеха,  ответил  Константин
Иванович.
   Они вернулись  на  Горького  и,  спустившись  вниз,  оказались  возле
ресторана "Центральный". Швейцар поклонился Шуре и, с недоверием оглядев
Темлюкова, пропустил их в холл.  Молодой  чернявый  официант  указал  на
маленький столик у окна и, оставив им  книжицу  меню,  отошел.  Темлюков
подал меню Шуре, затем спохватился и взял себе.
   - Давай блины с икрой есть, - предложил он.
   - Блины на поминках едят, - удивилась Шура, - а икры  я  отродясь  не
пробовала. Нет, пробовала, но только щучьей.,.
   Девушка в белом фартуке возила между  столиками  тележку  с  цветами,
возле Темлюкова остановилась:
   - Купите букет вашей красавице.
   Темлюков вынул из ведерка букет из пяти коралловых роз.
   - Сколько?
   - Всего десять рублей... - ответила цветочница.
   - Сколько, сколько? - переспросила Шура.
   - Червонец, - пояснил Темлюков, доставая деньги.
   - Что? Десятку за пять цветочков?! Да она спятила. Засунь ей эти розы
в жопу... - Шура от негодования вскочила с места.
   - Такая красивая  барышня,  а  так  лаются,  -  испуганно  пробурчала
цветочница и, схватив деньги, быстро укатила свою тележку.
   - Да знаешь, сколько мне за червонец надо стены раствором  закидать?!
- не унималась Шура.
   - Успокойся. Сегодня мы с  тобой  гуляем.  Это  твой  первый  день  в
Москве. Пусть он тебе запомнится и этими розами.
   - Спасибо, Костя. Мне никогда никто роз не дарил.  Да  больно  дорого
просят. Вот я и не сдержалась.
   Дура деревенская. - Шура взяла букет. - Мне цветы к лицу?
   - Тебе все к лицу. Ты у меня сегодня самая красивая девушка в Москве.
Я тебя люблю.
   - И я тебя люблю. Сегодня самый счастливый день в моей жизни.
   Вечером на балете в кресле Дворца съездов Темлюков заснул. Бинокль из
его рук вывалился и по уступам партера поскакал вниз. Шуре тоже хотелось
спать, но она глядела на сцену, где в полумраке  белые  нимфы  принимали
всевозможные позы, и думала о платье, что выбрала для нее модельер Вера.
Почему она напялила на нее эту жухлую тряпицу? В кипе, что Вера принесла
для примерки, было очень красивое платье с блестками. Оно так и  било  в
глаза золотыми и серебряными искрами. Шура, конечно, выбрала бы  его.  А
они  радуются  на  эту  линялую  дрянь.  Видно,  непросто  будет  ей   с
москвичами.
   Нимфы вышли на поклон, в зале дали  свет.  Громкие  овации  разбудили
Темлюкова. Он для порядка тоже немного похлопал, после чего они с  Шурой
пристроились в поток зрителей, тянущихся к выходу.
   Возвращались на метро.
   - Во красотища, - сказала  Шура  Темлюкову,  проходя  мимо  бронзовых
фигур Площади революции.
   - Помпезное  убожество  и  безвкусица,  -  ответил  Темлюков,  угрюмо
оглядывая бронзового матроса с гранатой.
   - Ой, тебе не нравится?
   - А что здесь может нравиться? - насупился Темлюков.
   - Ну и набалованные вы, москвичи! У них и автобусы, и троллейбусы,  и
метро, словно дворец, а им все не так. Вот из Матюхино  в  Воскресенское
не то что троллейбуса или метро, телеги не дождешься. Все пехом.
   - У вас такая благодать, что грех в транспорт лезть.  Ходи,  дыши  да
любуйся, - ответил Темлюков, подводя Шуру к эскалатору.
   - Боюсь. Ой, боюсь, не войду, - забеспокоилась Шура,  упираясь  возле
самодвижущейся лестницы.
   Темлюков улыбнулся, взял Шуру  на  руки  и,  как  ребенка,  занес  на
эскалатор.
   - Ты чего? Люди же смотрят, - смутилась Шура.
   - Пусть смотрят, - ответил Темлюков,  ставя  девушку  на  ступени.  -
Держись за меня.
   Шура уцепилась за рукав Константина  Ивановича  и  замерла.  В  конце
лестницы Темлюков снова поднял Шуру и вынес в  холл  станции.  Выйдя  на
Ленинградский проспект, Темлюков огляделся. Все киоски давно  закрылись.
Сигарет оставалось несколько штук,  но  теперь  уже  не  купишь.  Еды  в
мастерской - только пирожки Нади Клыковой. В  продовольственный  магазин
они так и не зашли. Весь день было не до того, а сейчас все закрыто.
   -  Придется  чай  с  пирожками  пить,  -  грустно  заметил  Темлюков,
мечтавший о куске хорошего мяса.
   - А я бы выпила. Надо первый день отметить. Но у вас все  закрыто,  -
пожалела Шура.
   - Водки сейчас добудем, - ответил Темлюков  и  направился  к  стоянке
такси.
   - Зачем на такси деньги тратить? Мы  же  почти  дома!  -  воскликнула
Шура. Она помнила, что до метро Динамо они шли минут пять.  Темлюков  не
ответил. Подойдя к машине, он о чем-то поговорил с водителем. Тот вышел,
опасливо огляделся по сторонам, после  чего  открыл  багажник  и  быстро
сунул в руку Темлюкову бутылку "Столичной".
   - Ты о чем с ним говорил? - полюбопытствовала Шура.
   - Водки взял.
   Темлюков показал Шуре торчащую из кармана бутылку...
   - С вами, москвичами, не соскучишься, - засмеялась Шура.
   Отмыкая ключом дверь мастерской, Темлюков, заметил приколотую кнопкой
бумажку. Развернув, прочел: "Константин Иванович, позвоните мне в  любое
время". Дальше шли цифры телефона и подпись:
   "Михаил Павшин".  Темлюков,  размышляя,  что  бы  могла  значить  эта
просьба, решил зажечь свет, но передумал. Сегодня гостей  он  не  хотел,
поэтому вместо света зажег свечку.
   - Электричества нет? - удивилась Шура.
   - Электричество есть. Давай вдвоем посидим.
   А на свет сбегутся.
   - Художники твои?
   Шура села в кресло и скинула туфли: новая обувь за день  утомила,  да
ей и не приходилось  раньше  так  долго  ходить  на  каблуках.  Темлюков
смотрел на Шуру при свете свечи и вспомнил их первый вечер в  клыковском
клубе.
   - Надень мой языческий костюм. Помнишь,  как  ты  его  в  первый  раз
примеряла?
   Шура помнила. Ей вовсе не хотелось  снова  раздеваться-одеваться,  но
она  сдержалась  и,  сняв  новое  бежевое  платье  и   уверенно   открыв
темлюковский сундук, отыскала языческий сарафан.
   - Может, и волосы так же распустить?
   - Умница. Все понимаешь, - одобрил Константин Иванович.
   О своей фреске Темлюков с того самого момента, когда ее закончил,  ни
с кем не заговаривал. На вопросы пожимал плечами:
   - Надо смотреть. Как можно рассказать живопись?
   Но фреска жила в нем. Он помнил о ней каждую минуту. Даже когда думал
о другом, где-то в подсознании стучали  маленькие  звонкие  и  радостные
молоточки. Они отбивали: "Сделал, сделал,  сделал".  И  от  этих  ударов
Темлюкову становилось хорошо и спокойно. Он может заниматься чем угодно,
а там на стене ведут свой танец его богини. Он умрет, а они будут так же
кружить свой бесконечный хоровод, и отблески невидимого  костра  так  же
будут озарять их лица и тела. И одна из этих богинь теперь с ним. Живая,
немного испуганная огромным городом, но сказочно красивая.
   Темлюков чувствовал, что с каждым часом все больше влюбляется в Шуру.
Ему нравится смотреть на нее. Сегодня день потерян, но завтра он  начнет
серию картин. Он будет писать ее обнаженной и одетой в разные ткани.  Он
будет писать ее в полный рост и портреты. Руки чешутся работать. Ему еще
никогда так не было жалко потраченной минуты. "Господи!
   Почему в сутках только двадцать четыре часа? Господи, почему половина
из них без солнца?!"
   Шура, как  и  тогда  в  клубе,  расстелила  на  столе  свою  косынку,
поставила тарелку с пирожками и, поняв, что  Темлюков  думает  о  чем-то
своем, сама откупорила бутылку и разлила по стаканам.
   - Полетал сокол мой под небесами, теперь лети ко мне.
   Темлюков подошел к Шуре, взял из ее рук стакан, выпил, глядя  девушке
в глаза, вытер рукавом губы, обнял, крепко и долго поцеловал.
   - Мой милый, кажется, приплыл. Пошли в твою опочивальню. Помнишь ночь
в Матюхино? Сейчас тебе будет еще лучше. Я сегодня на любовь  добрая,  -
сказала Шура и повела Темлюкова за собой. Он хотел обнять ее, но Шура не
далась. - Не спеши, я сама. Неси сюда свечку.
   Темлюков пошел за свечой, а когда вернулся, увидел  обнаженную  Шуру.
Темлюков поставил свечку на пол у ног девушки  и  принялся  целовать  ее
колени, бедра. Шура взяла Темлюкова за  плечи,  сняла  с  чего  рубашку,
погладила грудь и, расстегнув ремень, опустилась на колени.
   Темлюков  имел  женщин  предостаточно.  Жизнь  художника  и   моделей
происходит гораздо свободнее, чем принято у добропорядочных  обывателей,
но так хорошо, как с Шурой, ему не было. Может, было, но Темлюков  этого
не  помнил.  Откуда  эта  деревенская  девчонка  знала  столько  слов  в
непростой азбуке физической любви? Большой практики у нее быть не могло.
В деревне каждая встреча мужчины и женщины фиксируется. В  Воскресенском
Шуру уважали, а гулящих девок на селе презирают.  Выходит,  по  женскому
чутью, заложенному самой природой.
   Темлюков ничего не видел и не  слышал.  Он  брал  женщину  и  не  мог
насытиться. Казалось, что и сил больше нет. Он откатывал к стене,  видел
медную гриву, зовущий алый рот и всю ее такую бесстыдную  и  манящую,  и
желание приходило снова.
   - Ну и кобелина же ты, - сказала Шура и, пошатываясь,  направилась  в
душ. - Вроде старый, плюгавый, откуда  берется?  Или  вы  все  художники
такие кобели?
   Темлюков не ответил. У него не было сил. Он улыбнулся и заснул.  Шура
приняла душ, выйдя из ванной, взглянула на спящего  Темлюкова,  покачала
головой и открыла окно. Ветер гнал по Нижней Масловке опавшие листья.  В
Москве начиналась осень.

6

   Зойка Совкова не любила художников. Раньше  Зойка  вообще  никого  не
любила, а теперь... Но это была ее тайна, и никому  дела  до  того  нет.
Художников Совкова не любила люто: спят сколько хотят, ничего путного не
делают. Создание картин путным делом Зойка не считала, твердо веря,  что
малевать можно и в свободное от работы время. И еще  Зойку  бесило,  что
художникам за малевание платили. Возможно, и не  слишком  много,  но,  с
точки зрения  Зойки,  живописцы  загребали  огромные  деньжищи.  Совкова
служила в ЖЭКе и получала сто пятнадцать рублей в месяц, а художникам за
мазню могли отвалить полторы-две тысячи. Таких денег она и  в  руках  не
держала. Скопила путем режима экономии семьсот рублей и  хранила  их  на
срочном вкладе в сберкассе.
   Служба у Зойки  была  ответственная.  Совкова  готовила  мероприятия,
связанные с рождением вождя  мирового  пролетариата,  следила,  чтобы  в
кружках не  падала  посещаемость,  вела  списки  неблагополучных  семей,
пенсионеров, инвалидов. В  особой  папке  держала  фамилии  тунеядцев  и
художников. Тунеядцы находились под надзором милиции.  Художники  -  под
надзором КГБ. Зойка стучала и туда и туда. Делала она  это  добровольно,
но, с другой стороны, сама ее  должность  подразумевала  стукачество.  В
милиции Совкова появлялась часто и была там человеком своим. Раз в месяц
в милицию являлся сотрудник КГБ, и Зойка докладывала ему свои наблюдения
над художнической братией. Зойка жила в полуподвальной  квартире,  часто
сидела на лавочке и слушала сплетни.
   Особенно  Совкову  интересовал  Константин  Темлюков.   Его   фамилию
сотрудник КГБ выделил именно в тот самый день... До того дня Зойка  была
просто  стукачкой,  а  после  -  совсем  другое  дело.  Тогда  сотрудник
пристально посмотрел ей в глаза и назвал фамилию,  причем  не  в  списке
вместе с другими, а отдельно. Зойка осознала, что  ей  поручено  большое
государственное задание.
   За Темлюковым следить Зойке было гораздо легче, потому что он  жил  в
своей  мастерской.  Художников,  живущих  в  мастерских,   насчитывалось
немного.
   По закону о творческих мастерских, жить там не полагалось. Мастерские
относились к нежилому фонду.
   Раз фонд не жилой, то и жить там  нельзя.  Но  художники  жили.  Чаще
всего это были ушедшие из семей не очень молодые мужчины.  В  мастерских
они  устраивали  гнездо  с  новыми  молодыми  пассиями.  Нередко   такое
сожительство приводило к новому браку, часто ни к чему не приводило,  и,
разочаровавшись в новом предмете, мэтр возвращался в  семью.  В  милиции
знали о нарушителях, но глядели на это сквозь пальцы.
   Милиционеры,  в  отличие  от   Зойки,   художникам   симпатизировали,
наведывались к  ним,  угощались  вином  и  с  удовольствием  беседовали.
Милиционеры художникам симпатизировали, а КГБ - нет.
   Не стал исключением и сотрудник, с которым встречалась Совкова. Имени
и фамилии его Зойка до сих пор не знала. Когда тот  являлся  в  милицию,
ему освобождался отдельный кабинет. С первой встречи  с  гэбистом  Зойка
ощутила  невероятное  волнение.  Надо  отметить,  что,  с  точки  зрения
социалистической нравственности, Зойка являла пример  исключительный.  К
своим  тридцати  восьми  годам  Зойка  пришла  девицей.  Большого  труда
сохраниться  в  невинности  Зойке  прикладывать  не  пришлось.  Плоская,
сутулая молодка особого желания у мужского пола не вызывала. По  пьяному
делу в ЖЭКе или даже в милиции мог найтись любитель,  но  без  серьезных
намерений претендента отдавать свои  женские  прелести  Совкова  считала
недопустимым.
   В двадцать лет Зойка влюбилась в артиста Стриженова.  Олег  Стриженов
знаком с Зойкой не был и  потому  ответить  взаимностью  не  мог.  Зойка
бегала на все фильмы, где играл возлюбленный, скупала все открытки с его
портретами и вырезала встречавшиеся в журналах  кадры  из  его  фильмов.
Даже одно время не пожалела  денег  и  выписала  "Советский  экран".  По
понятным причинам любовь Зойки осталась платоническим чувством  и  урону
ее девственности не нанесла.
   Гэбист принимал Совкову по последним  четвергам  каждого  месяца.  На
свое второе свидание с представителем спецслужбы Совкова  шла,  блаженно
улыбаясь. Еще за неделю она продумала свой гардероб,  купила  нейлоновую
кофточку, которая своей прозрачностью просвечивала нулевой  бюстгальтер,
показывая, что место, отмеченное природой для  женской  груди,  у  Зойки
имеется. Она даже, впервые в жизни, подчернила ресницы и чуть нарумянила
щеки. Нужды в этом не возникало, поскольку в  кабинете  она  рдела,  как
утренняя заря. Томление к  гэбисту  пришло  не  случайно:  по  некоторым
признакам  Совкова  сразу  ощутила  с  ним  родство  душ.  Эти  признаки
непосвященный  никогда  бы  не  приметил:  когда   у   Зойки   вырывался
уничижительный  эпитет  к  живописцам,  сотрудник  понимающе  ухмылялся.
Иногда улыбался только глазами, иногда удовлетворенно покашливал...
   Во время свидания на внешние признаки  Зойки  сотрудник  внимания  не
обратил. Он просто на Зойку ни разу не взглянул. Ее ресницы,  румянец  и
прозрачность нейлона отмечены им  не  были.  Прошло  два  месяца.  Зойка
изменилась. Несколько  распрямилась  сутулая  фигурка,  в  тусклых  злых
глазках наметились томные отблески. Зойка влезла на  каблуки  и  выросла
почти до нормального роста.
   В  тот  день  Совкова  доносила  о  посещении  мастерской   Темлюкова
иностранным посетителем. Беседа подходила к  концу.  Гэбист  никогда  не
здоровался и не прощался,  а  только  кивал.  Кивок  означал,  что  пора
докладывать, он же означал, что  аудиенция  завершена.  Перед  финальным
кивком гэбист поднял на  Зойку  свои  водянистые,  бесцветные  глаза  и,
видимо, заметил в своей стукачке такое обожание и смущение,  что  вместо
кивка вышел из-за стола, запер дверь кабинета и подошел к  Зойке  сзади.
Взяв своего осведомителя под мышки, он поставил ее  коленками  на  стул,
затем задрал юбку, после чего  Зойка  ощутила  жгучую  боль  между  ног.
Маленькая стукачка напрягла  всю  силу  воли,  чтобы  не  крикнуть.  Она
стиснула зубы и издавала только  невнятное  шипение.  Закончив  любовный
акт, сотрудник уселся за свой стол и,  посапывая,  углубился  в  бумаги.
Зойка еще некоторое время провела в той позе, в которой была  оставлена,
затем осторожно  сползла  со  стула,  оправила  свое  белье  и  страстно
взглянула в сторону своего предмета. Головы  гэбист  так  и  не  поднял.
Зойка на цыпочках подошла к нему, чмокнула в коротко стриженную прическу
и пошла к двери. Так же на цыпочках, стараясь не шуметь, повернула  ключ
и покинула кабинет.
   С того дня  прошло  больше  года.  Каждый  последний  четверг  месяца
Совкова  посещала  кабинет  и  давала  информацию.  Но  больше  интимных
отношений с сотрудником из органов она не имела. Он слушал ее как  ни  в
чем не бывало и кивком отпускал восвояси.
   Сегодня - последний  четверг  месяца,  и  Совкова  к  двенадцати  дня
отправилась в милицию. Кроме румян, она добавила в свой  макияж  голубые
тени. Тайна, возникшая  с  того  дня,  наполняла  жизнь  Совковой  новым
сладостным смыслом. Не признаваясь даже себе, она каждый раз  надеялась,
что ее предмет, кроме сухого допроса, вновь проявит мужское внимание.
   Ровно в полдень Зойка вошла в кабинет. Он сидел за  столом  и  что-то
писал. Зойка уселась на стул и, пожирая глазами короткую  стрижку,  тихо
ждала. Гэбист кивнул, и Совкова начала доклад:
   - В мастерской Темлюкова появилась женщина.
   Женщину художник привез из-под Воронежа, где халтурил  своей  мазней.
Женщина молодая, деревенская и бойкая. Живет в мастерской и наверняка не
имеет московской прописки. Поэтому всегда можно привести в  отделение  и
припугнуть...
   Гэбист улыбнулся одними глазами. Зойка поняла,  что  ее  поощряют,  и
продолжала:
   -   Иностранцев   у   него   после   приезда   не   заметила,   Ходят
соседи-художники. Вчера водил девку в город, Приодел. Вернулись  поздно.
Света не жгли. Чем занимались, неизвестно.
   Гэбист знал гораздо больше Зойки. Телефон Темлюкова прослушивался  не
только во время разговоров, но и передавал  все  звуки,  происходящие  в
мастерской. Поэтому он знал и про Дворец съездов, и то, что  происходило
в мастерской, когда Темлюков с Шурой вернулись.  Современная  аппаратура
легко фиксировала любые шумы. Вспоминая любовные вздохи, скрип дивана  и
обрывки слов,  произносимые  любовниками,  гэбист  уставился  на  Зойку.
Совкова покраснела и приподнялась, как птичка перед змеиным взглядом.
   - Запри кабинет, - шепотом приказал гэбист.
   Зойка молча исполнила  приказ,  затем  повернулась  и  застыла  возле
двери, не поднимая головы и глядя в пол.
   - Раздевайся, - еле слышно скомандовал гэбист и встал из-за стола.
   Зойка дрожащими руками принялась стягивать платье  через  голову,  но
запуталась и  застряла.  Гэбист  подошел  к  ней  и,  схватив  на  руки,
запутавшуюся в своем наряде положил на стол,  содрал  трусы  и  деловито
принялся за дело. Зойка пыталась что-то ему сказать нежное и  страстное,
но мешало платье, в котором билась ее голова.
   - Молчи, - рявкнул гэбист, и она затихла.
   Закончив, он застегнул брюки и, тяжело дыша, вернулся к делу.
   - По нашим данным, немецкий писатель собирается  в  Москву.  Возможен
контакт с художником. Тогда, Зоя Николаевна,  вы  должны  быть  особенно
внимательны.   Вот   вам   номер   телефона...    Заметите    что-нибудь
подозрительное, звоните, не дожидаясь плановой встречи.
   Зойка наконец справилась со своим костюмом, надела  трусы  и  бережно
взяла листок с телефоном.
   Она шла в свой ЖЭК, напевая по дороге шлягер Пугачевой "Арлекино".  В
их отношениях произошло новое и  большое  изменение.  Теперь  она  имела
номер его телефона. Правда, имени и фамилии на листочке не значилось, но
какое это имело  значение.  В  красном  уголке  ее  ждали  пенсионеры  и
общественники. На  носу  Ноябрьские  праздники,  а  списки  ветеранов  и
подарки для них еще не приготовлены. Работы невпроворот. Совкова кивнула
общественникам  и  уселась  за  грамоты.  Лучше  почерка,  чем  у  Зойки
Совковой, в ЖЭКе не найти, и заменить ее при заполнении грамот никто  не
может. Она писала и улыбалась. Большая тайна, смешавшая  государственную
безопасность с личным счастьем,  распирала  грудь  и  делала  жизнь  Зои
Совковой таинственной и значительной.

7

   Соломон Яковлевич  Бренталь  в  стеганом  плюшевом  халате  сидел  за
письменным столом карельской березы и считал доллары. Ему вчера  удалось
продать пейзаж Константина Коровина за полторы тысячи.
   Зеленые заокеанские  купюры  крамольно  шуршали  в  Руках  известного
театрального  художника.  От   иноземной   валюты   Бренталь   испытывал
беспокойство.
   Оно происходило  вовсе  не  от  скабрезности  или  жадности  Соломона
Яковлевича. Доллары в стране Советов были строго-настрого запрещены,  и,
попадись художник за этим занятием, не миновать ему  беды.  От  этого  и
проистекало волнение. Бренталь никогда бы не связался с опасным делом  и
не взял бы в руки запретные бумажки, заставила нужда. Соломон  Яковлевич
собирался  покинуть  отечество,  переехав  на  историческую   родину   в
государство Израиль. Этому решению предшествовали долгие  и  мучительные
раздумья. Здесь, в России, у  Бренталя  оставалось  множество  друзей  и
знакомых. Общительный и светский дом, которым жил  Соломон  Яковлевич  с
супругой Розой Семеновной, притягивал людей.  Не  было  дня,  чтобы  они
обедали вдвоем. Бренталь преподавал, поэтому почти каждый  день  у  него
толпились студенты. Много лет оформляя  спектакли  в  Большом,  художник
познакомился с оперной и балетной элитой.  Певцы,  танцоры,  балерины  -
кого только  не  увидишь  в  кооперативной  башне  союза  художников  на
Ленинградском шоссе.
   Трехкомнатная квартира мастера больше походила на музей или картинную
галерею. Гордость коллекции - большое законченное  полотно  Крамского  с
изображением гадающей при свечах молодой крестьянки открывало экспозицию
прямо в просторном холле.
   А дальше в гостиной и Бакст, и Лансере, и уже вошедший в моду  Фальк.
Всех не перечесть.
   Собирать картины начал еще отец Бренталя, академик  архитектуры  Яков
Иванович. Сын картин не покупал, но коллекция за его жизнь пополнилась.
   Кое-что дарили сами  художники,  кое-что  выменивал  на  бронзовые  и
фарфоровые фигурки, также оставшиеся от отца. Иногда получал  картины  в
обмен на свои.
   Имя Бренталя у частных собирателей набирало силу.
   Картины и мебель Соломону Яковлевичу было  жаль,  но  вывезти  их  за
рубеж не дадут, поэтому он начал понемногу продавать. На первое время  в
Израиле понадобятся  деньги.  Ему  обещали  государственную  помощь,  но
Соломон Яковлевич имел гордый характер  и  помощи  стеснялся.  Коллекцию
жаль, но гораздо больше жаль  расставаться  с  людьми.  Почему  художник
принял такое трудное решение? Чтобы жить сытнее и лучше? Он и здесь  жил
прекрасно. Антисемитизм? Но Соломон Яковлевич его на себе не  испытывал.
Причина была совсем  в  другом.  В  Израиле  ему  предложили  возглавить
художественную академию.
   Театральных художников такого класса  там  не  нашли.  Бренталю  дали
понять, что кроме него правительство Израиля не  видит  фигуры,  которой
можно доверить молодую поросль. И его, Бренталя, долг взять эту ношу.
   Соломон Яковлевич аккуратно сложил стодолларовые банкноты и,  подойдя
к книжной полке, оглядел корешки и,  улыбнувшись,  вынул  томик  Золя  с
романом "Деньги". "Здесь не забудешь", - подумал  он,  убирая  купюры  в
книгу.  Соломон  Яковлевич  память   имел   рассеянную   и   делал   все
предосторожности, чтобы потом не пришлось перетряхивать всю  библиотеку.
О решении покинуть страну он ни с кем пока не делился.  Слишком  большой
шум мог подняться в  городе.  Курс  в  институте,  должность  в  Большом
театре, множество общественных деяний и еще в придачу на  него  навесили
председательство в кооперативном содружестве дома.  Как  ни  отнекивался
художник,  вдеваться   некуда.   Общество   проголосовало   единогласно.
Неприятности, связанные с оглаской своего намерения, Бренталь предвидел,
но они тревожили  его  гораздо  меньше,  чем  соображения,  связанные  с
финансовыми проблемами. Бренталь никогда раньше не нарушал закон. Ему  и
в голову не приходило заняться  спекуляцией  антиквариата  или  еще  чем
подобным. Если он что и покупал или продавал, то делал это открыто,  как
любой законопослушный гражданин. Теперь ему  предстояло  превратиться  в
подпольного дельца. Мало того, что надо  все  продать  не  за  советские
деньги, а за валюту, надо  еще  эту  валюту  переправить  туда.  Простая
истина, что он продает свои вещи и переправляет свои деньги, не утешала.
По законам страны это превращалось  в  чудовищное  преступление.  Страх,
смешанный с отвращением к  любым  махинациям,  портил  последние  недели
жизни на Родине известного театрального художника.
   Надо было этот страх  и  отвращение  преодолеть  и  решить  проблему.
Бренталю предстояло найти человека, который здесь деньги возьмет, а  там
отдаст. Роза Семеновна помочь не могла. Супруга еще меньше, чем он, была
способна что-нибудь придумать.
   Несмотря на свои сорок девять лет. Роза  оставалась  той  девочкой  с
искусствоведческого курса, с которой он познакомился тридцать лет назад.
Она на глаз могла  вычислить  возраст  мазка  на  картине,  но  отличить
вареную колбасу от копченой до сих пор затруднялась.
   Соломон Яковлевич прошелся по квартире. Он оглядывал золоченые  рамы,
кресла  и  диванчики  из  карельской  березы  с  бронзовыми   золочеными
накладками и мучительно думал, к кому обратиться.
   Коровина  у  него  купил  баритон   Васалов.   Доллары   тому   сунул
австралийский  дядюшка,  когда  туристом  посетил  Москву.   Васалов   с
удовольствием от американской валюты  избавился,  поскольку  сам  боялся
держать доллары дома. Конечно,  можно  было  их  использовать  во  время
заграничных гастролей,  но  проходить  через  таможенный  контроль  было
слишком опасно.
   - Что я за еврей?! - злился Соломон Яковлевич на  свою  неумелость  в
меркантильных вопросах. Перебирая всех известных ему людей,  он  не  мог
найти кандидатуры,  чтобы  обратиться  за  помощью.  Одни  были  так  же
неумелы, как он, другим не хотелось довериться.
   С этими невеселыми  размышлениями  профессор  Бренталь  переоделся  в
брюки и широкую льняную рубашку. Собрание правления кооператива началось
полчаса назад, и Соломон Яковлевич как председатель обязан  на  собрании
присутствовать. Будучи человеком обязательным, он никогда не  опаздывал.
Сегодня впервые он позволил себе такое. Несчастные доллары, да и  вообще
все, связанное с переездом, вносило в быт Бренталя нервозность.
   Председатель правления вошел в зал и, кивнув  собравшимся,  уселся  в
свое  председательское  кресло,  мучительно  пытаясь  припомнить  повод,
послуживший собранию. А повод назрел давно.
   После открытия большого гастронома  с  винным  отделом  по  соседству
жильцы стали страдать от неприятного запаха в  подъезде.  Открыв  винный
отдел, городские власти не задумались о  том,  что  рядом  нет  туалета.
Любителям спиртного деваться некуда, и они приохотились посещать подъезд
кооперативного дома. Художники - народ терпеливый и не лишенный  чувства
юмора, но и их терпению пришел конец.
   Чтобы оградить себя  от  напасти,  было  решено  завести  в  подъезде
должность консьержа и собрать на его содержание по пятнадцати  рублей  с
квартиры. Кодовых замков и домофонов в те времена в Москве еще не знали.
Известный театральный художник и председатель  ЖСК  поставил  вопрос  на
голосование. Жильцы нижних квартир потянули  руки.  Живущие  на  верхних
этажах не спешили. До них запах почти не  доходил:  алкаши  предпочитали
облегчать себя внизу.
   Бренталь стыдил несознательных. Понемногу руки  поднимались.  Решение
высокого собрания состоялось. С конца  недели  в  подъезде  займет  свое
место страж, и алкашам придется идти в парадное соседнего дома...
   Теперь последний вопрос... Бренталь горестно  вздохнул.  Этот  вопрос
тоже был связан с принятием горячительных напитков,  но,  в  отличие  от
первого, не имел решения. Состоял вопрос в том, что в доме отвратительно
осуществлялась сантехническая служба.
   Сантехник в ЖСК был, но не работал. Не работал по причине постоянного
и неумеренного пьянства. Простой совет: заменить  одного  сантехника  на
другого становился неактуальным,  поскольку  сантехников  меняли  каждый
месяц, а проблема оставалась.
   Тема повестки дня в лице мастера-сантехника Мятишкина  при  разговоре
присутствовала. Мятишкиы  тихо  сидел,  уставившись  в  угол,  и  иногда
почесывал пятерней небритую щеку. На  вопрос  председателя  ЖСК,  почему
Мятишкин себя так ведет, сантехник отвечал: "Виноват", - но чувства вины
в его мутном взгляде не прослеживалось. Соломон Яковлевич Бренталь и сам
понимал,  что  задает  риторические  вопросы.  Ему  было  гораздо  проще
нарисовать новые декорации к  балету  "Жизель",  чем  научить  Мятишкина
работать.  Но  Бренталь  продолжал  вопрошать,  а  Мятишкин  -  отвечать
"виноват".
   Однако мысли Соломона Яковлевича витали далеко. Глядя на  покраснелое
лицо  с  белесыми  бровями  своего  сантехника,  председатель  продолжал
размышлять о долларах. Необходимо найти надежного  человека.  Любого  не
попросишь... Надежные друзья у Бренталя водились,  но  одной  надежности
мало. Надежный человек обязан иметь иностранного друга, в  свою  очередь
тоже достаточно надежного. Гэбисты называли общение  советских  людей  с
иностранными  гражданами  контактами.  За   такими   контактами   велось
пристальное наблюдение. Соломон  Яковлевич  знал  нескольких  работников
Большого.  Те  с  иностранцами  встречались   запросто,   чем   вызывали
подозрение самого Бренталя. Скорее всего, эти товарищи либо  служили  на
Лубянке, либо туда стучали. Их кандидатуры Бренталь сразу отставил.
   Сантехник Мятишкин икнул и  на  вопрос  заместительницы  председателя
Елены Станиславовны Корж ответил тихим  мычанием.  Это  мычание  метнуло
мысли Соломона Яковлевича к стаду коров, затем к деревне,  и  совершенно
неожиданно для себя он вспомнил деревенскую девушку,  которую  привез  в
Москву в качестве возлюбленной живописец Темлюков.
   Темлюков, как  спасительная  соломинка,  вытеснил  мысли  о  деревне,
коровах и пастушке. Живописец дружен с великим немецким  писателем.  Вот
кто поможет ему, Бренталю.
   Соломон Яковлевич не состоял с Темлюковым в близкой дружбе. Они  были
добрыми знакомыми. Оба художника друг Другу симпатизировали,  оба  знали
цену каждого и оба имели корни в Южной России.
   В том, что Константин Иванович  не  стукач,  Бренталь  был  абсолютно
уверен. Еще труднее заподозрить великого писателя.
   -  Мятишкин,  даю  тебе  еще  две  недели  испытательного  срока,   -
примирительно заявил Соломон Яковлевич и поспешил собрание закруглить.
   Поднявшись на лифте на двадцать второй этаж, а  председатель  жил  на
самом верху, он позвонил Темлюкову. Бренталь решил предварить просьбу  о
долларах дружеским приглашением на ужин. Темлюков Поблагодарил за билеты
во Дворец съездов, признался, что во время  спектакля  крепко  спал,  но
приглашение на ужин принял с видимым удовольствием..
   Лишь попросил принять его попозже, чтобы не терять световой день  для
работы, и обещал приехать не один.
   Узнав у мужа о визите Темлюкова с Шурой, супруга Соломона  Яковлевича
фыркнула и заявила, что присутствовать при этом не намерена.
   - Почему? - удивился Бренталь. - Темлюков давно  в  разводе,  мужчина
свободный, а девицу представляет  друзьям,  стало  быть,  имеет  на  нее
серьезные виды...
   - Когда эта доярка сделается гражданкой Темлюковой, тогда поглядим...
   Соломон Яковлевич пытался втолковать Розе Семеновне, что  визит  этот
очень важен именно для них.
   Но Роза Семеновна осталась непреклонна.
   - Я на этот вечер с Григорием пойду в театр, - сообщила она мужу.
   На что Соломон Яковлевич саркастически  улыбнулся.  Многолетний  друг
семьи  Григорий  Васильевич  Тягин,  спортсмен,  охотник  и  душа  любой
компании, считался  архитектором.  Но  сразу  после  института  попал  в
чиновники и у пульмана не  стоял.  К  его  многолетней  дружбе  с  Розой
Семеновной все давно привыкли, да  и  сам  Бренталь  в  первую  очередь.
Когда-то он жену тихо ревновал, слухам, что Тягин импотент,  никогда  не
верил, поскольку сам Тягин эти слухи и распускал. Со временем он  принял
игру. Чтобы сохранить свое мужское "Я", завел себе известную  балеринку,
но страстью к любовнице не пылал. Балерины хороши в  театре,  когда  вас
отделяет пространство зала и сцены и щекочут самолюбие восторги  партера
и балконов. Балеринку  звали  Даша.  Она  теперь  уже  заканчивала  свою
карьеру и собиралась на пенсию.
   В балете пенсию дают в тридцать пять, поэтому в жизни Даша оставалась
молодой, стройной женщиной.
   Если бы не сеточка мелких морщинок, она бы сошла  за  девочку.  Но  в
постели, обнимая любовницу, Бренталь ощущал жесткость тренированных мышц
и почти юношескую грудь. Худенькие  ножки  заканчивались  изуродованными
пуантами пальцами и тоже страсти Бренталю не  добавляли.  Зато  с  Дашей
было приятно посещать  вернисажи,  приемы  и  всевозможные  рауты.  Роза
Семеновна с  балериной  внешне  была  весьма  доброжелательна  и  иногда
хвалила мужа за хороший вкус. Серьезно она это делала  или  в  насмешку,
Соломон Яковлевич так до сих пор и не понял.
   Отъезд  семьи  Бренталей  в  Израиль  многое  менял  в  жизни  обоих.
Решившись на отъезд, в последние месяцы супруги стали друг другу  ближе.
В их отношениях появилась давно забытая  теплота.  Они  с  удовольствием
оставались вдвоем. Поэтому заявление  Розы  Семеновны  о  том,  что  она
предпочтет ужину  с  Темлюковым  своего  Тягина,  и  заставило  Соломона
Яковлевича грустно улыбнуться.
   - Не беспокойся, я после театра  сразу  домой...  -  словно  прочитав
мысли супруга, предупредила Роза Семеновна.
   Бренталь поцеловал ей руку и между делом спросил:
   - Вы и вправду собрались в театр?
   - Да, милый. Представь, я не видела "Ромео и Джульетту" на Бронной. А
спектакли Эфроса надо смотреть.
   - Я же тебя приглашал на премьеру, - начал было Бренталь,  но  махнул
рукой и переоделся в халат.
   По телевизору шла третья серия "Семнадцати мгновений весны". Соломону
Яковлевичу сериал нравился. Он  теперь  жалел,  что  отказался  работать
художником   на   этой   картине:   во-первых,   детектив,    во-вторых,
женщина-режиссер. И то и другое профессор Бренталь считал несерьезным...
8

   Зинаида Сергеевна, белая как мел,  не  мигая  впилась  линзами  своих
очков в Мишу Павшина. Тот положил ей на стол заявление.  Павшин  покидал
министерство, единственное место, где ему кое-как удавалось кормить себя
и  семью.  Мало  этого,  он  стоял   перед   ней,   начальником   отдела
монументальной пропаганды, и с трудом сдерживал улыбку. "Мразь, слизняк,
ничтожество! Что он о себе возомнил?!" Терентьева с трудом сдерживалась,
чтобы не наброситься, не вцепиться пальцами в это омерзительно-спокойное
голубоглазое чучело.
   - Запомните, Павшин! - выкрикнула Зинаида Сергеевна. - Ни один  музей
Советского Союза на  порог  вас  не  пустит.  Ни  одна  самая  захудалая
деревенская библиотека не возьмет вас на  работу.  Я  уже  не  говорю  о
школах. Я вам напишу такую характеристику, что вас в  учебное  заведение
не только не возьмут, но будут шарахаться, как от ядовитой змеи. Где мое
письмо?
   - Я его потерял, - спокойно и тихо доложил Миша.
   Терентьева лишилась речи. Она шевелила губами, но не могла произнести
ни слова. Наконец, глотнув воды, Зинаида Сергеевна  вскочила  со  своего
кресла и, подбежав к Павшину, схватила его  за  полы  пиджака  и,  тряся
юношу, зашипела:
   - Я вас засажу. Вы потеряли документ с подписями известных людей. Это
тебе, щенок, даром не пройдет.
   Перейдя на "ты", Терентьева уже не шипела, а визжала;
   - Художники, подписавшие письмо, станут свидетелями.  Ты  сдохнешь  в
тюрьме.
   - Напрасно вы волнуетесь, Зинаида Сергеевна.
   Ни один из художников ваше письмо не подписал, - ответил Павшин. -  И
перестаньте меня  трясти.  Вы  же  в  Министерстве  культуры,  а  не  на
базаре...
   - Врешь! Они подписали! Я сейчас же обзвоню весь список. Убирайся вон
отсюда. И жди. Твое место в тюрьме.
   Павшин брезгливо отряхнул  пиджак  и  молча  уда"  лился.  Терентьева
некоторое время смотрела на дверь, что  закрыл  за  собой  юноша,  потом
бросилась к столу, достала из ящика список фамилий тех  художников,  чьи
подписи должны  были  украсить  злополучное  письмо,  и,  подняв  трубку
телефона, задумалась. "Надо взять себя в руки. Почему  этот  сопляк  так
вывел меня из равновесия? С ним я еще разберусь. А сейчас успокоиться  и
звонить. Звонить и разговаривать небрежным начальственным голосом".
   Терентьева решила взять с художниками резкий официальный тон.
   Первым в списке стояла фамилия Шумова.  К  телефону  подошла  супруга
художника.
   - Я не могу его позвать. Муж занят, - сообщила Мария Ивановна.
   - Это говорят  из  Министерства  культуры.  Объясните  мужу,  что  на
проводе начальник отдела пропаганды, товарищ Терентьева.
   - Народный художник СССР товарищ Шумов занят. Он пишет портрет  Героя
Советского Союза космонавта Титова. Я непременно передам  мужу,  что  вы
звонили. Он с вами свяжется, когда закончит работу.
   В Министерстве  культуры,  наверное,  поймут,  что  время  космонавта
дорого.
   Терентьева бросила трубку.  В  натянутой  вежливости  супруги  Шумова
Зинаида Сергеевна уловила издевку.
   Каретников подошел к телефону сам.  По  дикции  живописца  Терентьева
догадалась,  что  ее  собеседник  пребывает  в  состоянии   алкогольного
опьянения. Он долго не мог понять, кто с  ним  говорит  и  что  от  него
хотят. Когда наконец понял, то неожиданно рассмеялся. Зинаида  Сергеевна
опешила.
   - Зиночка, - блаженно проговорил Каретников, - это ты, кисуля?
   -  С  вами  говорит  начальник   отдела   монументальной   пропаганды
Министерства культуры, - старалась вернуть Каретникова  в  реальный  мир
Зинаида Сергеевна. Но тот как ни в чем не бывало продолжал:
   - Зиночка,  кисуля,  зачем  ты  мне  прислала  эту  гниду  Павшина  с
подметным письмом? Я  его,  кисуля,  с  лестницы  спустил.  Ты  бы  сама
приехала. Картинку мою оценила... Мы бы с тобой шедевр обмыли.
   Зинаида Сергеевна сочла нужным разговор прекратить:
   - Проспитесь, Каретников, стыдно.
   Терентьева крутила диск и после разговора с  каждым  новым  абонентом
осознавала, что ее затея провалилась. Кое-кто из художников вроде был не
против письмо подписать, но не хотел это делать первым.
   Кто-то говорил, что рад бы, да нельзя: сволочью прослывешь. Через час
в дверь постучали.
   - Войдите, - бросила Терентьева, продолжая названивать.
   В кабинет вошел Павшин.
   - Зинаида Сергеевна, вы подписали мое заявление? - спросил он, словно
ничего не произошло.
   Зинаида Сергеевна дрожащей рукой вывела свою фамилию.
   - Спасибо, - поблагодарил  Миша.  -  С  вами  было  очень  приятно..,
работать, - добавил он и, не дождавшись ответа, покинул кабинет.  Теперь
уже навсегда.
   Зинаида Сергеевна заперла за ним дверь на ключ и разревелась.  У  нее
началась обыкновенная женская истерика. Плакала Зинаида Сергеевна первый
раз в жизни. Как она ненавидела всех этих монументалистов, портретистов,
пейзажистов.  Она,  Терентьева,  дает  им  работу,  выбивает  деньги  из
областей, республик, чтобы они,  эти  несчастные  мазилы,  не  сдохли  с
голоду, а в благодарность что? Первый раз в жизни она обратилась  к  ним
за поддержкой... И это художники?! Да что бы они  все  без  нее  стоили?
Ничего. Ни одна из их картин не дойдет до  самого  захудалого  западного
аукциона. Нигде в мире не дадут и ломаного гроша за их мазню. Художники!
Им бы молиться на советскую власть, на родную партию, которая носится  с
ними, холит, лелеет, обеспечивает домами творчества  и  мастерскими.  Не
ей, Зинаиде Сергеевне Терентьевой, а им страшен Темлюков. Это он заявил:
"Соцреализм -  бред  и  пошлятина".  Темлюков,  возможно,  проживет  без
соцреализма, а они? Что ж, рубите сук" на котором вас так сладко кормят.
Художники - недоумки, но она должна  бороться.  Она  с  детства  предана
коммунистическим идеалам и будет стоять за них до конца. Темлюков у  нее
еще попляшет.
   Зинаида  Сергеевна  раскрыла  свой  телефонный  справочник,  выписала
нужный номер на отдельную бумажку и только после этого крутанула диск.
   - Девушка, соедините меня с начальником паспортного  режима.  Говорит
начальник  отдела  монументальной   пропаганды   Министерства   культуры
Терентьева. Виталий Петрович, добрый день. Мы с вами  лично  знакомы  по
санаторию ЦК. Помните Новый год в Борвихе? К сожалению, я звоню по делу.
У  меня  есть  художники,  которые  нарушают  положение  о   мастерских.
Проживают в помещениях нежилого фонда и еще с иногородними  любовницами.
Запишите адрес. Я бы очень вас просила пресечь эти  нарушения  в  корне.
Вместе пообедать? Я не против. Всегда была  неравнодушна  к  мужчинам  в
форме. Звоните, приглашайте.
   Повесив трубку, Терентьева достала из сумки губную помаду и,  подойдя
к зеркалу, начертила на щелках своих губ две малиновые полосы.

9

   Константин Иванович писал. К  зиме  световой  день  уменьшался.  Шура
позировала у окна в своем индийском платье. Свет  золотил  ее  волосы  и
резко чертил силуэт. Темлюков бился над  новой  для  себя  задачей.  Ему
хотелось  создать  контрастную  живопись,  сохранив  плавные  и   мягкие
цветовые переходы. Шура злилась. Ей давно надоело сидеть. Огромный город
с магазинами, кинотеатрами, оживленной толкучкой манил девушку.  Но  она
терпела. "Кто я ему? - размышляла Шура. - Покамест у него любовь, все  в
порядке, а поднадоем - пошлет ко всем чертям. Пора в загс. Пора оформить
отношения. Вот тогда он у меня попляшет. Черта с два я стану сидеть  как
кукла с утра до вечера".
   - Ты не устала, дорогая? - машинально  спросил  Константин  Иванович,
мешая умбру с оранжевым кадмием.
   - Нет, милый. Малюй  спокойно,  -  нежно  ответила  Шура.  -  Мне  не
терпится поглядеть, когда ты закончишь.
   Темлюков работал. Все у него ладилось. На таком подъеме художник себя
давно не помнил. Он уже отдохнул  от  Воскресенской  фрески.  Но  заряд,
полученный от нее, требовал продолжения. За  месяц  Темлюков  написал  с
Шуры  несколько  акварелей,  один  этюд  маслом,  два  быстрых  портрета
темперой. Он задумал большую картину - Шура на озере. Он не  мог  забыть
это видение. Шура, словно лесная богиня, и маленькое лесное  озерцо.  Он
обязательно напишет эту картину и назовет "Русская Афродита".
   До сегодняшнего дня любовь и работа  занимали  его  без  остатка.  Но
сегодня появилось щемящее  беспокойство.  Темлюков  не  мог  понять  его
причины. Один раз он даже прервался и немного помассировал сердце.
   Где дочь?! Он почти два месяца ее  не  видел.  После  того  как  Шура
появилась в мастерской, Лена ни разу не зашла. Темлюков отложил  палитру
и побежал к телефону. По голосу девушки он сразу понял, что у нее что-то
случилось. По телефону она говорить не  хотела,  а  в  мастерскую  зайти
отказалась. Темлюков скинул халат, бросил Шуре: "Отдохни", - и,  накинув
полушубок, выскочил на улицу.
   В доме на Беговой ничего не  изменилось.  В  подъезде  дежурила  тетя
Женя. Старенькую лифтершу Константин Иванович видел тут с  первых  дней,
когда въехал в этот дом. Тетя Женя, словно вечный восковой персонаж,  от
времени не менялась. Тот же седой проборчик и куцый пучок волос.  Та  же
доброжелательная, жалобная улыбка.
   - Давно вас не видно, Константин Иванович.
   А супруга ваша плоха. Лена с ног сбилась...
   - Темлюков не стал расспрашивать, быстро захлопнув дверь лифта.
   Галя, бледная, с отечным нездоровым лицом, лежала в  спальне.  Увидев
Темлюкова, женщина улыбнулась. У Константина  Ивановича  снова  защемило
сердце. Лена через несколько минут под  предлогом  чая  вывела  отца  на
кухню:
   - Маме очень плохо.
   - Что с ней?
   Фреска, любовь, живопись, Шура  словно  оторвали  его  от  нормальной
человеческой жизни. Раньше он раз в неделю обязательно навещал  квартиру
на Беговой.
   Галя, тяжело пережив развод, на бывшего  мужа  зла  не  держала.  Она
умилялась,  когда  он  заходил.  С  удовольствием  кормила  его   сытным
московским обедом  и  радовалась,  что  Темлюков  по-прежнему  близок  с
дочерью. Лена также раньше много времени проводила в мастерской отца. Но
Шуру она видеть не хотела.
   - Маме плохо, - тихо повторила дочь. - У нее странная болезнь легких.
Врачи говорят, редкая болезнь.
   -  Туберкулез?!  -  Темлюков,  кроме  чахотки  и  воспаления  легких,
болезней не знал.
   - Нет. Туберкулез сегодня лечится, а эта  дрянь  почти  нет.  -  Лена
налила отцу кофе.
   - А что врачи? - Темлюков отхлебнул из чашечки. Лена  сварила  такой,
как он любил.
   - Врачи требуют менять климат.  Советуют  купить  домик  в  Крыму,  -
невесело улыбнулась Лена.
   - Значит, надо купить, - согласился Темлюков.
   - Папа, ты с ума сошел! Откуда у нас такие деньги?
   Темлюков вспомнил о своем рюкзаке с  клыковским  гонораром  и,  допив
кофе залпом, вскочил с табуретки.
   - Попроси тетю Женю побыть с мамой и собирайся. Мы летим в Крым.
   Лена быстро заморгала, не понимая, серьезно говорит отец  или  шутит.
Но Темлюков не шутил. Выскочив на улицу, он  поднял  руку  и,  остановив
такси, помчался на Масловку. Шура накрыла стол и ждала.
   Темлюков  схватил  с  тарелки  сосиску,  хрустнул  огурцом   и   стал
забрасывать в рюкзак рубашку, смену белья и бритвенный  набор,  на  ходу
поясняя Шуре, что  ей  несколько  дней  предстоит  жить  одной.  Оставив
тысячную пачку рублей для расходов,  Темлюков  чмокнул  Шуру  в  губы  и
вылетел из мастерской.
   Через три часа они с Леной сидели в самолете и пристегивали ремни. До
этого Темлюков как маленького ребенка таскал за собой дочь, крепко держа
за руку. Девушка следовала за отцом, с удивлением  наблюдая,  как  он  в
ведомственной больнице нашел нужного врача (его бывшая жена лечилась  по
прежнему в ведомственной больнице художественного фонда),  как  заставил
этого врача выписать диагноз  Гали,  затем  на  такси  они  покатили  во
Внуково. Билетов  в  Симферополь  не  было,  но  Темлюков  направился  к
начальнику, и через двадцать минут билеты оказались у  него  в  кармане.
Когда самолет поднялся в воздух, Лена спросила;
   - Отец, как ты себе все это представляешь?
   Я учусь на третьем курсе. В Крыму у нас никого нет.
   Кто будет сидеть с мамой?
   - Как это нет? - удивился Темлюков.  -  Выпишем  Тоню  из  Николаева.
Пусть живет с Галей. Она медсестра. Вот и применит свои знания.
   Лена совсем забыла, что в Николаеве у нее есть  одинокая  тетя  Тоня,
двоюродная сестра отца. "Господи! - думала девушка. - Какой он странный.
Вроде совсем не от мира сего. Не покормишь,  может  забыть  о  еде  и  с
голоду помереть. Живет, будто в своем мире, ничего вокруг  не  видит,  а
вот случилось, и перед ней совершенно иной человек. Все продумал, принял
решение, не художник, а просто администратор какой-то".  Слово  менеджер
тогда еще в моду не вошло. Лена глянула  на  сухой  профиль  Константина
Ивановича, на его перепачканные краской руки, отмыть  их  он  так  и  не
успел, и сказала:
   - Спасибо, отец.
   - За что? - удивился Темлюков.
   В симферопольский аэропорт самолет прибыл в семь. До города добрались
на маршрутном "рафике".
   Константин Иванович для порядка зашел с Леной в гостиницу,  но  мест,
как он  и  предполагал,  там  не  оказалось.  В  городе  он  рассчитывал
остановиться у своего давнего друга Вячеслава Васильчикова. Они когда-то
вместе кончали Одесское художественное училище, затем их пути разошлись.
Васильчиков осел в Крыму, где  писал  свои  марины,  а  Темлюков  поехал
доучиваться в Москву и там остался. Чету Васильчиковых - Славу, Светлану
и сына Сашу - он не видал лет десять. На симферопольской квартире  друга
и произошла их последняя встреча. Адреса Темлюков  не  знал  и  дом  мог
найти только глазами. Зрительная память была у него от природы зверская.
Темлюков шагал по  городу  твердым  пружинистым  шагом.  Лена  С  трудом
поспевала за папашей. Дом Темлюков нашел без  труда.  Внизу  у  старушек
уточнил номер квартиры Васильчиковых, и они поднялись на  третий  эта":.
Никто не открыл. Темлюков позвонил раз  пять  и  уселся  на  рюкзак  под
дверью. Лена устроилась на подоконнике.
   - Будем ждать, - вымолвил Темлюков.
   Словно в ответ на его слова открылась  дверь  соседской  квартиры,  и
толстый маленький человек, похожий на сдобную булку, выкатился к ним.
   - Вячеслава Николаевича до завтра не будет.
   С сыном на сазанов уехал. Сашка три дня назад из  армии  пришел,  вот
отец решил его побаловать. - Слово "сазанов"  человек-булка  произнес  с
ударением на последнем слоге. - А вы кто ему будете?
   Узнав, что Темлюков с дочерью москвичи и Друзья Славы,  человек-булка
рассыпался в восклицаниях, после чего почти силой  затащил  Темлюкова  с
дочерью к себе:
   - Жена в санатории. У меня гостиная пустая. Там  два  дивана.  Вот  и
выспитесь, а сейчас помойтесь с дороги - и к  столу.  У  нас  сегодня  и
горячую водичку дали.
   - Неудобно беспокоить, - возразил Константин Иванович. Лена тоже было
открыла рот, чтобы выразить свои резоны, но  человек-булка  говорить  не
дал:
   - Слушать ничего не хочу.  Для  меня  гости  в  радость,  а  особенно
москвичи. Кто раньше в ванную?
   Спорить было бесполезно. Темлюков отправился в душ первым,  поскольку
принимал эту процедуру  быстро.  Лена  нежилась  дольше  и  оказалась  в
очереди второй.
   Странные совпадения часто преследовали  Темлюкова  по  жизни.  Вот  и
сейчас он попал в гости  к  главному  врачу  легочного  санатория.  Мало
этого, санаторий находился недалеко от Гурзуфа, любимого места Темлюкова
в Крыму. Человека-булку звали Тихоном Федоровичем,  и  фамилию  он  имел
Слоник. На Украине это была весьма известная фамилия. Один  из  Слоников
капитаном водил  китобойную  флотилию  по  морям-океанам,  другой  сидел
высоко в киевских начальниках, а Тихон  Федорович  управлял  санаторием,
который имел мировую  известность.  Доктор  Слоник,  человек  необычайно
доброжелательный и совершенно лишенный спеси, принял в деле Темлюкова  и
Лены самое горячее участие. Он за ужином ознакомился с диагнозом  бывшей
жены Темлюкова,  а  уже  в  семь  утра  следующего  дня  они  катили  на
персональной  "Волге"  директора  санатория  в  Гурзуф.  Машина  вертела
серпантин по  шоссе  Симферополь  -  Ялта,  обгоняя  грузовики  и  важно
плывущие троллейбусы. Темлюков смотрел на море, горы и улыбался.
   - Чему ты улыбаешься? - спросила Лена.
   - Своей везучести, - ответил Темлюков, - Да, ты вроде  волшебника,  -
согласилась Лена. - Наколдовал нам Тихона Федоровича.  Я  чувствую,  что
такой человек маму в беде не оставит.
   - Вы про меня? - расплылся Слоник и развернул к ним с первого сиденья
свою круглую тушку. - За маму, душенька, не беспокойся. Поставим на учет
и пролечим как надо. А в Крым ее надумали везти правильно.  Болезнь  эта
поганая, очень редкая. Думаю, что на всем земном шаре  не  более  тысячи
случаев с подобным диагнозом. В Крыму маме будет легче.
   - Вы, доктор, думаете, что мама никогда не сможет вернуться в Москву?
- спросила Лена. Спросила и замерла, поняв, что из уст  этого  круглого,
улыбчивого человечка сейчас прозвучит приговор.
   - К сожалению, думаю, что так... - ответил  Тихон  Федорович  и  стал
глядеть в окно.
   - Эта болезнь.., неизлечимая? - с дрожью в голосе спросила Лена.
   Тихон  Федорович  словно  нехотя  оторвался  от  созерцания  дорожных
пейзажей, и Темлюков увидел на широком добром лице трагически  печальные
глаза.
   Это были глаза человека, так и не сумевшего привыкнуть к чужому горю.
   - К сожалению,  думаю,  что  так,  -  слово  в  слово  повторил  свой
предыдущий ответ доктор Слоник.
   Константин Иванович сжал руку дочери и почувствовал,  как  дрожат  ее
пальцы.
   Не доезжая санатория, машина доктора остановилась у беленого домика с
кирпичными воротами. Водитель  посигналил,  и  из  ворот  вышла  пожилая
женщина в резиновых калошах на босу ногу. При виде  доктора  ее  мрачное
лицо вмиг изменилось. Женщина заулыбалась и  бросилась  пожимать  Тихону
Федоровичу руку.
   - Вот покупателя тебе привез, - сказал Слоник, указывая на Темлюкова.
   - Что  ж,  милости  просим,  смотрите  дом,  сад,  все,  что  хотите.
Федорович плохих людей не привезет.
   Домик, утопающий в винограднике, оказался  чистеньким  и  уютным.  Из
небольшой гостиной двери вели в спаленки и  на  террасу.  Спаленок  было
две. Никелированная кровать с горкой подушек напомнила Темлюкову родовое
гнездо его  Шуры.  В  памяти  промелькнул  эпизод  ночи  в  Матюхине,  и
Константин Иванович невольно покраснел.
   Женщина просила пятнадцать тысяч. Таких  денег  у  Темлюкова  уже  не
осталось.
   - Я вам добавлю, - неожиданно предложил Слоник.
   - Спасибо, но в долг взять не моду. Профессия художника подразумевает
отсутствие стабильных заработков. Иногда густо, иногда пусто.
   - А сколько у вас есть? - поинтересовалась хозяйка.
   - Тринадцать тысяч, - ответил Темлюков.
   - Берите дом. Раз вас ко мне привел Тихон Федорович, уступлю.
   Хозяйка пересчитала деньги,  и  все  присутствующие  скрестили  руки.
Доктор Слоник помог оформить приобретение.  Он  вместе  с  Темлюковым  и
Леной  посетил  кабинет  местного  начальства,  и  через   полчаса   все
формальности были завершены. Авторитет доктора в  местном  обществе  был
необычаен. Обедали  Темлюковы  уже  в  санатории.  Доктор  предложил  им
остаться на ночь, но Лена волновалась за мать и торопила с  отъездом.  В
Симферополь они вернулись на троллейбусе. Дом оформили на  дочь,  потому
что личное присутствие владельца для нотариуса оказалось необходимо.
   - Вот ты и домовладелица, - улыбнулся Темлюков.  Но  Лена  оставалась
грустной.
   Прошлой ночью, перед сном, в  гостиной  Слоника  Константин  Иванович
пытался поговорить с ней по душам. Когда уже потушили свет,  он  спросил
Лену:
   - Почему ты не пришла в мастерскую, узнав про болезнь мамы?
   - Не хочу видеть твою сожительницу, - ответила дочь.
   - Ты же ее совсем не знаешь, - сказал Темлюков.
   Лена долго молчала, потом вздохнула и отрезала:
   - И не хочу знать. Прости, папа, я тебя не осуждаю, но мне так легче.
   В Симферополь вернулись к вечеру. Васильчиковы на сей  раз  оказались
дома. Супруга Светлана сильно раздобрела, а  малец  Саша  превратился  в
бравого парня. Темлюков  подметил,  как  бывший  солдат  заинтересованно
поглядывает на  его  дочь.  "Вырос  Сашок",  -  констатировал  для  себя
Темлюков. В пожарном порядке отметив встречу,  -  до  московского  рейса
оставалось два часа - хозяева и гости на такси поспешили в аэропорт.
   Обнимая  москвичей   на   прощание,   чета   Васильчиковых   заверила
Константина Ивановича, что Темлюков может не беспокоиться. Они  встретят
и дочь, и больную мать, когда те приедут  селиться  в  своем  гурзуфском
доме.
   -  Довезем,  устроим,  все  будет  путем,  -  повторял   повеселевший
Васильчиков, тряся руку Темлюкова.
   В Москву прилетели ночью. Константин Иванович довез дочку до подъезда
и, не отпуская машину, поспешил к себе в мастерскую. Он впервые  оставил
Шуру одну и, хоть прошло не более двух суток, за нее волновался.
   Заметив, что в окнах мансарды темно, Темлюков решил, что  Шура  спит.
Ключа он не взял, поэтому пришлось стучать. Сперва  Константин  Иванович
похлопал о дверь ладошкой. Реакции не последовало.
   Тогда он забарабанил  кулаком,  с  каждым  разом  все  громче.  Вновь
тишина. Ударил несколько раз ногой.
   "Не может же девушка так крепко спать, - подумал он. - Небось  боится
открывать ночью". Темлюков спустился вниз, вышел на улицу и без  монеты,
двухкопеечной для автомата он в кармане не  нашел,  набрал  свой  номер.
Долгие, скучные гудки  остались  без  ответа.  "Ее  там  нет",  -  понял
Темлюков.  Но  куда  она  могла  в  чужом  городе  отправиться?  Подлая,
неприятная мыслишка, что Шура  в  его  отсутствие  успела  завести  себе
роман, гадостно зашевелилась внутри, но оформиться в мозгу  Темлюков  ей
не позволил, раздраженно отогнав подальше. В мансарде Цыпловского  горел
свет. Мастер по натюрморту с битой птицей не спал. В его  окне  мелькали
тени, и  Темлюков  решил,  что  сосед  пребывает  в  компании.  Дверь  в
мастерскую Цыпловского Константин Иванович застал распахнутой.  В  самой
мастерской  вместо  веселого   праздника   он   обнаружил   всех   своих
коллег-соседей в  мрачном  и  трезвом  затишье.  Увидев  Темлюкова,  все
бросились к нему и наперебой начали говорить. Через некоторое  время  он
сумел разобрать,  что  Деткин,  возвращаясь  вечером  к  себе,  случайно
обратил  внимание  на  милицейский  "газон",  подруливший   к   подъезду
Темлюкова. Деткин хотел пройти мимо, но что-то его остановило.
   - Подумал, уж, не обворовали ли твою мастерскую... - сказал он.
   Потом из подъезда трое милиционеров  вывели  Шуру.  Деткин  не  успел
опомниться, как ее впихнули в  машину,  и  та  умчалась.  Деткин  обошел
соседей. Мужики оказались на месте, и  все  побежали  в  милицию.  Но  в
ближайшем отделении Шуры не оказалось. Дежурный ничего не  знал  или  не
хотел говорить. Правда, Цыпловский уверял, что дежуривший лейтенант  ему
знаком и врать бы не стал.
   Проторчав  возле  милиции  около  получаса,  компания   вернулась   в
мастерскую Цыпловского и принялась держать совет, как помочь Шуре. Совет
сильно затянулся. Константин Иванович застал своих соседей,  когда  они,
перебрав все варианты, зашли в тупик.
   - За что ее могли  забрать?  -  соображал  побледневший  от  известия
Константин Иванович.
   - Давайте звонить во все ближайшие отделения, - предложил Грущин.
   Всеволод Андреевич побежал за  телефонной  книгой.  У  Цыпловского  в
мастерской телефонный справочник не водился.
   - Я не могу попасть в мастерскую, -  пожаловался  Темлюков.  -  Может
быть, Шура мне написала записку, но у меня нет ключа.
   - Дубликаты наших ключей есть в ЖЭКе,  -  вспомнил  Деткин.  -  Гнида
Совкова! Вот кто все знает. Небось сама  и  подстроила.  Настучала,  что
Шура живет без прописки.
   Грущин, вернувшись с телефонной книгой и выслушав версию  об  участии
Зои, с художниками согласился:
   - Вполне возможно. Эта тварь способна на все.
   - Гниду Совкову будить, - заорал Грущин.
   - Три часа ночи... - неуверенно заметил Темлюков.
   - Плевать; - ответил Деткин.
   - Хрен с ней, - добавил Цыпловский.
   - Пошли! - скомандовал Грущин.
   Мужчины  быстро   спустились   на   улицу   и,   выстроившись   возле
полуподвальной квартирки Совковой, замерли.
   - Звони, - шепнул Цыпловский.
   Темлюков позвонил. За дверью тишина.
   - Звони дальше, - рявкнул Деткин и, не  дожидаясь,  сам  вонзил  свой
квадратный палец в кнопку звонка. Кнопка утонула и заклинилась.
   - Кто?! - истерично пискнула за дверью Совкова.
   - Члены Союза художников СССР, - громко заявил Деткин.
   Совкова приоткрыла дверь и, протирая заспанные  глаза,  оставалась  в
полумраке своего жилища. Деткин рванул  дверь,  и  Зоя  предстала  перед
мужчинами в засаленном халатике, босиком и в бигудях.  Звонок  продолжал
неистово верещать, художники и  Совкова  тупо  взирать  друг  на  друга.
Наконец  взгляд  женщины  стал  более  осмысленным.  Она  узнала   своих
подопечных.
   - Спятили? Ночь на дворе.
   Деткин ударом кулака утихомирил звонок.
   - Напакостила, а теперь барыню строишь?! - закричал он.
   - Где Шура?! Отвечай, Совкова. - Цыпловский впился в Зою глазами.
   Та непонимающе мотала головой.
   - Какая еще Шура? Что вам нужно? Сейчас милицию вызову.
   - Ты уже вызвала. Из моей мастерской забрали Девушку,  и  я  не  могу
попасть к себе. Давай дубликат ключей, - потребовал Темлюков.
   - Достукались, - злорадно улыбнулась Зоя. - Девку забрали, и поделом.
Сами нарушаете. У вас нет права в мастерских ночевать. По закону нежилой
фонд для жилья использовать запрещено.
   - Ты нам здесь законы не читай. Где Шура?
   - А я почем знаю? Пускай вам в милиции скажут. Идите туда.
   Совкова с каждой минутой все больше наглела, и  художники  уверились,
что дело с Шурой ее рук.
   - Мы там уже были. Девушки в нашем отделении нет.
   Это  известие  Совкову  озадачило.  Она  сперва  подумала  на  своего
гэбиста, тот мог спровоцировать задержание Шуры.
   - Вы на  меня  не  наскакивайте!  -  закричала  Совкова,  переходя  в
наступление. - Не на луне живете.
   У нас власть советская еще не кончилась. На вас управа живо найдется.
   - Давай ее задушим, - предложил Деткин.
   - Хорошая мысль, - поддержал Цыпловский.
   - Задушим и спустим в унитаз, - добавил Грущин.
   Хоть Темлюкову было не до  смеха,  он  с  трудом  сдержал  улыбку,  и
подыграл:
   - В унитаз целиком она не войдет. Придется расчленить.
   Совкова побледнела и попыталась юркнуть в квартиру, но  Деткин  успел
захлопнуть дверь, оставив Совкову на лестничной площадке.
   - Говори, тварь, где  Шура?  -  угрожающе  зашипел  он,  наступая  на
женщину и пристально глядя ей в глаза.
   - Не знаю, я ни при чем. Я сама знать ничего  не  знаю,  -  заикаясь,
проговорила Зоя.
   - Ладно, - смилостивился  Деткин.  -  Не  будем  тебя  душить.  Давай
дубликат ключей от мастерской Темлюкова и спи дальше.
   -  Ключи  в  ЖЭКе.  У  меня  дома  их  нет,  -  пролепетала  Совкова,
переминаясь босыми ступнями, - Пошли в ЖЭК, - приказал Грущин.
   - Как же я пойду, не обумшись, - заныла Зоя.
   И, поняв, что дверь ее  квартиры  захлопнута,  а  ключа  у  нее  нет,
завыла.
   - Ничего, мы тебя на руках в ЖЭК отнесем. - предложил  Деткин,  и  не
успела она опомниться, как оказалась на руках бородача.
   В ЖЭК попасть не удалось. Дежурный слесарь Митрофаныч с поста смылся.
Рассудив, что навряд ли кто его хватится, дед ушел домой спать.  Совкову
художники через форточку вернули в ее апартаменты.
   Оказавшись в безопасности, она высунулась и закричала:
   - Завтра на всех вас заявление в милицию подам'.
   Вас отсюда поганой метлой погонят.
   - Послушай, Деткин, - громко спросил Грущин, - Совкова с тебя за ночь
сколько взяла?
   - Четвертак, - серьезно ответил Деткин. - А с тебя?
   - С меня - тридцатник, - признался Цыпловский.
   - Мало того, что проститутка! - громко закричал Деткин. - Так  еще  и
антисемитка. С русским спит за четвертак,  а  с  евреем  за  тридцатник.
Придется написать в милицию заявления.
   - Придется, - согласился Цыпловский.
   В окнах дома начал зажигаться  свет.  Жильцы,  разбуженные  необычным
шумом, просыпались и выглядывали на улицу.
   - Скольких же она за ночь пропустила? - вопрошал Грущин.
   - Клевета! - заверещала Совкова и со стуком захлопнула форточку.
   Проучив жэковскую даму, которая много  лет  им  досаждала,  художники
вернулись в мастерскую Цыпловского и принялись  звонить  подряд  во  все
отделения милиции по телефонной книге. В одном из  них  им  посоветовали
обратиться к дежурному по городу.
   - Ваша  знакомая  задержана  органами  паспортного  режима,  -  после
длительной паузы сообщил голос дежурного.
   - Где она сейчас? - закричал Темлюков в трубку.
   - Режимная часть находится на проспекте Мира, но раньше  восьми  утра
вас там никто не примет.
   Темлюков, не дослушав, выбежал из мастерской.
   Мужчины за ним. Растолкав спящего таксиста, компания по ночной Москве
помчалась на проспект Мира.
   На непривычно пустых улицах белел первый снег.
   У булочной разгружали фургон с горячим хлебом. На проспекте  Мира  на
проходной казенного подъезда дежурил офицер в  форме  внутренних  войск.
Темлюков пытался объяснить ему, что Шура его гостья. Она  задержана  без
всякой причины. Ему нужно немедленно с ней поговорить. На все это офицер
заученно отвечал:
   "Не положено". Гущин,  Деткин  и  Цыпловский  тоже  пытались  убедить
постового. Тот был непоколебим.
   Темлюков понял, что человеческие эмоции не  помогут.  Нужен  человек,
которого услышат. "Прыгалин", - вспомнил Темлюков  звонок  референта  из
ЦК.
   - Сколько времени? - спросил он у Деткина.
   - Полшестого, - ответил тот, поглядев на свои карманные часы. Из всей
компании один Деткин носил часы.
   - У кого есть  двухкопеечная  монета?  -  поинтересовался  Константин
Иванович.
   Художники долго шарили по карманам. Наконец монету нашел  Цыпловский.
Темлюков выбежал на улицу, метнулся к первому автомату и,  сняв  трубку,
задумался. Телефон Прыгалина он  записал  на  стене  мастерской.  Первая
цифра  там  была  два,  потом  две  корявых  девятки,   потом   шестерка
переправленная на восьмерку. Так, цифра за цифрой,  Константин  Иванович
восстановил весь номер. Его феноменальная зрительная память не подвела.
   - Прыгалин слушает, - сухо ответили в трубке.
   - Говорит художник Темлюков. Извините, что разбудил...
   - Я еще не ложился, Константин Иванович. Что случилось?
   Темлюков постарался коротко поведать о случившемся.
   - Ждите в здании, - распорядился Прыгалин и дал отбой.
   Темлюков вернулся к проходной  и  на  вопросительные  взгляды  друзей
ответил:
   - Велел ждать.
   - Пошли перекурим, - предложил Деткин.
   Все, кроме  Цыпловского,  закурили.  Цыпловский  месяц  назад  курить
бросил и теперь делал вид, что воздержание ему нипочем.
   Москва понемногу просыпалась. Возле метро возился  дворник,  подбирая
ночной сор. Вяло покатил первый рейсовый автобус. Бабка в черной косынке
кормила сизарей, раскидывая вокруг себя моченый хлеб. Птицы слетались  с
крыш и деревьев, жадно заглатывая куски, затевали драки. Ловкие  воробьи
тем временем выхватывали хлеб у них под клювами.
   - Чего ждем? - сказал Деткин, выпустив красивое колечко дыма.
   - Не знаю, - признался Темлюков.
   Минут через двадцать возле казенного  подъезда  с  визгом  затормозил
черный лимузин и мужчина в длинном габардиновом пальто быстро скрылся  в
подъезде. Через пять минут  из  дверей  не  вышел,  а  вылетел  дежурный
офицер.
   -  Кто  товарищ  Темлюков?  -  спросил  он,  шаря  глазами  по  лицам
художников.
   - Я Темлюков, - ответил Константин Иванович.
   - Пожалуйста, пройдемте со мной, - попросил офицер  и  раскрыл  перед
Темлюковым дверь.
   - Мы ждем. Костя. Имей в виду, без тебя - ни шагу, - сообщил вдогонку
Темлюкову Грущин.
   Офицер пропустил Темлюкова за шлагбаум проходной и повел к лифту.  На
третьем  этаже  он  остановился  перед  дверью  с  надписью:  "Начальник
паспортного режима города В.П.Семин" - и тихо произнес:
   - Вас ожидают.
   Темлюков открыл одну  дверь,  затем  вторую  и  оказался  в  огромном
светлом кабинете. Ему навстречу  встал  невысокий  лысоватый  человек  в
штатском сером костюме и галстуке и протянул руку.
   - Товарищ Темлюков, очень рад. Произошла неприятная служебная ошибка.
Но мы отреагировали на сигнал вашего министерства.
   - У меня нет никакого министерства. Я художник, - удивился Темлюков.
   - Меня зовут Виталий Петрович. Фамилия  моя  Семин.  Я  имел  в  виду
Министерство культуры. Сейчас вашу знакомую доставят  в  кабинет,  и  вы
сможете ее  забрать.  Мой  вам  человеческий  совет  -  оформить  с  ней
отношения по закону. У вас есть недоброжелатели, поэтому вам  необходимо
быть внимательным в вопросах гражданского права.
   Не успел Семин договорить, как  дверь  в  кабинет  открылась,  и  уже
знакомый Темлюкову дежурный офицер  впустил  Шуру.  Девушка  в  домашнем
халатике, купленном несколько дней назад в Петровском Пассаже, испуганно
озиралась по сторонам. Увидев Константина  Ивановича,  она  бросилась  к
нему:
   - Господи, как хорошо, что ты пришел. Я уж думала - пропаду.  Уж  как
они здесь надо мной измывались. И как только не называли:  и  шлюхой,  и
подстилкой, и деревней.
   - Сотрудник, который вел ваше дело, будет немедленно наказан. В наших
рядах таким не место, - жестко сказал Семин.
   Шура  только  теперь  заметила  хозяина  кабинета   и   вопросительно
поглядела на Темлюкова.
   - Все, милая. Страсти позади. Поехали домой.
   - Желаю вам всего хорошего, Константин Иванович,  а  вам,  гражданка,
приношу свои извинения от лица всех  наших  сотрудников  и  себя  лично.
Машина внизу. Мой водитель вас отвезет, - заверил Семин.
   - Меня ждут друзья, - предупредил Константин Иванович.
   - В машине места хватит и для них, - казенно  улыбнулся  начальник  и
нажал на столе кнопку.
   Дежурный офицер вырос словно из-под земли.
   - Проводите товарищей к машине, - приказал Семин  и  еще  раз  кивнул
Темлюкову.
   На улице  художник  и  его  возлюбленная  были  встречены  радостными
возгласами Деткина,  Грущина  и  Цыпловского.  А  когда  перед  друзьями
открылись двери шикарного лимузина, восторгу компании не было конца.
   - У тебя есть сирена? - спросил Деткин водителя, устраиваясь рядом  с
ним на переднем сиденье.
   - Имеется.
   - Тогда включай и гони, - крикнул Деткин и запел  "Славься  отечество
наше свободное...".
   Водитель улыбнулся и, рванув с места, включил сирену. За десять минут
по утренней Москве с воем, распугивая редких прохожих, лимузин  доставил
друзей на Масловку.
   - Отметим или спать?! - спросил Цыпловекий,  когда  они  оказались  в
своем дворе.
   - Сначала спать, а потом отметим... - ответил Темлюков.
   Он прожил слишком долгие сутки, начав их в  Симферополе,  а  закончив
только сейчас.
   - Вы можете спать, а мы, пожалуй, начнем. Выспитесь - присоединитесь,
-  сказал  Деткин,  и  художники,  простившись  с  Темлюковым  и  Шурой,
отправились к Цыпловскому, у которого всегда имелась закаченная  бутылка
водки, а на закуску битая птица, отработавшая свое в его натюрмортах.
   - Как я надергалась, - вздохнула Шура, укладываясь в постель. -  Меня
там держали вместе с цыганами. Хорошо, что была в халате, а  то  все  бы
уперли, если бы чего было...
   - Проснемся - и сразу в загс, - пообещал Темлюков, закрывая глаза.
   "Давно бы так..."  -  подумала  Шура  и  улыбнулась,  вспоминая,  как
дежурный офицер принес ей бутерброды и шоколадку. Офицера звали Сергеем,
и его телефон на бланке для допросов лежал у нее в кармане.

10

   Станислав Андреевич Прыгалин ночь, когда ему звонил Темлюков,  провел
без сна. Он работал над докладом. Шеф ехал в Варшаву  на  идеологическую
конференцию. С польскими братьями ухо приходилось держать востро. Каждый
пан, партийный или нет, в душе  считал  Советы  завоевателями,  и  любой
промах нашего руководства давал ему повод для злорадства.
   Подставить шефа Прыгалин права не имел и потому выверял каждое слово.
Проблема Темлюкова, сколь  пустячной  она  ни  была  для  референта  ЦК,
двадцать минут  от  доклада  оторвала.  Станислав  Андреевич  все  делал
обстоятельно, поэтому, связавшись с помощником министра внутренних  дел,
попросил не только освободить девушку художника, но и выяснить, по  чьей
милости  инцидент  произошел.  Большого  труда  это   не   представляло,
поскольку Семин  сразу  назвал  фамилию  Терентьевой.  Прыгалин  фамилию
записал и решил, что при случае с дамочкой разберется. И вот сегодня как
раз этот случай подвернулся.
   Станислав Андреевич, сидя за огромным столом своего рабочего кабинета
на Старой  площади,  листал  папку  с  надписью  "Темлюков".  Папку  ему
доставили из КГБ, и референт с интересом изучал ее содержимое.
   Часы показывали без пятнадцати два. Прыгалин вызвал Терентьеву к себе
на час. Секретарь доложил, что министерская дама явилась.  Но  принимать
Терентьеву референт не спешил. "Пусть  помается,  начнем  воспитательный
процесс с приемной", - решил он.  Закрытое  заседание  Политбюро  раньше
четырех часов не кончится. Шеф там и,  пока  длится  заседание,  его  не
вызовет. Зловещая таинственность, предшествующая сегодняшнему заседанию,
Прыгалину не нравилась.
   Слухи о возможной повестке дня до Станислава Андреевича  дошли.  Если
слухи подтвердятся, последуют события, которые могут в корне изменить  и
его, Прыгалина, жизнь. Станислав Андреевич об этом  старался  сейчас  не
думать. Он  проглядывал  отчеты  о  наблюдении  гэбистов  за  художником
Темлюковым и брезгливо кривил губы. Только одна информация его  всерьез;
заинтересовала. Темлюков  водил  дружбу  с  великим  немецким  писателем
Генрихом Дорном. Дорн на следующей неделе появится в Москве.  К  Советам
писатель относится  настороженно,  но  не  враждебно.  В  задачу  отдела
Прыгалина входила опека деятелей культуры  такого  масштаба.  Каждый  из
них, ставший другом Кремля, - очко Прыгалину.
   - Темлюков и Дорн. Очень любопытно... -  сам  себе  сказал  Станислав
Андреевич и задумался...
   Отстояв в Воскресенском  фреску  Темлюкова  и  вернувшись  в  Москву,
Прыгалин записал в своем рабочем календаре: "С художником  познакомиться
лично".
   Но встретиться пока не успел из-за нехватки времени, смог позвонить и
оставить  свой  прямой  телефон.  Теперь,  когда   Константин   Иванович
обратился к нему с просьбой, встречу пришлось опять отложить.  Станислав
Андреевич  не  хотел,  чтобы   Темлюков   чувствовал   себя   обязанным.
"Подождем", - решил Прыгалин.
   Фреска  Темлюкова  не  просто  произвела  на  Станислава   Андреевича
огромное  впечатление,  она   его   потрясла.   Составляя   доклады   об
интернациональной  политике  государства,  референт  в  душе   оставался
непоколебимым   русофобом.   Древние   славянские   корни,   так   мощно
проступавшие в сюжете фрески, и потрясли Прыгалина.
   Листая отчет  о  демарше  Темлюкова  на  его  персональной  выставке,
референт  покачал  головой  -  ребячество.  Теперь,  чтобы  востребовать
живописца  на  государственном  уровне,   необходимо   его   официальное
покаяние. Об этом и хотел говорить Прыгалин во время личной встречи.
   Секретарь Володя тихо подал чай и напомнил:
   - Дама из Министерства культуры нервничает.
   - Ничего, ей это на пользу. Пусть еще посидит, - проговорил Станислав
Андреевич и прихлебнул из стакана.
   Чай он любил очень крепкий. Ему привозили специально собранный чайный
лист из Аджарии. Индийских,  цейлонских  и  китайских  сортов  Станислав
Андреевич не употреблял. Вкус у референта ЦК был своеобразен и по-своему
изыскан. В Париже, когда он, сидя за столом с шефом, подавил  на  устриц
лимона и запустил студенистого моллюска в рот, того  чуть  не  стошнило.
Члены  Политбюро  предпочитали  еду  без  выкрутасов.  Исключением  стал
копченый угорь, которого привозили с Селигера. Омары в буфете  Политбюро
не прижились, зато раки огромных размеров имелись постоянно.
   Захлопнув папку с информацией о Темлюкове, Прыгалин взглянул на часы.
Стрелка тянулась к  трем.  Прыгалин  нажал  кнопку  и  сказал  вошедшему
секретарю:
   - Володя, пригласи эту мымру.
   Зинаида Сергеевна вошла как-то боком. Ее глаза,  увеличенные  линзами
очков, выражали сильное волнение.
   - Прошу  прощения,  Зинаида  Сергеевна.  Неотложные  дела.  Садитесь,
пожалуйста, поближе. - Прыгалин указал на кресло.
   - Здравствуйте, товарищ Прыгалин. Мое время по сравнению  с  вашим  -
ничто, - изрекла Терентьева и уселась на краешек кресла.
   - Знаете, почему я вас пригласил?  -  тихим  голосом  поинтересовался
Станислав Андреевич.
   - Нет. Но думаю, что это касается фрески Темлюкова.
   - Отчасти, - согласился референт. Сделал паузу и повторил еще раз:
   -  Отчасти...  У  меня,   Зинаида   Сергеевна,   сложилось   странное
впечатление, если я не прав, вы меня поправите... Так  вот,  впечатление
такое, что вы заранее настроили выездной воронежский совет на негативную
оценку работы Темлюкова.
   Возможно, я не прав.
   Зинаида Сергеевна заерзала в кресле. К разговору в этом кабинете  она
готовилась.. Но мягкий, дочти нежный тон референта ЦК сбил  ее.  Идя  на
встречу, Зинаида Сергеевна  припасла  аргументы  против  Темлюкова.  Эти
аргументы  ей  самой  казались  безупречными.  Но   теперь,   глядя   на
внимательное  лицо  Прыгалина,  слушая   его   вкрадчивый   голос,   она
растерялась.
   - Все-таки, возможно,  я  не  прав?  -  еще  раз  повторил  Станислав
Андреевич, весьма удовлетворенный растерянностью посетительницы.
   - Если честно, да, - наконец решилась Зинаида Сергеевна.
   - Позвольте, почему? - искренне удивился Прыгалин.
   - Я считала,  что  в  данном  случае  поступаю  верно,  -  продолжала
Терентьева.
   - Поделитесь вашими соображениями. Я хочу понять. Возможно,  Темлюков
бездарный живописец и  вы,  зная  это,  преградили  путь  безвкусице,  -
откровенно издеваясь, поинтересовался Станислав Андреевич.
   - Нет. Темлюков считается приличным живописцем. Дело в  том,  что  он
идейно опасный элемент, - собралась с силами Зинаида  Сергеевна.  -  Вам
известно о его поступке?
   - Да, я имею представление, - подтвердил Прыгалин.
   - Тогда вам должны быть  понятны  мои  мотивы.  -  Зинаида  Сергеевна
нервно сняла очки и без всякой нужды протерла их платком.
   - Теперь послушайте меня. - Прыгалин встал и прошелся по кабинету.
   Зинаида Сергеевна тоже было вскочила,  но  хозяин  жестом  усадил  ее
обратно.
   - Ваша  должность  идеологическая.  Начальник  отдела  монументальной
пропаганды  -   очень   значимая   должность.   Справиться   с   задачей
монументальной пропаганды наших идеалов могут только  очень  талантливые
люди.  Темлюков  -  большой  талант.  Его  талант   не   наша   с   вами
собственность.   Это   собственность   всего    народа,    собственность
государства. Если человек талантлив, то он вправе и заблуждаться, вправе
высказывать  свое  мнение.  А  вот  ваша   задача,   уважаемая   товарищ
Терентьева, талант Темлюкова для нас сохранить. Вернуть его в лоно наших
интересов.
   - Но Темлюков заявил, что соцреализм  -  чушь  и  пошлятина!  Он  это
заявил громко. На официальном открытии своей выставки.
   -  А  что  вы  сделали,  чтобы  убедить  его  в  обратном?  -  неясно
поинтересовался Прыгалин. И сам ответил:
   - Ничего. Вы делаете все, чтобы большой художник озлобился и  перешел
в стан наших противников. Вы травите его. Травите от имени  государства.
Потому что вы не частное лицо, вы олицетворяете власть. Таким образом вы
унижаете наше государство.
   - Я защищаю систему, - вставила Терентьева.
   Но Прыгалин ей договорить не дал:
   - Унижаете. Унижаете до того, что она вашими руками  преследует  даже
его невесту.
   -  Пусть  не  нарушает.  Привез  девчонку  в  свою  мастерскую...   -
покраснела Зинаида Сергеевна. Она никак не ожидала, что Прыгалину и  это
известно.
   - Привез девушку в мастерскую? - изумился Прыгалин.
   - Да. Он сам не имеет права жить в мастерской.
   Мастерские относятся к  нежилому  фонду...  -  оправдывалась  Зинаида
Сергеевна.
   -  Ну,  никак  не  ожидал  от   человека,   занимающего   ваш   пост,
мировоззрения бабульки с лавочки. Уважаемая Зинаида  Сергеевна,  если  у
художника такого таланта нет квартиры в столице,  это  ваша  вина.  А  в
данном случае это ваш шанс. Если бы вы предложили  ему  свою  поддержку,
помогли  получить  жилье,  ему  было  бы  неловко  делать   некорректные
заявления. Вы меня понимаете?
   - Я об этом не подумала... - призналась Зинаида Сергеевна.
   - А вы подумайте. Ваша должность подразумевает такую  возможность,  -
тихо добавил Станислав Андреевич.
   - Я подумаю, - пообещала Терентьева.
   - Вот и замечательно. Мне было очень приятно с вами познакомиться,  -
поклонился Прыгалин.
   - Мне тоже, -  заикаясь,  сказала  Зинаида  Сергеевна  и,  покрывшись
пунцовым румянцем, покинула кабинет референта.
   Когда за посетительницей закрылась дверь, Прыгалин затрясся от смеха.
Секретарь Володя, заглянув в дверь, от удивления раскрыл  рот.  В  таком
веселье он своего начальника видел редко. Успокоившись, смахнув  платком
слезы, Станислав  Андреевич  вернулся  за  свой  рабочий  стол  и,  взяв
гебэшную папку, покрутил ее в руках, повторяя:
   - Темлюков и Дорн. Темлюков и  Дорн.  Пожалуй,  я  посещу  мастерскую
маэстро вместе с великим немцем.
   Хрипло вякнул телефон. Из шести стоящих на столе аппаратов так вякала
только "вертушка". Станислав Андреевич снял трубку и услышал голос шефа:
   - Стае, срочно ко мне.
   Проходя  свою  приемную  и  невидящим  взглядом  обводя  сотрудников,
Прыгалин  думал,  что,  судя  по  голосу  патрона,  закрытое   заседание
Политбюро подтвердило его худшие опасения...

11

   Ужин Соломон Бренталь приготовил сам.  Зная  Темлюкова  как  фанатика
живописи, Бренталь без труда догадался, что меню для  него  не  главное,
но,  будучи  настоящим  артистом,  Бренталь  не  мог  просто   поджарить
отбивные. Днем он посетил магазин "Дары природы"  и  купил  там  десяток
перепелов. Птички продавались ощипанными, поэтому их оставалось  промыть
и бросить на толстый чугун сковородки, а в  конце  приготовления  залить
сметаной. Работа несложная, а  результат  изысканный.  Готовить  Соломон
Яковлевич научился у своего отца. Академик прожил жизнь  гурманом  и  на
кухне творил  чудеса.  Отношение  к  кулинарному  процессу  как  к  акту
творчества  отец  сумел  привить  и  сыну.  Правда,  Соломон   Яковлевич
предпочитал простые и эффектные рецепты, а долгую, кропотливую  возню  с
продуктами избегал.
   Но и в сложных кулинарных изысках он сумел бы проявить мастерство.  В
доме Бренталей по  всем  мало-мальски  торжественным  случаям  за  кухню
отвечал хозяин.
   Перепела аппетитно шипели. Белый рассыпчатый рис в  качестве  гарнира
прел в небольшом, специальном стеганом одеяльце. Вино Соломон  Яковлевич
купил в магазине "Молдавия". Туда бутылки доставлялись прямо  с  заводов
республики, и стоили они смехотворно дешево. Бренталь покупал там  вовсе
не от скупости.
   Молдавия,  историческая  французская  колония,  сохранила  не  только
французские названия  своих  заводов,  но,  по  существу,  не  меняла  и
технологию. Молдавские сухие вина отличались  особым  букетом.  Бренталь
понимал толк и в грузинских, но, будучи тонким  знатоком,  он  прекрасно
знал, что грузинские  вина  теряют  при  транспортировке.  А  молдавские
переносят дорогу сносно. На  столе  уже  стояли  три  бутылки  "Негр  де
Пуркарь", и Соломон Яковлевич представил,  как  это  темно-красное  вино
заиграет в стекле его павловских бокалов.
   Темлюкова   Бренталь   принимал   сегодня   с   удовольствием.    Его
доброжелательное любопытство удовлетворил бы  и  осмотр  Шуры.  Бренталь
любил женщин. В отличие от многих мужчин, он умел ими просто  любоваться
и даже умел с ними дружить. Выбор Темлюкова Бренталя немного озадачил, и
это обстоятельство наполняло ужин дополнительным шармом. Мешало хорошему
настроению только одно - необходимость незаконной просьбы.  Генрих  Дорн
должен на днях появиться в Москве. Другого такого случая не предвидится.
   Бренталь посмотрел на часы. Погасил газовый костер под перепелами  и,
скинув красный японский фартук, направился  в  спальню.  Открыв  большой
платяной шкаф карельской березы, он снял с вешалки  бархатную  малиновую
куртку и, облачившись в нее, огляделся в зеркале.
   - Еще ничего мужичонка, - удовлетворенно  подумал  хозяин  и  услышал
мелодичный звонок в дверь.
   Шура вошла и онемела. Она подала руку хозяину, но даже не  сумела  от
волнения его разглядеть. Холл с картинами, прекрасные  бра  в  восточных
абажурчиках, сияющий паркет, а главное - размеры.
   Заметив изумление и смущение  на  лице  девушки,  Соломон  Яковлевич,
тактично сославшись  на  кухонные  заботы,  предложил  гостям  осмотреть
коллекцию его живописи и, оставив их одних, поспешил на кухню.  Темлюков
с радостью согласился. Шура, словно лунатик, следовала сзади. Константин
Иванович  возле  полотен  проявлял   живой   интерес,   причмокивал   от
восхищения, щупал мазок, отскакивал назад, снова приближаясь к полотнам.
Девушка на живопись особого внимания не обращала. Ей нравились рамы. Они
придавали картинам важный музейный вид.  Если  раньше  к  живописи  Шура
относилась безразлично,  то  теперь  она  ее  ненавидела.  Необходимость
торчать перед Темлюковым часами  превращала  малевание  в  ее  глазах  в
занятие мерзкое и тягостное. Только желание  дождаться  законного  венца
усмиряло  гнев  и  раздражение.  Когда  Константин  Иванович  произносил
фамилии художников, Шура  для  порядка  изумлялась.  Хотя  имена  Бенуа,
Бакста или Серебряковой ей ни о чем не  говорили.  Мельком  взглянув  на
полотна, она подумала, что мужик ее малюет не хуже. Рамы у него  бедные,
а картинки даже красивее.
   В своих мыслях она была недалека от истины.
   Темлюков многих художников того времени обогнал, но  обогнал  лет  на
пятьдесят позже. Те были первооткрывателями. Темлюков мог  бы  объяснить
Шуре это на примере великих спортсменов. Сейчас  их  прежние  результаты
многим кажутся смешными,  а  в  свое  время  то  были  великие  рекорды.
Константин Иванович  считал  это  настолько  ясным,  что  в  объяснениях
никакой необходимости не видел.
   Живопись Шуру  не  потрясла.  Ее  потрясла  сама  квартира  Бренталя:
размеры, мебель, красивые безделушки. Все вокруг больше напоминало кино,
чем жизнь, которую Шура знала.
   - Мойте руки - и к столу, - позвал Соломон Яковлевич. - Поужинаем чем
Бог послал, а потом можете размяться и доглядеть, чего не доглядели.
   От ванной комнаты Шура и вовсе очумела. "Живут же люди!" - восклицала
она про себя. Самым удивительным было для девушки то обстоятельство, что
хозяин квартиры не генерал, не дипломат какой, а обыкновенный  художник.
Такой же, как и ее Темлюков. "Наверное, потому что еврей, - решила Шура.
- Евреи жить умеют. Жаль, что мой русский..."
   Увидев в своей тарелке маленьких зажаренных птичек,  Шура  не  знала,
как их есть. "Чудные москвичи. Дом богатый,  а  кормят  воробьями".  Она
неловко ковырнула перепелку вилкой.
   - Перепелку можно руками, - шепнул ей Темлюков.
   Шура осторожно взяла птичку за крыло и прикусила.  Соломон  Яковлевич
смотрел на Шуру и вкус Темлюкова одобрял, но раздумывал, сколько времени
тому придется ждать, пока его возлюбленная из  деревенской  штукатурщицы
станет светской женщиной.
   Понемногу Шура привыкла и осмелела. Она  теперь  искоса  разглядывала
хозяина, его вишневую куртку, холеные руки, ловко  разливающие  вино  по
бокалам, изучала сервировку стола. Бренталь предложил свечи.
   Темлюков  радостно  согласился.  Шура  идею   поддержала,   но   сама
изумилась, почему москвичи так любят торчать в темноте. "Посидели  бы  с
мое при керосиновой лампе, небось про свечи забыли бы..."
   Соломон Яковлевич достал сигары и спросил разрешения у Шуры:
   - Можно нам пустить немного дыма?
   Шура кивнула. Сигары при ней курили впервые,  и  она  с  любопытством
наблюдала, как мужчины обрезали их и с наслаждением затянулись.
   Соломон Яковлевич мучительно искал предлог, чтобы перейти к  делу.  И
вдруг его осенила мысль.
   Мысль  была  проста,  как  сон  ребенка.  Осенила  она   театрального
художника не случайно. Соломон Яковлевич не был влюблен в Шуру,  поэтому
легко читал по глазам девушки  ее  переживания.  Гостья  была  потрясена
квартирой, и ее завистливые взоры и направили  мысль  хозяина  в  нужное
русло. Возможно, будь Темлюков близким другом хозяина,  тот  бы  отозвал
его в сторону и сказал:
   - Держись от нее подальше. Эта бабенка совсем не так проста. На  твое
искусство ей глубоко плевать.
   Она  приехала  стать  столичной  барыней,  и,  если  ей  представится
возможность, она построит свое мещанское счастье на твоих костях.
   Но Бренталь от советов воздержался и наполнил гостям бокалы:
   - Давайте выпьем за удачу. Она у каждого своя.
   Я хочу пожелать вам счастья.
   Когда Константин Иванович и Шура выпили, он продолжил:
   - Я слышал,  что  жизнь  в  мастерской  грозит  неприятностями.  Хочу
открыть вам свою тайну. Я  собрался  уезжать.  Собрался  переселиться  в
Израиль.
   Могу предложить вам после отъезда эту квартиру.
   За столом воцарилась гробовая тишина. Первым опомнился Темлюков:
   - Соломон, ты сошел с ума. Такой работы, как в России, в Москве,  там
у тебя никогда не будет. Большой театр в мире  один.  Израиль  покажется
маленьким кусочком земли. Да и живешь ты здесь прекрасно.
   - Я не за хорошей жизнью собрался. Меня зовут на историческую  родину
возглавить театральную школу. Это мой долг.
   Шура хотела закричать Темлюкову: "Молчи!
   Пусть едет. Это будет наша квартира! Недоумок, об этом  можно  только
мечтать..."
   Но Шура сдержалась.
   - Почему наша красавица молчит? Ей, по-моему, квартирка приглянулась?
- обратился Соломон Яковлевич к Шуре.
   - Я о таком и думать боялась! - выпалила она и покраснела.
   - Вот и прекрасно. Когда я подам документы, вам позвоню, и вы бегом с
заявлением в жилищную комиссию. Темлюкову не откажут.
   - Ничего не получится. - Константин Иванович допил свое вино.
   - Почему? - удивился Бренталь.
   - У тебя все получится, - убежденно сказала Шура.
   - Не получится. В министерстве меня ненавидят.
   Они сделают все, чтобы меня прокатить,  -  признался  Темлюков.  -  И
потом, у меня нет таких денег.
   - Как? Нет денег? - изумилась Шура. - Ты что, все пятнадцать тысяч за
два дня пропил? Ты же много не пьешь!
   - Я тебе дома объясню, - ответил Темлюков.
   - Какие деньги? - не понял Соломон Яковлевич. - Три твоих картинки на
закупочную комиссию - и вот деньги. Ты своей цены не знаешь.
   - Придется идти к Терентьевой. А она мой самый заклятый враг, -  тихо
сказал Темлюков. - Унижаться перед ней? Такой ценой я не хочу ничего.
   - Дома с невестой "посоветуешься, и решите. А  у  меня  к  тебе  есть
мужская просьба. Можно, мы  на  пять  минут  вас  оставим?  -  обратился
Соломон Яковлевич к Шуре и, когда та кивнула, нежно поцеловал ей руку.
   Мужчины ушли в кабинет. Шура, не отрываясь, смотрела  в  одну  точку.
Глаза ее сузились и выдавали злость и ненависть.
   Домой ехали молча. Шура смотрела в окно такси.
   Темлюков попытался найти ее руку, но Шура руку отдернула.
   - Чего злишься? - спросил Темлюков, но ответа не получил.
   Они молча вышли из машины, молча поднялись в свою мансарду.  Темлюков
снял куртку и уселся к фреске.  Утром  он  набросал  краски  на  квадрат
загрунтованной доски и теперь  снимал  лишние  мазки,  протирал  светлые
места махровой тряпочкой.
   Шура удалилась в ванную. Полчаса прошли в полном  молчании.  Темлюков
снова почувствовал легкое сердечное беспокойство, как в тот день,  когда
позвонил дочери.
   Шура стояла в ванной, смотрела на себя в зеркало и наливалась злобой.
"Сколько можно дипломатничать с этим старым кобелем? У него принципы!  А
у меня жизнь! Сейчас выйду и скажу ему все, что  накипело  на  сердце...
Ублажала, целовала его во все  места,  как  последняя...  А  ему  трудно
побороть свои принципы! Сволочь". Она уже приготовилась распахнуть ногой
дверь и выскочить в мастерскую с воплем и руганью.
   Темлюков помассировал ладонью сердце и  открыл  окно.  Сзади  на  его
плечо легла рука. Константин  Иванович  оглянулся  и  увидел  обнаженную
Шуру. Она положила на  его  плечо  вторую  руку,  затем  медленно  стала
опускаться на колени.
   - Девочка  моя,  что  с  тобой?  -  взволнованно  спросил  Константин
Иванович. Шура не ответила, а, опустившись на колени, поцеловала тапочку
на ноге  Темлюкова.  Константин  Иванович  наклонился,  пытаясь  поднять
девушку с пола.
   - Я молю тебя, моя любовь, - прошептала Шура. -  Если  ты  меня  хоть
немного любишь, сделай это ради меня.
   - Что сделать? - не понял Темлюков.
   - Сделай все, чтобы мы жили  как  люди  в  квартире  этого  еврея.  Я
молодая, красивая, я буду ласкать и любить тебя. Я буду исполнять  любое
твое желание.
   Я стану твоей рабой. Но мне тут плохо. На меня смотрят как на  шлюху.
Я для них твоя подстилка, и все.
   А мне хочется быть человеком.
   Темлюков поднял Шуру на руки и отнес в постель.
   Она продолжала целовать его брюки, хватала за руки и шептала;
   - У меня никого нет, кроме тебя. Ты один, мой сокол. Ты  лучше  всех.
Мы всегда будем вместе. Если ты умрешь, я умру на  другой  день.  Возьми
меня. Я твоя.
   Я всегда твоя. Я вся твоя. И моя высокая грудь, и губы,  и  бедра,  и
внутри все твое... Бери меня как хочешь...
   Прошла неделя. Днем  они  почти  не  разговаривали.  Шура  безропотно
позировала, а к ночи начиналось все снова. Шура шептала сладкие слова на
ухо Темлюкова, возбуждая его, и тихо, нежно отдавалась  ему.  Константин
Иванович похудел, скулы на его лице выступали резче. Он жил  в  каком-то
полусне, боялся и ждал ночи. Шура стала для него как наркоз.
   Генрих  Дорн  не  приехал.  По  радио  объявили,   что   ограниченный
контингент советских войск  вошел  в  Афганистан  для  защиты  интересов
Родины. Тысячи зарубежных деятелей культуры в знак  протеста  отказались
от контактов с "империей зла". В их числе оказался и знаменитый немецкий
писатель.
   До  Темлюкова  все  эти  новости  доходили,  словно  "через   толстое
свинцовое стекло. Он писал с Шуры  весь  зимний  световой  день,  иногда
прерываясь, чтобы немного поесть. Шура безропотно позировала и ничего не
говорила, а только смотрела на художника умоляющими глазами.
   Бренталь позвонил через две недели. Он подал документы и сообщил, что
очень надеется - квартира его достанется  Темлюкову.  Неудача  с  Дорном
Соломона Яковлевича не огорчила.  Из  Израиля  ему  прислали  адрес,  по
которому он может сдать деньги в любой валюте. Там они  вернутся  ему  в
шекелях.
   Утром Темлюков надел костюм и галстук. И хоть для живописца это  было
весьма странно, Шура ни о чем  не  спрашивала.  Шура  ждала.  Константин
Иванович перекрестился и вышел из мастерской.
   День  в  Министерстве  культуры  только  начинался.  Когда   Зинаиде;
Сергеевне доложили, что Темлюков в приемной и ждет, начальница покрылась
лиловым румянцем. Она вскочила с кресла, несколько раз  нервно  прошлась
по кабинету, потом достала свою женскую сумочку,  извлекла  косметику  и
напудрила нос и щеки. После этого уселась  обратно  в  кресло  и  велела
секретарю звать Темлюкова.
   Константин Иванович вошел и неловко остановился возле двери.
   - Проходите, Константин  Иванович,  очень  рада  вас  видеть  в  этом
кабинете, - пригласила Терентьева и сама вышла навстречу.
   Она в одну секунду поняла: Темлюков пришел просить прощения. Он тогда
в своей ковбойке и сандалетах выглядел победителем, а теперь в костюме и
галстуке он был смехотворно жалок. Но радости по этому поводу начальница
не выдала. Наоборот, она постаралась взять тон чуткий и доверительный.
   - Чем могу, Константин Иванович?
   -  Я  женюсь,  Зинаида  Сергеевна.  Хотел  бы  получить   возможность
предложить закупочной комиссии  несколько  своих  работ,  -  пересиливая
отвращение к себе, выговорил Темлюков.
   - Никаких проблем. Вы большой мастер, и Министерство культуры обязано
это сделать. Вы сами изолировали себя от коллектива. Я очень рада вашему
возвращению. И поверьте, с каким душевным напряжением я боролась за вас.
   - Я знаю, - буркнул Темлюков. - И еще одно.
   Бренталь уезжает, квартира в  ЖСК  "Живописец"  освобождается.  Я  бы
хотел ее занять. Прошу вашего содействия, -  Бренталь  -  предатель!  Мы
готовим письмо, осуждающее его подлый  поступок.  Я  надеюсь,  что  ваша
подпись там тоже будет? - тихо спросила Зинаида Сергеевна.
   - Я должен подумать, - ответил Константин  Иванович  и  почувствовал,
что еще минута, и он пошлет эту мымру ко всем чертям.
   - Но это вовсе не  обязательно.  Я  понимаю,  что  если  вас  с  этим
отступником связывали человеческие отношения вам подпись ставить трудно.
Мне достаточно вашего устного осуждения.
   - Лично я из России никогда бы уехать не смог, -  ответил  Константин
Иванович.
   - Я ценю вашу патриотическую позицию.  У  каждого  человека  в  жизни
бывают  заблуждения.  И  только  героические  натуры  способны  в  своих
заблуждениях признаваться.
   На лестнице Министерства Константин Иванович почувствовал, что ему не
хватает воздуха. Он сел на мраморную ступеньку и забылся. Открыв  глаза,
он увидел несколько человек,  внимательно  разглядывающих  его.  Дыхание
наладилось, художник поднялся и медленно спустился вниз.
   Через  две  недели  Шура  стала   Темлюковой.   Закупочная   комиссия
Министерства культуры приобрела пять  картин  Константина  Ивановича  на
общую сумму  восемнадцать  тысяч  рублей.  Взнос  за  квартиру  Бренталя
составлял семь тысяч.
   Шуру в мастерской на Масловке теперь было  не  застать.  Она  с  утра
носилась по мебельным магазинам, посещала  ателье  и  парикмахерские.  А
Константин Иванович из мастерской почти не выходил. Он  лежал  на  своей
тахте и смотрел в потолочное окно на бегущие  облака.  Кисть  он  больше
недели в руки не брал.
   Друзья заходили, но Темлюков общался  нехотя.  Заходить  стали  реже.
Один раз Шура  почти  насильно  заставила  мужа  подняться.  Юридический
вопрос прописки в новой квартире требовал присутствия. Возле  мастерской
их ждал зеленый "жигуленок", за рулем сидел молодой человек в офицерской
форме.
   - Знакомьтесь. Это Сережа. Он поможет нам с переездом, -  представила
Шура молодого офицера.
   Темлюков, не глядя, протянул руку и  уселся  на  заднее  сиденье.  На
переднем Шура  с  водителем  оживленно  обсуждали  моду  на  современную
мебель.
   Вечером Константину Ивановичу стало плохо.
   Шура наводила порядок в новой квартире, и он лежал один. Почувствовав
резкую боль в сердце и внезапную тошноту, Константин Иванович  с  трудом
дополз до телефона и вызвал себе "скорую".
   Весть о том, что художник Темлюков  с  диагнозом  "инфаркт"  лежит  в
городской больнице, разнеслась быстро. Посетителей к нему не пускали,  и
они толпились под окнами палаты. Константин Иванович лежал в двухместной
келье старой больницы и очень  хотел  курить.  Днем  Шура  принесла  ему
недоваренную курицу, пятнадцать минут посидела: время ее было расписано.
Если бы не помощь Сергея, она не успела  бы  и  эту  курицу  привезти  в
больницу. Когда наступила ночь, Темлюков дождался, пока дежурная  сестра
задремала, медленно встал с постели  и  в  пижаме  вышел  в  коридор.  В
больнице спали. Темлюков, придерживаясь за перила, спустился  на  первый
этаж и через приемную тихо, чтобы не будить сторожа, выбрался на  улицу.
Мороз сменила оттепель.
   На Ленинском проспекте редко  проезжали  машины.  Темлюков  высмотрел
подвыпившего гуляку, выпросил у него папиросу "Беломор" и,  усевшись  на
скамейку,  с  наслаждением  затянулся.  Дым  папиросы  принес  покой   и
уверенность. В глубине больничного сада истошно  орали  коты.  Темлюкову
припомнился  наглый  кот,  с  которым  он   беседовал,   возвращаясь   с
Воскресенского базарчика. Кто-то подсел на скамейку. В облике  подсевшей
Константин Иванович легко признал цыганку с того базара. "Что она делает
в Москве?" - подумал художник. Старуха повернула к нему свое  прекрасное
лицо, рассеченное по темной бронзе кожи глубокими, резкими морщинами,  и
сказала:
   - Помнишь, ты просил, чтобы я тебе погадала?
   - Помню, - ответил Константин Иванович, - ты тогда отказалась.
   - Поэтому пришла сейчас, - ответила старуха.
   - И что же меня ждет? - спросил Темлюков.
   - Любовь, - ответила старая цыганка и пошла из сада.
   Константин Иванович улыбнулся и вспомнил фреску. И тут же  девушки  в
языческих сарафанах окружили его и стали  наперебой  приглашать  в  свой
хоровод.
   - Дайте хоть еще раз затянуться, - попросил Темлюков и стал  медленно
подниматься.
   Девушки подхватили его за руки и вовлекли в  танец.  Вдали  показался
огонек костра. По мере приближения пламя  вырастало.  Вот  отблески  его
озаряют лица и фигуры девушек. Темлюков  любуется  их  лицами,  как  две
капли воды похожими на лицо его Шуры...

***

   Тело Константина Ивановича Темлюкова на скамейке  больничного  сквера
обнаружили около шести утра. Темлюков сидел, откинувшись на  спинку,  и,
как живой, держал в зубах недокуренную папиросу.
   К  одиннадцати  сад  заполнили   друзья   и   поклонники   художника.
Администрация больницы  стала  беспокоиться.  Там  не  подозревали,  что
человек, вызвавший сам себе "скорую",  пользуется  такой  популярностью.
Заместитель главного врача отзвонил в Министерство культуры  и  попросил
помощи. Зинаиду Сергеевну вызвали с совещания. Прибежав в  кабинет,  она
пригласила нового референта, долговязого лысоватого нацмена, и попросила
его подежурить на телефоне, а сама побежала к министру. Шефа на месте не
оказалась,  но  секретарь  его   разрешил   Терентьевой   позвонить   по
спец-телефону. Зинаида Сергеевна набрала номер Прыгалина.
   - Станислав Андреевич в ЦК партии больше не работает,  -  ответили  в
трубке и дали отбой.
   Старая  секретарша  министра  Вероника  Ивановна,   услышав   фамилию
Прыгалина, подошла к Зинаиде Сергеевне и тихо на ухо сообщила:
   - Прыгалин Станислав Андреевич подал  в  отставку.  Он  против  ввода
советских войск в Афганистан и выразил  свой  протест  тем,  что  бросил
работу...
   Зинаида Сергеевна  с  трудом  погасила  улыбку  и  вернулась  в  свой
кабинет.
   - Вот что предстоит нам с тобой, Рудик, сделать... - обратилась она к
референту. Тот приготовил блокнот и изобразил внимание.  -  Свяжитесь  с
нашим месткомом и проследите, чтобы на похоронах венок  от  министерства
выглядел достойно.
   - Чьих похоронах? - не понял Рудик.
   - На похоронах советского художника Константина Ивановича  Темлюкова.
И распорядитесь о подготовке посмертной выставки. Да, и  еще...  Свяжите
меня с вдовой. Я  хочу  выразить  ей  соболезнование.  Она  собственница
наследия. А судьба полотен Темлюкова нам не безразлична. Я тоже, приехав
в столицу, имела мало друзей. Мой долг поддержать  молодую  женщину.  Не
знаю почему, но я заочно испытываю к ней человеческую симпатию.
   На посмертную выставку Константина Ивановича Темлюкова  попасть  было
нелегко. На открытие пускали только по пригласительным билетам.  Плотная
толпа мешала смотреть картины. Многие картины имели  табличку  "Продано"
уже в первые полчаса.
   Николай Лукьянович Клыков выторговал для себя пять вещей.  Его  Центр
искусств в Воскресенском становился маленьким музеем Темлюкова. Выставку
представляли две женщины: вдова Шура  и  дочь  от  первого  брака  Лена.
Художники толпились возле  дочери.  К  Шуре,  одетой  в  черное  длинное
платье, изредка подходили с вопросами. В руках вдова держала  маленького
серого пуделя. Щенок жалобно поскуливал  и  лизал  руки  спутнику  Шуры,
молодому красивому офицеру.
   Выставка закрылась через две недели, и каждый день  последним  из  ее
залов выходил молодой человек с голубыми глазами. Истопник Михаил Павшин
готовил  материалы  для  своей  будущей  монографии  о  большом  русском
художнике Константине Ивановиче Темлюкове. Выходя вечером из залов, Миша
смахивал слезу и, жалея о том, что его разговор с художником  так  и  не
состоялся, брел в свою котельную.


АЛЫЙ ЧИЖ

Андрей АНИСИМОВ






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


     Маленькая розовая птичка с алыми крылышками перескакивала с ветки на ветку... Затем она приосанилась, оттопырила перышки и осторожно, чтобы не запачкать хвостик, выбросила крутую белую каплю.
     Воропаев проследил, как капля завершила траекторию полета посредине большого зеленого лопуха.
     - Алый Чиж! - прошептал ученый и на цыпочках, стараясь не спугнуть пичугу, двинулся к палатке за фотоаппаратом. Сердце Воропаева билось, руки тряслись, когда он водил по веткам трубой объектива.
     Пичуги не было. Только на зеленом лопухе застыла светлая капелька - единственный документальный факт присутствия Алого Чижа.
     По заключению Всемирного конгресса орнитологов популяция Алого Чижа прекратила свое существование в семидесятых годах прошлого столетия. Воропаев около десяти лет носился с идеей, что данное заключение неверно. Над ним издевались. Его осмеивали. Попросту закрывали перед носом дверь. Но орнитолог не прекращал своих атак на редакции научных журналов. В одном из них он и познакомился с Леной Гвоздиной. Лена была очкастой и имела недоступный вид. Но, казалось, не существовало такого мужчины, который, попав в поле зрения Гвоздиной, не был бы одарен ее близостью... В этом смысле Лена больше смахивала на ветреного повесу - она не рассчитывала и не желала длительного продолжения знакомства, не жаждала замужества. А что самое удивительное для наших дней - не искала в партнере меркантильного интереса.
     Увидев Воропаева, Лена сразу сделала свою тихую стойку. За стеклами очков что-то на мгновение затуманилось, затем просияло. Лена с восторгом выслушала все доводы Воропаева и тут же понесла статью главному, где защищала Алого Чижа как научную тему всей своей предыдущей жизни. А на другой день она переехала на холостяцкую квартиру ученого возле метро Планерная.
     Алый Чиж как знамя витал над матрасом, кое-как застеленным на скорую руку, то отчетливо давал о себе знать, то, уступая порывам страсти, отлетал в тень.
     Воропаев относился к разряду тех застенчивых наукообразных, которым трудно сделать первый шаг в сторону противоположного пола... Но если этот шаг уже сделан, за честь ученых мужей можно не беспокоиться.
     Ощущение времени для Гвоздиной и Воропаева стало понятием абстрактным.
     Реальность врезалась в мир любви резким телефонным звонком. Воропаев не хотел реагировать на будничное вторжение, но Лена взяла телефон с тумбочки, зажав его обнаженными коленками безупречной формы, и сняла трубку. Звонили ей. Шеф отчитал за недельный прогул и приказал срочно собираться в Северную Гвинею на конгресс по Королевскому варану.
     Одевалась Гвоздина нехотя. Казалось, она хоронит свое созданное для любви тело в саван одежды.
     Застегнув последнюю пуговицу на груди, Лена потянулась за очками, но, не выдержав тоски обряда, смела с себя все мирские преграды для последнего прощания...
     Перед уходом Гвоздина обещала вернуться. Это выходило за пределы ее правил, и потому можно было предположить, что связь с орнитологом стала для нее больше, чем простое увлечение.
     Через десять дней Лена появилась на квартире возле метро Планерная с легким чемоданчиком, на ручке которого болталась экзотическая бирка. В прихожей Гвоздина сняла очки, плащ, легкий белый трикотаж и заявила:
     - Королевский варан - скучная мумия... Алый Чиж - прелесть... - и добавила не без горечи, что после орнитолога она не может ни с кем спать.
     У Лены имелись свои понятия о комфорте. В квартире ученого пол от постели до ванной она застелила полотенцами и всем бельем, что имелось в доме. Завтракали они в ванной кокосами, привезенными Гвоздиной в качестве заокеанских трофеев. Она ловко расчленяла плоды, поливая молочком себя и Воропаева.
     Завтрак давал возможность ученому познать вкус незнакомых плодов в сочетании с новыми любовными вариациями, запас которых у Гвоздиной казался неисчерпаемым.
     Наступало почти семейное счастье. Ученый сильно похудел. Возле его глаз пролегли голубоватые тени. Стало случаться, что в метро к нему подходили томные молодые люди и, делая комплименты, предлагали всевозможные бесстыдства. Проблемы половых меньшинств от Воропаева были далеки, ученый приходил в ужас и оскорблялся.
     Лена Гвоздина жила любовью. Эта форма существования была для нее единственной и полноценной.
     Орнитолог лее подобное состояние переживал впервые. В молодости он имел длинный роман с сокурсницей, который, по всем житейским правилам мог перерасти в скучный пожизненный союз. Но сокурсница предпочла Воропаеву "сынка". Молодым папа устроил долгую командировку на Кубу.
     Воропаев потосковал и ушел в науку. Теперь даже политические события он воспринимал сквозь призму научных интересов. Из телевизионных сообщений о войнах на Кавказе и Памире ученый с раздражением отмечал, что у таких-то и таких пернатых нарушено гнездовье... Другим придется менять маршруты перелетов... С его точки зрения, люди, убивая друг друга, расплачиваются за собственную глупость. Другое дело - гибель безвинных животных. Воропаеву казалось, что к концу двадцатого века человечество созрело для ответственного отношения к природе, но последние события зачеркнули всякую надежду на это. Человек дик и глуп - вывел для себя Воропаев.
     И тут появилась Гвоздина. Лена принесла ученому удачу - в журнале вышла его статья "Алый Чиж ЖИВ". Возлюбленные отметили это, не покидая девятиэтажки возле метро Планерная. Лена - шампанским, стоявшим после секса в ее шкале жизненных ценностей на втором месте, а Воропаев - спиртом, запас которого сохранился в стенном шкафу туалета с давних доперестроечных времен. Тогда науку щедро поощряли этим зельем и снисходительно относились к отчетности.
     Заснули поздно. Одной рукой ученый обнимал Гвоздину, другой журнал.
     Первый звонок последовал утром. Лена не пошевелилась: в такую рань из редакции звонить не могли.
     Воропаев протер глаза и тоскливо снял трубку. Беспокоили из института, где ученый получал скудную зарплату. В институте он почти не бывал, к чему коллеги и начальство относились вполне благосклонно. Воропаев создавал некое движение, отсутствие его приносило покой окружающим.
     Орнитолог слушал фальцет зама по науке и смотрел на обнаженную грудь Гвоздиной, что розовела из-под распахнутой простыни.
     В институте переполох, связанный со статьей...
     Созывается ученый совет...
     Воропаев встал, оглядел комнату. Ученый совет.
     Люди, пиджаки, галстуки, а тут полы, застеленные бельем. Прикрытые занавески. Чашки от кофе, стакан от спирта, фужер от шампанского... В самых неподходящих местах... Оглядел Воропаев и части туалета любимой, живописно свисающие с книжных полок. Как перейти из этого мира в тот?
     Словно отвечая на его мысли, Гвоздина потянулась и, услышав про ученый совет, стала опускать простыню от обнаженной груди все ниже и ниже. Делала она это медленно. По мере того как перемещалась простыня, институт таял в сознании Воропаева... Любовь победила науку. Он решил совсем не идти в институт. Но Гвоздина надела очки и сказала:
     - Надо работать!
     - С этого момента жизнь орнитолога стала входить в привычное русло. Он отбывал ученые советы. Вел с коллегами дискуссии. Сиживал в библиотеках. Гвоздина посещала редакцию. Дневные разлуки делали их встречи еще острее и желаннее.
     Невероятные события, о которых далее пойдет речь, начались с телефонного звонка.
     До появления Гвоздиной телефон в квартире ученого звонил крайне редко. Трепаться о пустяках Воропаев не любил, а о делах предпочитал говорить, видя глаза собеседника. Круг его знакомых ограничивался спецификой научного направления, ибо непосвященным проблемы орнитологии кажутся мелкими и смешными. Стоит ли доказывать, что сохранение на земле Алого Чижа важнее очередной бомбы? Сперва бомбу изобретают, тратя миллионы.
     После мучаются проблемой, как от нее избавиться - снова изводят миллионы. Но никому не приходит в голову, что процесс бездарен, поскольку занимаются им люди очень серьезные. Они ездят в дорогих лимузинах и звонят друг другу из личного автотранспорта через космос.
     С приходом Гвоздиной звонки по телефону участились. Но Лена, к удовольствию любимого, использовала аппарат исключительно для передачи короткой информации и не вела длинных тягостных женских разговоров ни о чем, от которых у мужчин сводит скулы и сжимаются кулаки... Неприятная особенность звонков ей заключалась в их точном попадании на самые интимные моменты личной жизни. Когда Воропаев спрашивал Гвоздину, зачем она вообще в таких случаях снимает трубку, Лена отвечала, что звонят по ее просьбе, не реагировать - значит быть невежливой.
     Кроме того, и от помех в любви надо научиться получать удовольствие.
     В тот вечер Гвоздина обещала задержаться. Причина столь редкого в совместной жизни возлюбленных эпизода крылась в дне рождения шефа редакции.
     Воропаева для приличия туда пригласили, но, понимая, что родному коллективу приятнее общаться без семейных придатков, он отказался. Отказался и не жалел, зная, что пришлось бы слушать хмельные разговоры о политике, смысле жизни и искусстве вперемежку с мелкими редакционными сплетнями.
     Ближе к полуночи раздался звонок. Жан-Поль Марп из Франции представился орнитологом-любителем и сообщил Воропаеву, что знает, где в горах у Лазурного берега можно увидеть гнездовье Алого Чижа. Жан-Поль приглашал Воропаева устроить совместную экспедицию. Он предлагал воспользоваться его частным приглашением, чтобы бюрократы с двух сторон не тянули время на согласование технических вопросов. Жан-Поль обещал взять на себя расходы по проживанию, питанию и финансированию экспедиции. Воропаеву оставалось только оплатить дорогу.
     Когда вернулась Гвоздина, ученый поведал ей о фантастическом звонке, добавив, что считает сообщение бредовым, поскольку Алому Чижу нечего делать на юге Франции. Эта информация из области чудес, а в чудеса Воропаев не верит. Гвоздина, наоборот, пришла от известия в полный восторг, обругала любимого "поганым скептиком" и полезла в свой чемоданчик, который так и лежал за дверью с заморской биркой на ручке. Гвоздина извлекла с десяток цветных карточек. Среди экзотических пальм и кактусов она представала то дамой с конгресса, то русалкой. На одном из снимков Гвоздина красовалась в компании с важным бронзовым господином.
     Господин был облачен в белый костюм и имел на лацкане пиджака огромную сверкающую звезду. Сзади замер мулат с напряженным лицом.
     - Это губернатор острова, а это его главный телохранитель и переводчик. Он учился в Москве, - комментировала Лена. - Ты не понимаешь, какая красота! Лазурный берег не Борнео, но все равно - класс!
     Ты должен ехать. Я буду тебя ждать.
     Последний аргумент умилил ученого, а Гвоздина уже снимала очки.
     Приглашение пришло от Жан-Поля через неделю. Скорость удивительная не только для международной почты бывшего СССР, но и для почтового департамента суверенной России. Когда путешествие стало реальностью, орнитолога вновь обуяли сомнения. А тут возникла неожиданная преграда - за время демократических преобразований цена билета увеличилась в сотни раз. В кассе Воропаеву назвали фантастическую сумму. О таких деньгах люди его круга в частной жизни даже не помышляли. Гвоздина на это осложнение прореагировала спокойно. Она взяла приглашение, облачилась в серый английский костюм с юбкой выше колен и отправилась к спонсору.
     Через два часа она вернулась и велела Воропаеву одеться как на ученый совет, затем взяла за руку и вывела из квартиры. Возле мусорного бака, что открывал вид из подъезда воропаевской девятиэтажки, стоял новенький "Вольво" цвета ржавого железа.
     Лена открыла заднюю дверцу, впихнула орнитолога и села рядом. Шофер, похожий на доброго убийцу с маской полного равнодушия на физиономии, не признавая правил уличного движения и не замечая испуганных прохожих, через тридцать минут подкатил к старинному особняку. Воропаев не успел прочесть вывеску с мудреным иноземным названием.
     - Что здесь делают? - тоскливо спросил он.
     - Деньги, - ответил шофер. Это было первым и последним словом, вылетевшим из его уст.
     Лена взяла Воропаева под руку и, немного подталкивая, повела через комнаты, где в шахматном порядке на белых столах стояли компьютеры. Возле них сидели девицы с привкусом фотомоделей и изображали служебную доброжелательность. Воропаев развеселился. Он вообразил себе местных сотрудниц без платьев и понял, что тогда вся атмосфера фирмы выглядела бы куда более непринужденно и естественно.
     В зале-кабинете, куда они пришли, несколько плотных мужчин тонули в коже кресел. Перед ними на темном массивном столе, не считая разбросанных пачек импортных сигарет, стояли флаконы с парфюмом, спортивные туфли, один женский сапог и початая бутылка коньяка.
     - Привет, - сказала Гвоздина.
     - Привет, очаровательница, - ответил мужчина, сидевший в центре.
     - Знакомься, - Лена повернулась к Воропаеву. - Это Артур. Год назад я любила его три дня.
     - А все оставшееся время я пытался нашу любовь вернуть, - ответил Артур и протянул орнитологу руку. - Кажется, вам везет больше. Вот и зарабатывай миллионы после этого...
     - Хватит, Артур, - строго произнесла Лена. Воропаев в этот момент подумал, что никогда не слышал у возлюбленной такого металла в голосе. Даже вальяжный Артур сразу подтянулся.
     - Господин Воропаев, наша фирма согласна взять на себя ваши дорожные расходы до Марселя и обратно. Сегодня у нас идет презентация нового шампуня.
     Названия у него пока нет. Мы оплачиваем вашу поездку, а вы предоставляете шампуню название "Алый Чиж". И обязуетесь в дальнейшем связывать ваши открытия с рекламой нашей фирмы. Идет?
     Хотя для ученого такой поворот событий стал полной неожиданностью, он согласился. Артур ему понравился. А компьютерные девицы настроили на озорной лад.
     Артур нажал клавишу сложной телефонно-селекторной машины, откуда возник журчащий женский голос:
     - Я вас слушаю, Артур Николаевич.
     - Галочка, зайдите ко мне.
     Артур не успел отключить установку, как в кабинет впорхнула Галочка - брюнетка в очень короткой юбке и высоких шнурованных замшевых сапогах. Орнитолог снова поймал себя на мысли, что ему хочется увидеть стриптиз.
     Артур приказал проводить Воропаева. В небольшом уютном кабинетике Галочка оставила ученого один на один с главным бухгалтером фирмы.
     Петр Семенович Добыков кушал кофе с пирожным, и, чтобы поздороваться, ему пришлось вытереть руки платком. Договор подписали быстро, и Галочка вернула орнитолога назад, где Артур пожелал ему успешного путешествия, пообещав оформить заграничный паспорт через свою организацию. Гвоздиной Артур на прощание поцеловал руку и сказал что-то печальное. Причем Воропаев почувствовал, что грусть предпринимателя была искренней.
     Когда небольшой самолет Аэрофлота, что два раза в неделю летает в Марсель с посадкой в суверенном Киеве, задрожал и, пожирая бетон, помчался навстречу звездам, Воропаев до конца осознал реальность происходящего. Последнюю неделю перед путешествием ученого не покидало ощущение абсурда.
     Бессмысленная поездка в чужую страну к незнакомому Жан-Полю Мари, который мог оказаться обыкновенным идиотом... Ничтожный шанс обнаружить Алого Чижа на юге Франции... Деньги на билет в обмен на название шампуня... И прочее, прочее, прочее...
     Когда Гвоздина, размахивая заграничным паспортом, ворвалась в квартиру, Воропаев понял, что поездка неизбежна. Он захандрил.
     Лена вскоре ощутила на себе состояние любимого.
     Его пыл сменился рассеянным равнодушием. Гвоздина предпринимала отчаянные попытки вернуть партнеру эротический настрой. Она ходила по квартире только в очках... Стала понемногу добавлять кое-какие части туалета... Оделась целиком. Бесполезно.
     Перебрав естественные методы, она перешла к техническим. Гвоздина приволокла видеомагнитофон, заняв его на время у пожилого коллеги-журналиста. Сюжеты, где две белые женщины любили одного черного, затем два негра любили одну белую женщину, потом происходил всевозможный обмен действующими лицами, саму Гвоздину доводили до исступления. Однако Воропаев не обнаружил ни малейшей реакции. А когда Лена сердилась, заявлял, что подобные просмотры могут любого нормального мужчину превратить в импотента.
     Гвоздина видеомагнитофон унесла. Вернувшись, она собрала свой маленький чемоданчик, зло оторвав экзотическую бирку, и покинула квартиру возле метро Планерная, даже не простившись с возлюбленным.
     Два дня Воропаев не замечал ее отсутствия. Но на третий что-то стало его беспокоить. А еще через два дня он понял, что ему категорически не хватает тела Левы Гвоздиной. Ученый побрился, постирал рубашку и отправился в редакцию с твердым намерением вернуть недостающее на привычное место.
     Лена недоступно сидела в своем кресле. На этот раз под ее очками никаких метаморфоз не произошло.
     А на просьбу о возвращении она ответила железным тоном:
     - Вернусь, если ты перестанешь строить из себя слизняка, превратишься в нормального мужчину и с радостью поедешь во Францию.
     - На все согласен! - сообщил ученый.
     Лена заперла кабинет изнутри и сняла очки. Реакция орнитолога превзошла все ожидания Гвоздиной...
     Освежив сей эпизод в памяти, Воропаев покраснел, заерзал в кресле и для маскировки опустил на колени столик, что оказалось весьма кстати, поскольку в этот момент стюардесса, похожая на доярку с новогоднего бала, протянула поднос с закусками.
     "Здесь кормят и поят, а на внутренних рейсах даже леденцы давно отменили", - печально констатировал ученый, запивая паек вином из пластмассовой чашки.
     В марсельском аэропорту французская таможня тщательно потрошила багаж эстрадной группы из Киева, состоявшей из трех кордебалетных девиц и облезлого хлыща, упакованного в замшу. Тщательность проверки удивила Воропаева. В Шереметьеве у таможенника он даже вызвал пренебрежительное раздражение, когда пытался пристроить свою сумку на эскалатор для фотоконтроля. Таможенник сумку сбросил и велел следовать на посадку. И тут, в Марселе, когда творческий коллектив повели куда-то в глубь для дополнительного досмотра, сумку Воропаева, даже не открыв, фамильярно выкатили по полированному камню за таможенный барьер.
     Ученый крутил головой в поисках чужестранных примет. Но все было довольно обычно. Никто не толкался. В стеклянных закутках летающих фирм скучали девицы с будничным московским выражением.
     Выйдя на волю, за стекло дверей, Воропаев зажмурился от яркого вечернего солнца.
     Два полисмена с автоматами и овчаркой бродили вдоль автомобильных стоянок. Орнитологу сделалось жарко. Он снял пальто. Постоял немного и снял пиджак. Неловко запихивая одежду в дорожную сумку, Воропаев не заметил поджарой парочки.
     Мадемуазель и месье спокойно дождались, пока путешественник закончит возню с сумкой и распрямится. Как по команде, создав лучезарные улыбки на лицах, они осведомились, не Воропаев ли перед ними.
     По-русски говорила только мадемуазель.
     - Меня зовут Николь, а это Жак. - Жак продемонстрировал нечто вроде поклона. - Жан-Поль просил встретить русского гостя и проводить его на виллу.
     Жак выхватил сумку Воропаева и быстрым упругим шагом направился к автостоянкам. Ловко лавируя между маленькими автомобильчиками всех цветов и марок, молодой человек остановился возле внушительного "Ситроена". Он решительно уложил поклажу Воропаева в багажник и распахнул дверцы. Николь села за руль, Воропаев рядом, Жак расположился на заднем сиденье. Темный асфальт, расцвеченный горящими указателями, мягко ложился под колеса. Ухабов и выбоин не ощущалось. Удивляла чистота. Воропаев поду? мал, что тут улицы подобны вымытому полу. Можно ходить в тапочках. На горизонте клубились горы. Пахло югом. Воропаев заметил виноградники по склонам и вспомнил Абхазию. Теперь там стреляли. "Скоты", - тяжело подумал Воропаев. Солнце садилось. Засветились фонари. Пошли пригороды Марселя. Город слепил витринами. Утробы магазинов не вмещали товар, и тот выползал на тротуары.
     Внезапно одна из улиц уперлась в площадь.., из воды. Вместо машин парковались яхты, катера и целые корабли. Николь остановила машину прямо у трапа. Катер был немного меньше нашей рейсовой "Ракеты" на подводных крыльях, имел обтекаемую напряженную форму и сине-белый окрас. Жак любезно распахнул дверь "Ситроена", Николь взяла Воропаева под руку:
     - Добро пожаловать на катер. Судно принадлежит Жан-Полю, и вы здесь его личный гость.
     - Я считал, что ученые во всем мире не миллионеры! - немного оторопел Воропаев...
     - Вы правы, - серьезно ответила Николь. - В том случае, когда речь идет о профессиональных ученых. Жан-Поль любитель и весьма обеспеченный человек.
     Поднявшись по трапу, Воропаев обнаружил белоснежный салон, где на столе, покрытом белоснежной скатертью, его ожидал прибор на одну персону. Николь поспешно показала гостю спальню и туалет, сверкающий медными чудесами сантехники. Сообщила, что его ждет ужин, а с прогулочной палубы он может наслаждаться видами. К сожалению, сопровождать гостя они не могут, но уверены, что путешествие будет для него приятным... Молодые люди на прощание еще раз обворожительно улыбнулись и покинули озадаченного орнитолога.
     В тот же момент мягко и мощно заработали двигатели, и катер, дав задний ход, отвалил от причала. Воропаев поднялся на палубу. Катер плыл сквозь центр города. Возле уличных кафе сновали темнокожие официантки с подносами. Воропаев вдыхал запах Адриатики и тер глаза. После девятиэтажки с видом на мусорный бак, после серых московских домов и грязных щербатых мостовых контраст был разительным. Тем временем катер вышел в море, напрягся, встал на подводные крылья и полетел в мутную синеву... Мерцающий огнями Марсель становился все меньше. Воропаев вздохнул и вздрогнул - маленькая темная ручка легла ему на плечо. Ученый оглянулся. Ему опять улыбались. На сей раз это была ослепительно черная девушка в белом фартучке с золотым вензелем. Орнитолога пригласили к ужину. Воропаев уселся к прибору на одну персону, положил на колени белоснежную салфетку и прыснул. Истерический смех стал нормальной реакцией на последние события. Хрупкая негритянка следила за гостем спокойно и доброжелательно.
     - Ну ты даешь, Воропаев! - сказал сам себе орнитолог и стал ждать блюд. Отужинав, он налил себе в фужер, предназначенный для сельтерской, виски и потребовал музыки. "Силь ву пле музик!" - составил он французскую фразу и, придя в восторг от своих возможностей, услыхал голос Матье. Он пригласил негритянку. Девушка прижалась к нему и была, вероятно, готова к любому развитию событий... Но, решив, что это уже слишком, Воропаев вышел на палубу. Там он спел дурным голосом куплет из Окуджавы - "Наша жизнь то гульба, то пальба". Затем спустился в каюту и, не раздеваясь, только скинув башмаки, завалился на хрустящую простыню. Проснулся от тишины. В иллюминатор светило солнце.
     Немного покачивало. Воропаев встал, припомнил вчерашнее приключение, взял сумку и вышел на палубу. Катер дремал в небольшой лагуне. ""
     Воропаев задрал голову и увидел на скале, сквозь веер пальм, белую виллу. К ней вели ступени, выбитые в скале. Внизу, за лагуной, тянулся пляж, вдали над морем парил старинный город с крепостью.
     - Красиво, - оглядевшись и не обнаружив ни одной живой души, сказал сам себе Воропаев. - Прием радушный, но ненавязчивый...
     Он спрыгнул с борта и решительно поднялся по ступенькам к вилле.
     Издав несколько призывных звуков и не получив ответа, раскрыл массивную дверь. Оглядев огромный холл с камином, ученый заметил возле двери лист бумаги с гербом. Сверху крупными буквами чернело;
     "Господин Воропаев".
     В записке Жан-Поль извинился, что неотложные Дела задерживают его на несколько дней в Париже.
     Просил гостя отдыхать и быть в Доме за хозяина.
     Дальше шли бытовые наставления. В конце послания имелась приписка, где Жан-Поль просил гостя не покидать территорию виллы до его приезда.
     Приписка Воропаеву не понравилась, но, поразмыслив, он согласился, что и своего гостя в Москве без знания языка и денег он бы одного на улицу не пустил. Бросив сумку в холле, ученый решил осмотреться. Это в письме не возбранялось, а видеть настоящее буржуазное жилье ему раньше приходилось только в кино.
     Кроме холла, кухни и столовой с выходом на веранду, на первом этаже укрылась ванная комната.
     Черный кафель, черный умывальник и черный унитаз создавали ощущение мрачной стерильности всего удобства в целом. Воропаев решил было, что с первым этажом покончено, когда заметил овальный тоннель.
     По бокам на белых кубах охраняли вход две колючие скульптуры темного кованого железа. Ученый пытался сообразить, что они могли бы означать, но, так и не догадавшись, миновал тоннель и очутился в большом гулком зале с двумя каминами и диванами светлой кожи.
     - На черта столько каминов? - удивился Воропаев. - Лучше бы сделал тут спортзал. - И для подтверждения правильности данного тезиса он крутанул сальто и прошелся на руках. Подурачившись, ученый оглядел картины. Живопись чувств не будила, смахивала на петрушку, что кладут в ресторанах на бутерброды - "вкусу" не дает, а взгляду приятно.
     Закончив просмотр первого этажа, Воропаев поймал себя на мысли, что вилла внутри скорее напоминает вернисаж интерьера, чем жилье человека. Он попытался представить себе Жан-Поля в собственном доме и не смог.
     Орнитологу доводилось бывать в богатых домах.
     Он поддерживал добрые отношения со своим учителем-академиком, навещая его в просторной московской квартире в высотном доме на Котельнической набережной. Там гость с порога ощущал атмосферу хозяина. Чучела птиц, некоторый беспорядок в предметах мебели. Любая вещь указывала на вкусы живущих в доме. А кое-что, надо сказать, у академика было. Была и роскошная павловская мебель, и сирень Кончаловского в золоченой раме, прекрасной работы английские акварели с изображением птиц...
     А книги? Вот что вызывало истинную зависть ученика - библиотека академика. Вспомнив о книгах учителя, Воропаев подумал, что было бы неплохо отыскать библиотеку Жан-Поля. Если Жан-Поль действительно орнитолог-любитель, должна же у него быть соответствующая литература... Если ему хватило денег на катер, нетрудно представить, что он в состоянии себе позволить немного книг по любимому предмету...
     Лестницы на вилле не было, но имелся лифт. Коробочка в тисненой белой коже подняла гостя на третий этаж. На третьем этаже своей виллы Жан-Поль устроил террасу с дивным видом на море и средневековый город, а также разместил спальню и кабинет.
     Спальню Воропаев рассматривал не без любопытства. Мягкий ворсистый ковровый пол песочного цвета омывал безграничное ложе с готическими спинками. В нише хозяин придумал ванну, эмаль которой, тоже песочная, вместе с ковром создавали иллюзию водоема в зоопарке, где служители для водоплавающих птиц добиваются видимости естественного ландшафта. Для проверки, мягко ли любит спать француз, Воропаев прилег на кровать и тут же увидел свое отражение в трех зеркалах.
     - Однако, - хмыкнул орнитолог и обрадовался, что получил наконец-то небольшую информацию о своем хозяине.
     Догадку подтверждал и квадратный холст в белой раме, на котором художник наглым мастерским мазком написал здоровое женское тело в несколько фривольной позе. В картине проглядывала ирония художника к предмету.
     В кабинете Жан-Поля стояли два книжных шкафа с матовыми стеклами. В одном все полки занимали справочники. Воропаев раскрыл некоторые из них. Содержимое состояло сплошь из цифр, набранных мелким шрифтом бесконечными колонками.
     Редкие английские слова для непосвященного читателя ничего не проясняли. Это была совершенно специфическая литература, не имеющая к науке о пернатых ни малейшего отношения. Когда озадаченный гость раскрыл второй шкаф, оттуда на него посыпались кипы журналов самого непристойного содержания.
     "Хорошенькие птички", - подумал Воропаев, запихивая журналы на место. Один из тех, что никак не хотел влезать обратно, ученый отложил. Журнал к тому же отличался от прочих обложкой, где вместо всевозможных женских прелестей красовался павиан с лицом руководителя концерна.
     "Странная библиотека для любителя орнитологии", - думал Воропаев. Возможно, в доме еще имеются помещения, где Жан-Поль держит свои книги.
     Ученый решил это соображение проверить, но уже после завтрака.
     На кухне в бездонном трехкамерном холодильнике все отделения аккуратно заполняли бочонки и пластики с яркими этикетками. Снедь, как бы готовая к рекламным съемкам, аппетита не разжигала.
.Восхищение и неподдельную радость ученого вызвало содержание нижнего отделения, где ровными рядами, по сортам, словно на параде, выстроились пивные банки. Орнитолог потер руки и стал внимательно, со знанием дела изучать коллекцию. Некоторый сарказм, вызванный посещением спальни и кабинета хозяина, сменился в душе гостя чувством возвышенной благодарности.
     Воропаев отобрал для себя пять банок голландского - на сегодняшний день - и решил, что такой порцией станет ежедневно наказывать Жан-Поля за его отсутствие. Сделанный выбор соответственно диктовал меню. Что может быть к пиву лучше креветок, тем более если размером каждая, казалось, вдвое больше раков, которые с приходом демократии стали появляться на московских рынках по бешеным ценам. Уютно разместившись со своими трофеями на веранде, Воропаев не торопясь - с таким завтраком грех спешить - потягивал пиво и аккуратно и чисто расправлялся с очередным ракообразным.
     Все, что случилось с ученым после звонка Жан-Поля, напоминало театр абсурда. Его теперешнее состояние совсем не походило на предыдущие экспедиции. Раньше он один или с группой таких же одержимых долго трясся по дрянным дорогам на перекладных, после чего, как правило, приходилось еще осуществлять нелегкий пеший переход до нужного места, где начиналась настоящая работа, ради которой он жил большую часть года и к чему тщательно готовился. А Тут - фантастический вояж, шикарный катер с прислугой, вилла, где он праздно торчит в ожидании хозяина - человека, совершенно ему непонятного и, судя по обстановке, к орнитологии не слишком близкого.
     Часть сознания Воропаева вмещала этот экзотический мир, а часть оставалась в Москве. Вкус настоящего пива навел на воспоминания...
     Пьяницей его нельзя было назвать даже с большой натяжкой.
     Он мог выпить, а в свойской компании делал это с удовольствием. Но застолья, по мере удаления от юности, становились реже. Большинство приятелей обзавелись семьями. Жены, как правило, на друзей мужа смотрели с плохо скрываемой ненавистью. Вместе с семьями друзья обрастали заботами. Ученая прослойка, "де и были все привязанности, хронически страдала безденежьем. Баловались спиртом на месте работы по юбилеям и дням рождения. В своем институте Воропаев друзей не имел и пьянок избегал. А вот неясность к пиву проистекала со студенческих времен. Он застал еще тот романтический биофак МГУ конца шестидесятых. Свободных квартир в те времена зимой в Москве не было, поэтому сборища устраивались на дачах, куда в холодные месяцы родители не ездили. Долго топились "буржуйки", с трудом оттаивая промерзшие стены... Подмосковные дачи имели свой незабываемый колорит. Социалистическая привычка относиться к отдыху как к чему-то почти непристойному создавала правила, по которым на дачи перли все, что в городе приходило в негодность и требовало выброса. Поэтому диваны обладали только частью пружин, столы и стулья могли не иметь всех ножек или спинок. Но молодежь это не смущало. Пили на таких сборищах только пиво, его сливали из бутылок в ведро или чан. Кружка шла по кругу... Оживала гитара...
     У студентов той поры был свой особый песенный набор с неизменным "Сиреневым платочком" и "Заразой", уже прочное место заняли Окуджава, Высоцкий и Галич. В таких компаниях, что трудно представить себе у теперешней молодежи, читались стихи и велись весьма возвышенные споры о текущей литературе. Отношения среди студентов были романтично-товарищескими. Открытый секс не поощрялся, подобные вопросы решались попарно и отдельно от компании. Девиц специфической ориентации по негласному закону брать с собой в таких случаях не дозволялось. Воропаев вспомнил, что и пиво в те годы в Москве вовсе не уступало нынешним валютным жестянкам. Кроме любимого всеми "Жигулевского" появились темные тяжелые чешские сорта и наше "Двойное золотое" в шикарных маленьких бутылочках. В Парке культуры открылся первый пивной ресторан европейского типа... Столица переживала пивной бум...
     Благодушный и расслабленный Воропаев увлекся воспоминаниями и не сразу заметил некоторую перемену в пейзаже. Из лагуны, отгороженной решеткой, исчез катер. Мысленно поблагодарив Жан-Поля за прекрасный завтрак, Воропаев спустился к морю. Он решил поплавать, а заодно отыскать ворота, через которые удалился катер. Купальных принадлежностей у орнитолога с собой не было, ведь Жан-Поль говорил об экспедиции в горы. А в Москве уже несколько раз шел снег, и, естественно, мысли о плавках в голове ученого не возникло.
     Воропаев разделся и вошел в воду. Глубина начиналась сразу. Вода не обжигала. Воропаев достиг ограды и поплыл вдоль нее. Издали казавшаяся ажурной, вблизи ограда предстала внушительным сооружением. Толстые прутья металла на глубине нескольких метров переходили в сетку из толстой проволоки. Обследовав всю систему, орнитолог не обнаружил даже намека на ворота. Наплававшись, он выбрался на маленький искусственный пляжик, устроенный между валунов, и подставил солнцу свое белесое тело.
     Ученый хотел поразмышлять о предназначении такой серьезной оградительной конструкции, но мягкое загарное тепло, шелест моря, необычайная нежность природы не располагали к серьезным думам.
     Воропаев вспомнил о Гвоздиной. Вот кто оценил бы это место, отгороженное от мира и как бы специально созданное для любви. Воропаев почему-то представил себе ее лицо в минуты близости. Лена не закрывала глаз, но переставала видеть окружающий мир. Зрачки расширялись, зеленый блеск мерцал фантастически. Она заглядывала внутрь себя...
     Воропаев встряхнулся и, чтобы снять наваждение, снова прыгнул в море. Вышел, оделся и понял, что хочет есть.
     На кухне орнитолог обнаружил маленькую негритянку, сопровождавшую его на катере. Девушка улыбнулась гостю как старому знакомому и поздоровалась по-французски.
     - Как тебя зовут? - спросил Воропаев по-английски.
     - Жанин, - ответила негритянка и тут же перешла на жесты, из которых следовало, что по-английски она не понимает. Воропаеву это показалось подозрительным, и он задал еще несколько вопросов. Жанин не ответила, но ученый не сомневался, что их смысл дошел до девушки.
     Обедал Воропаев на веранде. Аристократического обряда принятия пищи с видом на море не получилось, поскольку орнитолог, не привыкший к прислуге, постоянно вскакивал, чтобы взять у Жанин тарелку, а в конце концов потребовал, чтобы девушка села за стол вместе с ним;
     На обед были поданы спагетти, под массой которых Воропаев обнаружил непонятных, но приятных на вкус моллюсков. Жанин обучила гостя есть традиционное итальянское кушанье. Оказывается, нужно было взять в руки ложку и вилку. Ложкой предполагалось отделить порцию спагетти, потом накручивать их на вилку и в таком намотанном состоянии отправлять всю конструкцию в рот. Воропаев без труда освоил данный процесс, но очень быстро понял, что объелся. Отвергнув обязательные в конце обеда сыры, ученый добыл банку пива из отобранного утром запаса и, отомкнув отверстие, расправился с содержимым одним махом.
     После обеда Воропаев хотел поваляться в песочной спальне Жан-Поля и полистать журнал с павианом на обложке. Но, поднявшись на третий этаж, орнитолог обнаружил там здоровенного негра. Тот пылесосил песочный ворс ковра и оскалил в улыбке белозубую пасть. Орнитолог решил заменить изучение журнала продолжением осмотра виллы. Он спустился на лифте в самый низ и очутился в гараже, который занимал подвальное помещение под всем домом. Воропаев не знал, как включить электричество, но даже в свете тусклой дежурной лампочки отчетливо был виден поблескивающий серебристый "Ситроен". В точности такой же, на котором встречали ученого в аэропорту Марселя. Дальше, в темных глубинах, тонули маленький "Пежо" и допотопная открытая машинка, явно из антикварных игрушек.
     Но не обилие авто поразило Воропаева. Ученый не мог отвести взгляда от темно-зеленой массы бронетранспортера. Бока машины мрачно темнели черными разводами. Над кабиной торчало дуло пулемета.
     Воропаев вернулся в лифт и с облегчением вздохнул, оказавшись на солнечном свете.
     Вилла опустела. Ни Жанин, ни здоровенного негра... На кухне и на веранде - безукоризненная чистота. Никаких следов обеда. Воропаев еще раз перечитал послание Жан-Поля. Особенно приписку о том, что не стоит покидать территорию виллы...
     У орнитолога шевельнулось подозрение, а возможно ли вообще это сделать? В том, что со стороны моря пути на волю нет, он уже убедился. Мысль, что его пристанище просто комфортабельная тюрьма, неприятно задела ученого. Он тут же решил обследовать сад и проверить свои подозрения.
     Виллу строили на уступе крутой горы, поэтому мест для легких прогулок вокруг нее почти не оставалось. Сзади - лужайка с бассейном. Вокруг всего здания - небольшой газон. Широкая парадная лестница спускалась к асфальтированной площадке гаража. От гаража асфальт под заметным углом приводил к массивным воротам из сплошного металлического листа без видимых замков и запоров. Воропаев потрогал ворота. Металл намертво врезался в высокую бетонную ограду. По верху ограды и ворот шел обнаженный электрический провод, наводящий на мысль о высоком напряжении. Остальной сад раскинулся на труднодоступном подъеме. Метров сто - двести было расчищено и засажено цитрусами, инжиром и кактусами. Дальше - непролазный дикий кустарник вперемежку с дикорастущими фруктовыми деревьями.
     Остаток дня орнитолог карабкался по горе вдоль бетонной стены. Он не был новичком в трудных экспедициях, но ему понадобилось несколько часов, чтобы, устав и исцарапавшись, не обнаружить ни прохода, ни калитки. Даже диковинные гнезда, что попадались ему на пути в хитросплетениях колючего растительного мира, не отвлекали ученого от грустного вывода о невозможности самостоятельно выйти отсюда.
     "Что все это значит? Хозяин пишет, что объявится через несколько дней. Это может означать и два-три дня, а может и две недели".
     Его раздражение имело под собой почву. Фирма Артура приобрела для путешественника самый дешевый вариант билета с неприличным, на взгляд Воропаева, названием. Не то Ампикс, не то Импикс... Орнитолог не мог запомнить сочетание букв.
     "Черт с ним, с названием! Но через две недели я должен быть в аэропорту Марселя... Иначе билет пропадет и за него не получишь ни копейки. Билет потому и был дешев, что связывал пассажира фиксированной датой и обмену не подлежал. Тюрьма на лазурном берегу", - завершил свои мрачные размышления Воропаев и отправился плавать.
     В характере ученого была замечательная черта.
     Когда тучи сгущались, он находил приятное для себя в данное время занятие, а уже потом выход из затруднения являлся сам собой. Воропаев даже имел что-то вроде теории на этот счет.
     Поплавав в отгороженной лагуне, ученый уселся на большой камень и стал смотреть, как солнце уходит в море. В синеватых сумерках средневековый город зажег огоньки. Несколько яхт медленно скользили недалеко за ажурной оградой. Надрывно кричала чайка. После ее криков по-особенному зазвучала вечерняя тишина. Мир затих, и Воропаев мог бы ощутить полное счастье от единения с великолепной природой. Но он думал...
     "Негры! - вскочил с камня орнитолог. - Негры приходят и уходят".
     "Надо следить за прислугой", - ученый облегченно вздохнул.
     Теперь есть задача. Воропаев вернулся на виллу.
     Ужинать ему не хотелось. Он пожевал инжира и подумал, как хорошо было бы позвонить Гвоздиной и высказать ей все, что считает нужным в связи с этой поездкой... Но тут Воропаев сообразил, что телефона на вилле нет. Этот факт представился орнитологу не менее зловещим, чем запертые ворота. Он послонялся по вилле с целью еще раз в этом убедиться. Телефона ученый не нашел.
     В тягостном раздумье о своем странном положении он уснул в верхней спальне с песочным ковром.
     Уснул, настежь раскрыв окна, под тихий шум моря, и встал утром уже не в столь мрачном расположении духа.
     Самый угрюмый человек, если он проснулся ранним утром в этом сказочном уголке Божьего мира и огляделся вокруг, должен был бы улыбнуться и поблагодарить Всевышнего. Воропаев по натуре никогда не был мрачным ученым занудой. В гранях его характера, наряду с необходимой для всякого естествоиспытателя усидчивостью, уживались озорство и бесшабашная веселость в редких случаях удачи, ироничность по отношению к себе и другим. Встав с постели и оглядев утреннее Средиземноморье, Воропаев скатился в чем мать родила вниз, резво проплыл вдоль ажурной ограды, принял душ, дивясь странностям зарубежной сантехники, оделся и направился на кухню. Позавтракав куском малосольной рыбы, напоминающей лосося, выпив пива из новой порции, ученый пошел на пляж.
     Сегодня он имел намерение следить за Жанин.
;Чтобы не вызвать подозрения негритянки, он решил изображать безмятежное довольство жизнью. С утра это ему удавалось. Ровно в час Жанин подала обед в столовую. Дул легкий ветерок, и негритянка решила, что на веранде холодно. Здоровенный негр не появлялся. Видимо, стерилизация спален происходила на вилле не каждый день. Воропаев заранее прихватил журнал из библиотеки. В конце обеда он взял журнал в руки и стал поглядывать на Жанин. Он ждал, когда девушка закончит работу и начнет собираться восвояси.
     Открыв журнал на первой попавшейся странице, Воропаев обомлел. С большой фотографии на развороте, источая оптимизм и немного щурясь, сверкала очками Лена Гвоздина. И как бы для того, чтобы у орнитолога не возникло сомнений в подлинности снимка, на заднем плане глупо улыбался шеф Лениной редакции под руку с бронзовым господином в белом костюме с сияющей звездой на лацкане пиджака. Шефа Воропаев знал лично, а бронзового господина видел на дорожном снимке своей подруги.
     Когда ученый вспомнил о Жанин, девушки уже не было. Воропаев оставил раскрытый журнал на столе и бросился к воротам. Никого не обнаружив, он вернулся в столовую. Журнал со стола исчез. Орнитолог обшарил весь дом, но журнал как сквозь землю провалился. Ученый окончательно запутался. Пришлось взять себя в руки и разобраться со всеми событиями по порядку. Воропаев спустился к морю и, шагая взад-вперед по причалу, задал себе первый вопрос:
     - Куда исчез журнал? Испариться он не мог. Выходит, похищен. Из этого следует, что, кроме Воропаева, в доме кто-то есть. Вывод: его не только заперли, но и стерегут. Вопрос второй. Как Гвоздина сюда попала? От этого вопроса, возможно, зависит решение всех остальных.
     Ученый вернулся на виллу, взял письмо Жан-Поля, перевернул его чистой стороной и написал: "Версия № 1". Затем разжег камин, устроился в кресле и стал думать. Через полчаса первая версия выглядела так: Гвоздина договорилась во время симпозиума о заграничной карьере Воропаева. Зная, что по своей воле он место жительства и службу менять не захочет, она подговаривает своих новых знакомых выманить ученого на Алого Чижа. А выманив, поставить перед фактом выгодной для него, с точки зрения Гвоздиной, карьеры. Если эта версия верна, Жан-Поль должен появиться с предложением. Правдоподобна ли такая отгадка? Правдоподобна, если представить, что Воропаев не изучает пернатых, а изобретает бомбу. Надо смотреть на вещи трезво. Его встречали на дорогой машине, везли на шикарном катере с прислугой, готовой не только кормить его ужином. Его поселили на вилле, стоящей не один миллион. И все это ради места в университете, где месячной зарплаты едва хватит на несколько дней той жизни, что сейчас ведет ученый?
     "Чушь". Воропаев размашисто перечеркнул первую версию и, повернув кованой кочергой полено в камине, написал: "Версия № 2". "Поиски Алого Чижа попали в поле зрения международной мафии". Поставив точку и перечитав данное соображение, орнитолог расхохотался. После чего перечеркнул вторую версию, не выставляя никаких аргументов. Жесткие, словно из железа, куски дерева громко стреляли по стенкам камина. Воропаев смотрел на белые языки огня и думал: "Третья версия может быть связана только с самой Леной. Что он, в сущности, знает про свою подругу? "
     По молчаливому согласию партнеры избегали обсуждать прошлое. Лена главным делом жизни ставила секс. До Воропаева у нее, разумеется, были другие мужчины. Гвоздина не говорила об этом специально, но и не делала тайны, как в случае с Артуром. С Воропаевым связь у Лены была необычной. Орнитолог не любил слово "любовь". Им было вместе хорошо, и это не требовало анализа. Поняв, что с имеющимся количеством информации третью версию выставлять бессмысленно, Воропаев сжег в камине неудавшееся исследование и отправился спать.
     Если второй день пребывания ученого на вилле был омрачен таинственными открытиями, то третий - прост, скучен и светел. Во-первых, утром он нашел злосчастный журнал на том месте в библиотеке, где его взял. Во-вторых, добыв за обедом русско-французский разговорник, Воропаев выяснил у Жанин, что журнал был ею положен на место, как того требует служба.
     Третье открытие, и самое важное, состояло в том, что для выхода за пределы виллы прислуга пользуется специальным электронным датчиком. Замок с дистанционным электронным ключом имеет сложную связь со специальным полицейским компьютером. Этим и объяснялась просьба Жан-Поля не покидать виллу. Воропаев мог выйти вместе с прислугой, но не смог бы вернуться обратно. Сложности с охраной были заведены на вилле год назад. На Лазурный берег приехало много арабов-эмигрантов. Участились грабежи, и пришлось принять меры.
     Воропаев чувствовал вину перед Жан-Полем за свои черные мысли. Вспомнил слово "совок" применительно к собственной персоне и посвятил следующие три дня сбору старых гнезд в кустарниках сада, наблюдал за пернатыми обитателями, принимал солнечные ванны на пляже и плавал в лагуне. Он не был избалован классным санаторным отдыхом и теперь в некотором роде оценил его прелести. Воропаев посвежел, мышцы его стали упругими, а легкий загар сделал его внешность достойной модных теперь в России рекламных роликов и проспектов.
     На шестой день обстановка на вилле резко изменилась. Жанин появилась не к часу дня, как обычно, а рано утром. Здоровенный негр приволок на кухню корзину с разными деликатесами и ящик с овощами.
     На противнях со льдом живые кальмары шевелили щупальцами. Виноградные улитки - любимое лакомство французов - ссыпались в специальные керамические горшочки. Жанин, оставшись в купальнике, плавала как факир в парах среди шипящих сковородок и жаровен. Здоровенный негр молча служил на подхвате, поминутно исчезая и появляясь с порцией новых приправ и специй.
     По объемам и разнообразию будущего меню Воропаев понял, что сегодня в одиночестве ему обедать не придется.
     В полдень появился катер. Одна из секций ажурной ограды медленно опустилась, и судно осторожно вошло в лагуну. Воропаев, надев чистые брюки и рубашку, отправился к причалу.
     Жан-Поль Мари оказался крепким широким человеком с коротко подстриженной головой десятилетнего мальчугана. Но совершенно седой. На вид ему было не больше пятидесяти, а при той легкости, с которой он спрыгнул с трапа, и в это верилось с трудом.
     Жан-Поль Мари долго жал руку орнитологу и извинялся за свое вынужденное неуважение к гостю. Затем представил друзей. С катера сошли, кроме хозяина, молодая леди и двое мужчин. Воропаеву показалось, что одного из них он где-то видел раньше. Но факта знакомства припомнить не мог.
     Компания сразу направилась в столовую. Стол слепил белоснежностью скатерти и салфеток, золотом вышитых вензелей, блеском хрусталя. Фарфор столового сервиза, также белоснежный, без росписи и позолоты, казалось, даже просвечивал.
     Жан-Поль предложил Воропаеву место рядом с собой, а леди и мужчины сели напротив. За обедом говорили о французской кухне. О том, что здесь, на юге она, как и мафия, смешивалась с итальянской.
     Вспомнили о теннисном турнире и долго спорили о сумме приза. С десертом перешли к политике, чему послужил смешной рассказ молодой леди о том, как она посоветовала премьер-министру в шутку запретить курение в кафе. Теперь вышел закон. Франция разбирается, хорош он или нет. Не дошло бы до революции.
     Ругали правительство за налоги. Брать стали больше, а на социальные программы выделяют меньше. Стараются спустить все проблемы на местные бюджеты. Жан-Поль переводил для Воропаева. Ученому все время хотелось спросить о деле, ради которого он сюда приехал, но внутреннее чутье подсказывало, что сейчас делать этого не следует. Темы беседы для русского были не всегда интересными, поэтому орнитолог расправлялся с блюдами, которые менялись, словно по мановению волшебной палочки, и исподволь изучал окружающих.
     Молодая леди и кудрявый джентльмен, имена которых Воропаев сразу не запомнил, а переспрашивать стеснялся, общались накоротке, как старые друзья.
     Смуглый брюнет со знакомым ученому лицом держался обособленно и тоже, как показалось орнитологу, наблюдал за ним. Жан-Поль выглядел солидно, как хозяин, но без чванства. Молодая леди при ближайшем рассмотрении не казалась такой молодой.
     Еле заметная косметика, манера разговаривать и подавать себя наводили на подобные мысли...
     В очередной раз поймав заинтересованный взгляд смуглого мужчины, Воропаев опять попытался вспомнить, где он видел его раньше. Когда глаза их встретились, смуглый одними зрачками улыбнулся орнитологу. Ученому даже показалось, что ему подмигнули, хотя ничего подобного смуглый мужчина, конечно, не сделал.
     К каждому новому блюду появлялся новый сорт вина. Вина хвалили, что доставляло удовольствие хозяину. Молодая леди первой отметила, что про русского забыли. Обратив на это внимание остальных, она спросила Воропаева, как русские относятся к Ельцину. Вопрос для ученого оказался неожиданным. Во время путча он ходил к Белому дому на Набережной, но руководили им в те дни не любовь к Ельцину, а отвращение к тем, другим. Сейчас все наверху в России ему представлялось грязным и бездарным, но делиться этим с иностранцами Воропаев счел неприличным.
     - Я не знаком с Ельциным, - ответил ученый, чем вызвал дружеский смех за столом.
     Его сочли остроумным и задали еще несколько вопросов на русскую тему. Воропаев кое-как выкрутился, после чего о нем забыли. Жанин подала сыры.
     Ученый понял, что обед близится к концу. Он про себя дивился не без злорадства обилию и разнообразию еды, которую поглощали за обедом. Российское мнение о французах как гурманах, но малоежках не подтверждалось.
     "Такие же обжоры..." - веселился Воропаев.
     После обеда кудрявый господин и леди укатили в серебристом "Ситроене".
     - Поискать что-нибудь занятное на предмет подарков, - сообщила молодая леди.
     Смуглый уселся с газетой на веранде, Жан-Поль пригласил Воропаева на верхнюю террасу. Там на столе лежала коробка с сигарами, апельсины, нарезанный желтыми кругами сочный ананас и на отдельном столике стояли бутылки с крепкими напитками. Маленький магнитофон тихо мурлыкал танцевальный мотивчик. Мужчины уселись в шезлонги. Воропаев не курил, а Жан-Поль с видимым удовольствием обрезал сигару, добыл из кармана плоскую золотую зажигалку и с наслаждением затянулся. Жан-Поль не спешил. Он выключил магнитофон, налил себе коньяку, а Воропаеву, по его просьбе, виски. Погрел коньяк в ладонях и торжественно произнес:
     - Господин ученый, вы должны меня простить за некоторую мистификацию. Никакого Алого Чижа на Кот Д'Азюр не водится.
     Жан-Поль сделал глоток и посмотрел, какое впечатление он произвел своим заявлением на собеседника. Воропаев молчал, решив пока никак не реагировать на это бесстыдное, с его точки зрения, признание. Не дождавшись реакции, Жан-Поль продолжал:
     - Проведя психоаналитический анализ, специалисты моей фирмы пришли к выводу, что только Алый Чиж может вынудить вас совершить эту поездку. Мои ребята приняли верное решение. Вы здесь.
     Воропаев всех предсказателей, социологов и прочих исследователей общественного мнения считал болванами. И сейчас, глядя на спокойную синеву моря, раздраженно думал, как десяток таких болванов решали, чем его, Воропаева, выманить из Москвы.
     Теперь каждый получит премию или повышение по службе...
     - Вы меня слушаете? - поинтересовался Жан-Поль.
     - Очень внимательно, - подтвердил Воропаев.
     - Судьба предоставила вам шанс, - в голосе Жан-Поля появилась торжественность. - Такой шанс выпадает одному на десять тысяч. Судите сами. С момента, как вы откликнулись на наше предложение, вы уже живете как миллионер. Лазурный берег - самый дорогой курорт Европы. - Жан-Поль вынул из своего кейса маленький компьютер. - Ваше проживание уже обошлось фирме в семь тысяч долларов.
     - О приглашении я не просил, а жить мог гораздо скромнее, - раздраженно ответил Воропаев.
     - Дело не в вас, мой друг, - улыбнулся Жан-Поль. - Престиж нашей фирмы не позволяет принимать гостей на другом уровне. К примеру, мне нравится "Гольф", а я вынужден ездить на "Ситроене".
     - Это ваши проблемы. Мне бы хотелось услышать, зачем понадобился я.
     - Не стоит волноваться. - Жан-Полю понравилось, что русский проснулся. - Вам некуда спешить, господин Воропаев. Самолет через пять дней. У нас достаточно времени. Я должен вести переговоры по порядку. Дело слишком для меня серьезное...
     - С чего вы взяли, что я волнуюсь? - удивился Воропаев. - Я не волнуюсь, а злюсь. Это два разных состояния. При случае ваши аналитики вам это пояснят. Я весь - внимание. Готов слушать всю неделю...
     Конечно, в перерывах хотелось бы иметь возможность подкрепиться и поплавать.
     - О'кей! Вижу, не ошибся, считая вас умным партнером. Еще виски?
     - Пожалуй.
     Виски не согревало и не расслабляло Воропаева.
     Внутреннее напряжение росло. Орнитологу пришлось взять себя в руки, чтобы оставаться внешне спокойным и приличным.
     - Вам представляется, как я уже говорил, блестящий шанс. Но при наличии определенного сентиментализма мое предложение может показаться некорректным.
     Воропаев слушал Жан-Поля, машинально разглядывая маленькие яхточки, устроившие морской бой недалеко от ограды лагуны. Мальчишки лет по десять - двенадцать кружили, озорничали и таранили суденышки друг друга.
     - Сложность нашего союза, - продолжал звучать голос Жан-Поля, - заключается в том, что ваш ответ должен быть только положительным. Мое дело - бизнес. Я торгую оружием.
     - Я так и думал, что дело сведется к бомбе... - себе под нос сказал Воропаев.
     - При чем тут бомба? - изумился Жан-Поль. - Я продаю ракетоносцы. Это высший пилотаж в военном бизнесе.
     - Очень рад за ваш профессиональный выбор, - одобрил Воропаев, с интересом наблюдая, как один из мальчишек пытается вернуть перевернутую яхточку в нормальное положение.
     - В начале года, - Жан-Поль сделал вид, что не заметил иронии, - наша фирма нащупала очень заманчивый контракт. Реальное, крупное дело. Один монарх островного государства захотел иметь свой ракетоносец. Поскольку, господин ученый, вы не слишком сведущи в данном вопросе, должен сделать небольшое отступление. Такой грандиозный контракт требует гигантских усилий сотен людей. Препятствия могут возникнуть на каждом шагу... Поднимут вой правительства соседних стран. Собственные политики закричат о нравственности в надежде, что им заткнут рот хорошим кушем. Всю подготовительную работу необходимо проводить в обстановке строжайшей секретности. А налоги! Вы представляете, сколько стоит ракетоносец?
     - Я даже не представляю, сколько сегодня стоят в Москве ботинки, - искренне ответил Воропаев.
     - Если продать ракетоносец через Францию, на налог можно будет год кормить город со средней численностью населения... Приходится искать страну, где налоги скромнее. А юристы! Эти шакалы двадцатого века! Они алчны и хитры. Дашь промашку - сожрут! Слава богу, вы от всего этого далеки, господин ученый...
     - Я тоже доволен, - заверил Воропаев.
     - И теперь, когда работа над контрактом почти завершена и я вылетаю к заказчику подписывать документ, - он ставит условие. На борту ракетоносца, кроме обученной команды, должна находиться, как вы, русские, говорите, баба - и приветствовать его как любимого мужа и повелителя. И не просто баба, а конкретная, с именем и фамилией. Иначе он контракт не подпишет, - всерьез разволновавшись, Жан-Поль сбился на французский, на английский, потом извинился и снова перешел на родной язык Воропаева. Орнитолог обладал чувством юмора, а ситуация в рассказе собеседника создалась комичная. Ученый невольно улыбнулся.
     - Напрасно смеетесь, - зло выпалил Жан-Поль, - этот анекдот имеет к вам самое непосредственное отношение. - Бизнесмен достал из кейса пачку снимков и протянул Воропаеву. Воропаев снимки припомнил. Этими фотографиями Лена Гвоздина пыталась вызвать у возлюбленного интерес к заграничному путешествию. Внимательно изучив карточку с бронзовым губернатором, Воропаев узнал в переводчике смуглого мужчину, что разглядывал его за обедом. Ученый все понял. Бронзовый губернатор не устоял перед чарами его подруги и теперь требует ее в качестве украшения ракетоносца. Кошмарный водевиль, но при чем тут он, Воропаев?! И, как бы отвечая на мысли орнитолога, Жан-Поль встал, принял торжественную позу и произнес голосом диктора, сообщающего о чрезвычайном государственном событии:
     - Предлагаю контракт, по которому вы уступаете мне Елену Гвоздину, необходимую фирме для завершения сделки. Сумму контракта назначаете сами...
     Воропаев готов был расхохотаться, но, подавившись долькой апельсина, надолго закашлялся. Жан-Поль продолжал в торжественном молчании ждать ответа на свое коммерческое предложение. Когда орнитологу удалось наконец справиться со злополучным фруктом, он вытер платком слезы и произнес:
     - В России, при всей дикости быта и нищете, не торгуют людьми...
     - Во-первых, вы заблуждаетесь, господин ученый. Во-вторых, вас совершенно не касается юридически-правовой аспект сделки. Вы назначаете цену, подписываете документ, а остальное - наше дело.
     Думайте о цене. Если затрудняетесь, могу помочь...
     Скажем, для начала - пятьдесят тысяч долларов...
     На эти деньги можете организовать любую экспедицию для поисков вашей птички. О'кей?
     - Отбросив тему христианской морали, как я могу продать то, чем я не владею? Я даже не муж Лены...
     - По данному вопросу меня интересует только точка зрения нашего клиента. По его мнению, вы являетесь владельцем указанной персоны. Представитель заказчика передал нам пленку с записью. Это официальное предложение брачного контракта, сделанного нашим заказчиком Елене Гвоздиной. Вот текст, спечатанный с пленки. Ознакомьтесь.
     Жан-Поль извлек из кейса бумагу. Воропаев прочитал документ, менее всего похожий на предложение руки и сердца. Возлюбленный пунктуально перечислял подробности в оплате всех семейных услуг: суточно, недельно, месячно и за год. Сумма стояла фантастическая. Ответ Лены занимал меньше места. Она сообщала, что польщена предложением столь знатного господина, но уже не вольна, поскольку имеет своего повелителя. Имя повелителя - "Алый Чиж". Дальше мелким шрифтом приводилась справка разведотдела острова, в которой сообщалось, что после опроса московской делегации и конкретно шефа редакции Елены Гвоздиной удалось установить, что имя "Алый Чиж" принадлежит орнитологу Воропаеву А. Н., проживающему в Москве на улице Планерная, дом восемь, седьмой этаж, квартира девяносто четыре. Под справкой имелась невыговариваемая по-русски фамилия агента, добывшего информацию.
     Жан-Поль внимательно следил за Воропаевым, пока тот изучал текст, и, желая придать полную достоверность документу, включил магнитофон. Над виллой, улетая в Средиземное море, зазвучал голос Лены, где она признавала ученого своим повелителем.
     Жан-Поль выключил магнитофон.
     - Теперь вы понимаете, что наш клиент имеет все основания считать вас владельцем дамы его сердца!
     Только ваша подпись дает ему законное право принять от нас ракетоносец с Еленой Гвоздиной на борту.
     Документ нами составлен. Вам остается только подписать его при свидетелях. Двоих от нашей фирмы и одного представителя заказчика.
     Воропаев вообразил себе Гвоздину в гареме... Она прогуливается по острову в одних очках... Сзади, с опахалами, следуют слуги... На рейде стоит ракетоносец и салютует устремленными в небо боеголовками...
     - Если сама Лена отказалась от такого выгодного для себя предложения, почему я за нее должен что-то решать? - поинтересовался орнитолог.
     - На Востоке судьбу женщины решает мужчина - ее хозяин, - заявил с легким акцентом, словно все время присутствовавший на переговорах, представитель заказчика, неожиданно оказавшийся рядом с Воропаевым. - Мне кажется, уважаемый Жан-Поль, вы сильно занизили сумму. Я уполномочен его превосходительством предложить в два раза больше. Европейцы вечно торгуются из-за каждого цента...
     - Легко быть щедрым, если твой остров плавает на нефти! - обиделся Жан-Поль.
     - Я не прошу вас платить из своего кармана. Вместе мы выставляем господину Воропаеву сто пятьдесят тысяч. Это серьезное предложение. Оно учитывает чувства, что господин ученый питает к даме, и дает ему возможность самостоятельных научных изысканий.
     - Господин Али делает поистине царский жест, - ухмыльнулся Жан-Поль, обрезая кончик очередной сигары. - На эти деньги можно купить ансамбль "Березка" и всю женскую часть Большого...
     - Я бы на вашем месте не оскорблял национальных чувств нашего гостя, - строго сказал господин Али, покидая террасу.
     - А если я не подпишу? - тихо поинтересовался Воропаев.
     - Это будет грустная история, - ответил Жан-Поль, смачно пуская дым. - Мне неприятно вам ее рассказывать.
     - Должен же я быть в курсе своего будущего? - справедливо заметил орнитолог.
     Жан-Поль выдержал паузу, просвечивая янтарь коньяка сквозь закатное солнце.
     - Вам введут наркотик. После чего вы с удовольствием сделаете все, о чем вас попросят. Но действие препарата не вечно, а скандал нам не нужен. Вас придется утопить...
     - Вы меня, гражданина России, убьете тут, во Франции? И это сойдет вам с рук?
     - Вы наивное дитя, - презрительно хмыкнул Жан-Поль. - Если проломить вам голову возле вашего дома, районный полицейский участок, хочет он того или нет, обязан открыть дело и искать злодея.
     А если вы растворились во Франции - ваши коллеги позавидуют, решат, что вы нашли на Западе теплое местечко. А власти? Сколько русских каждый день остается в свободном мире? Вы когда-нибудь слышали, чтобы власти интересовались, живы они или нет?
     Будь вы гражданином Соединенных Штатов... Был бы поднят Интерпол, консульские службы, вся полиция Франции, наконец. Но, слава богу, вы - гражданин России...
     Воропаев задумался. Если все это ничего не значащая глупость, идиотский каприз наглых богатеев, тогда почему столько возни вокруг его персоны? Рядом с ракетоносцем - он муха. Помешает - раздавят. С другой стороны, абсурдный документ, под которым требуется его подпись, не имеет никакой юридической силы. Сама Лена посмеялась бы, узнав, что он мучается сомнениями из-за такой чепухи.
     - Я согласен, - сказал Воропаев и влил в себя полфужера виски.
     - Молодец! Только виски много не стоит. После подписания документа мы выпьем настоящего французского шампанского!
     - Смогу ли я сразу улететь в Москву?
     - Вы богатый человек. Почему в Москву? А не слетать ли сперва в Рим или Париж?
     Когда Жан-Поль с Воропаевым спустились в каминный зал, там все было приготовлено к торжественному акту. Кудрявый джентльмен с господином Али, облаченные в темные официальные костюмы, стояли у стола. С ними - молодая леди в клубном пиджаке с золотыми пуговицами и юбке немного длиннее пиджака. На столе лежал большой гербовый лист с текстом контракта. Поодаль - поднос с фужерами и шампанским.
     Воропаева попросили ознакомиться с текстом. Договор был внешне составлен очень корректно. "Господин Воропаев, гражданин России, местожительство Москва, передает все свои права по отношению к мадам Гвоздиной главе фирмы, Жан-Полю Мари. В присутствии свидетелей".
     Воропаев первым поставил свою подпись. За ним по очереди расписались леди и кудрявый джентльмен. Смуглый Али подошел к документу последним.
     Жан-Поль открыл шампанское. С бокалами вышли на террасу. Орнитолог пил нехотя. Он не был поклонником шампанского, а сейчас думал, что его любит Лена Гвоздина, которую он только что продал.
     Смуглый Али с бокалом в руке под аплодисменты присутствующих заявил, что сейчас он, господин Воропаев и Жан-Поль поедут в банк Ниццы, где будет открыт счет нового богача.
     - А после этой приятной процедуры, - жестко заявила молодая леди, - вам, господин новый буржуа, придется всех нас пригласить на ужин. Такое событие нуждается в красивом завершении. - И она оскалилась, изображая обворожительную улыбку.
     Серебристый "Ситроен" не вместил всю компанию. Хотели ехать двумя машинами, но леди и кудрявый джентльмен после ужина собирались в аэропорт.
     Они взяли маленький "Пежо". Али направился к "Ситроену", за рулем которого уже восседал огромный негр. Жан-Поль с Воропаевым выехали на антикварной игрушке. Машинка, несмотря на экзотический вид, имела мощный движок и мягкую подвеску.
     По улицам Ниццы, зеленым от пальм и чистым, как Домашний паркет, двигались медленно. Леди все время что-то кричала из "Пежо" и смеялась. Жан-Поль тоже пребывал в прекрасном настроении. Указав Воропаеву на огромное здание из голубого дымчатого стекла, он сообщил, что это знаменитое казино.
     Бывать там стоит немалых денег. Но теперь вам, господин ученый, по карману...
     Веселость спутников раздражала орнитолога.
     Кортеж машин наводил на мысль о похоронной процессии. Ему чудилось, что настоящая жизнь закончилась и теперь что-то происходит с ним, но без него...
     В пустынном мраморном холле банка Воропаева, Жан-Поля и Али встретил худой, высокий, подтянутый банкир в дорогом синем костюме. По тому, как перед ним распахивались двери, ученый понял, что их принимает не меньше, чем сам директор.
     За необъятным столом красного дерева в кабинете банкира Воропаев заполнил несколько жестких разноцветных листков. Банкир прочитал маленькую лекцию по истории банка. Сообщил, сколько орнитолог будет иметь годовых. Что предстоит делать в случае ограбления или утери документов. Снова появилось шампанское. Все поздравили Воропаева и перешли в другой кабинет, где очень высокая, но очень красивая девушка вручила новому клиенту пластиковый жетон, чековую книжку и кредитную карту. Внимательно глядя на ученого сверху вниз, как на ребенка, она несколько раз по-французски, по-английски, с переводом господина Али растолковывала вкладчику, в каком случае необходим жетон, в каком - чековая книжка, а когда кредитная карта. Воропаев ничего не понял, но переспрашивать не стал.
     В операционном зале банкир продемонстрировал орнитологу работу банковского автомата. Он всунул в щель жетон. На табло забегали циферки, что-то зажужжало в машине, и она выплюнула пять стофранковых бумажек. Банкир заверил:
     - В любой части света по жетону можно получить раз в сутки сто долларов в валюте той страны, где находится путешественник. Больше на карманные расходы джентльмену вроде бы не нужно.
     Жан-Поль от имени Воропаева пригласил банкира на ужин.
     - Иметь хороший банк в свободном мире гораздо полезнее, чем красивый дом, - заверил Жан-Поль ученого.
     Пока Воропаев, Жан-Поль и Али занимались банковскими операциями, молодая леди и кудрявый джентльмен позаботились о месте ужина. Они выбрали небольшой закрытый клубный ресторан на берегу моря. Молодая леди бывала тут раньше, а карточка Жан-Поля Мари открывала все двери на побережье.
     Ресторан гордился славой лучшего по рыбному меню, но, главное, знал в историческом списке завсегдатаев Пикассо и Миро. До сих пор нередко навещал этот ресторан Жан Марэ. Артист имел виллу неподалеку.
     Несколько раз тут обедали президенты Франции.
     Шесть официантов во главе с хозяином выстроились, приветствуя гостей. За аперитивом спорили о блюдах. Жан-Поль советовался с хозяином. После каждого выбранного названия гостям приносили и показывали шевелящихся рыб или моллюсков. Для доказательства, что продукт не только свеж, но и жив... Воропаева эта процедура немного отвлекла от тягостных мыслей, и он с научным интересом разглядывал обитателей моря. Покончив с программой закусок, хозяин выкатил столик с винами. Жан-Поль просил не начинать без банкира. В выборе вин он считался здесь непревзойденным авторитетом. Молодая леди задала хозяину несколько двусмысленных вопросов о личных пристрастиях Жана Марэ. Хозяин уклонился от ответа, намекнув, что частная жизнь его клиентов не входит в меню. Именно потому его заведение долговечно и имеет прекрасную репутацию.
     Жан-Поль с удовольствием перевел орнитологу весь диалог. Банкир возник энергично. Его тут же попросили приступить к дегустации. Действо проводилось при полном молчании гостей и прислуги. Хозяин предлагал вино. Официант откупоривал бутылку и наполнял фужер банкира. Дегустатор брал фужер двумя руками, взбалтывал вино в хрустале. Затем со свистом втягивал винную жидкость, делал паузу, изучая действие напитка внутри себя. Получив ощущение букета, одобрял или отвергал сорт.
     Когда с меню было покончено, Али извинился и вышел. Через четверть часа он вернулся. Жан-Поль с интересом о чем-то спросил его. Кивнув орнитологу, Али ответил по-русски:
     - Я имел связь с его превосходительством. Они довольны результатами переговоров и имеют честь Пригласить всю компанию на презентацию ракетоносца к себе на остров.
     Воропаева кольнуло это приглашение, и весь ужин он просидел в угрюмом молчании. Несколько раз за столом его пытались ободрить, но затем увлеклись едой. Ученому нравилось, что его оставили в покое. Он почти не ел. Потягивая вина и мало различая их вкус, орнитолог мечтал проснуться в своей московской квартирке возле метро Планерная с радостным ощущением, что все гадости происходили с ним во сне.
     На виллу вернулись поздно ночью без леди и кудрявого джентльмена. По дороге Жан-Поль потрепал Воропаева по плечу, посоветовав не расстраиваться.
     Его деньги вложены в солидный банк. Банк дает не самые высокие проценты, зато надежен как скала.
     Утром орнитолог проснулся от рокота авиационного двигателя. Он босиком вышел на террасу и увидел, как недалеко от лагуны маленький гидросамолетик разгоняется для взлета. Оторвавшись от воды, самолет сделал круг над виллой и, набирая высоту, пошел в сторону моря. Одеваясь, Воропаев заметил на тумбочке рядом с роскошным конвертом, где находились его новые банковские документы, записку Жан-Поля.
     Предприниматель извинялся, что вынужден покинуть гостя, не простившись. Не хотел рано будить.
     Он советовал не быть транжирой и дождаться своего фиксированного рейса.
     "Теперь вы можете позволить себе многое, - писал Жан-Поль. - Возьмите яхту или устройте личный тур в горы. Здесь полно замечательных мест, Жанин в вашем полном распоряжении. Она немного говорит по-английски и будет для вас прекрасным гидом. Рекомендую начать с поездки в Канн или Ниццу для обновления вашего гардероба. Извините за смелость, но стиль вашей одежды слишком однообразен для такого состоятельного человека".
     Ученый дочитал письмо, прошелся по вилле и, поняв, что вновь остался в одиночестве, облегченно вздохнул. Надо было побриться, но делать этого не хотелось. Воропаев проглядел бумаги в банковском конверте. Он мог теперь купить себе все, о чем когда-либо мечтал. Давно пора сменить старенький "Зенит" с допотопной телетрубой на видеокамеру. А сколько других чудес на свете, так необходимых для его занятий!
     Бинокли с ночным видением, подзорные трубы с автоматической наводкой, японская фототехника, сверхчувствительная пленка и многое другое. Мысли текли вяло, без радости, и орнитолог, думая обо всем этом, знал, что покупать ничего не будет. Пользоваться деньгами, которые он получил, продав возлюбленную, было омерзительно.
     Воропаев принял ванну. Ему хотелось отмыться от скользкого и гадостного, что вошло в его жизнь.
     Ванна не помогла. Он спустился в столовую, достал из бара бутылку виски, открыл ее и сделал большой глоток из горлышка.
     Жанин застала пьяного орнитолога рыдающим, сидя на полу. Девушка улыбнулась, устроилась возле ног гостя и стала гладить его маленькой ручкой. Сначала ноги... Потом она расстегнула рубашку и мягкими круговыми движениями прошлась по груди... Воропаев несколько раз назвал негритянку Леной. Жанин скинула платье и прижалась к орнитологу.
     Французский парфюм и упругие бронзовые грудки туманили сознание. Воропаеву почудились в этом шоколадном призыве покой и свобода. Ему захотелось отдать маленькой негритянке все, что скопилось в нем за время этой мучительной поездки. Воропаев терпеливо подождал, пока Жанин деловито натянет ему презерватив, и набросился на негритянку. Орнитолог мечтал продлить эту случайную встречу надолго, навечно... Жанин устала, просила пощады, приглашала поплавать. Воропаев был неумолим.
     За завтраком, происходящим уже во время обеда, ученый искал в себе чувство раскаяния и не находил.
     Внутри было тихо и пусто. Хотелось есть. Поглядывая на девушку, которая прислуживала как ни в чем не бывало, орнитолог ловил себя на мысли: "Случаен ли этот любовный эпизод? Или он тоже входит в службу Жанин? А если не входит, обязан ли он, как богатый человек, оплатить это удовольствие? Или негритянка обидится?"
     - Ты поедешь со мной в Москву? - спросил Воропаев по-английски.
     - Я не могу ехать. Я обязана быть тут или потеряю работу...
     Воропаеву стало скучно от ее ответа. Он опять вспомнил, что продал возлюбленную.
     - Как называется этот город с крепостью?
     - Антиб, - ответила Жанин, гремя посудой.
     Воропаев огляделся и понял, что ненавидит эту проклятую виллу, это Средиземное море и этот город Антиб с прекрасной средневековой башней. Он не хочет больше тут быть ни минуты.
     - Я должен сегодня же лететь в Москву! - Орнитолог забыл, как по-английски будет слово "немедленно". Он долго искал синоним, не нашел и, разозлившись, шлепнул ладонью по полированной поверхности.
     Опять серебристый "Ситроен" мчал его по извилистой южной дороге. Жанин тонула в мягком водительском сиденье. Воропаев глядел в окно. Но на этот раз ученый не замечал ни красот природы, ни пряного запаха субтропического воздуха. Снова шлагбаум, и они выскочили на платную автомагистраль Марсель - Ницца - Монте-Карло. Спидометр замер на отметке "сто пятьдесят", но орнитологу казалось, что Жанин едет слишком медленно.
     Наконец, свернув на эстакаду и совершив несколько путаных поворотов, они достигли цели. Аэропорт Ницца выглядел значительнее, чем в Марселе, и народу тут было побольше. Жанин оставила ученого в машине на автостоянке, а сама, грациозно покачивая бедрами, исчезла в стеклянных конструкциях.
     Воропаев уже знал, что сегодня в Москву можно попасть только через Франкфурт. Туда из Ниццы летит маленький самолет, всегда забитый путешественниками. На этот рейс перед вылетом билет достать почти невозможно. Но Жанин с задачей справилась.
     Не зря Жан-Поль держал девушку на службе. Негритянка умела все. Чтобы ученый не заблудился, Жанин довела его через лабиринты секций, паспортных контролей и таможенных служб.
     - Больше не плачь, - сказала девушка Воропаеву и на прощание сухо чмокнула в щеку.
     Самолет был переполнен. Бортовые службы с трудом втиснули орнитолога на его место. Небольшой салон оккупировали туристические немцы. Они валяли дурака, напяливали карнавальные маски, громко хохотали и много пели. Стюардесса с трудом сквозь узкий проход протаскивала столик с напитками. Немцы задевали девушку, та натянуто улыбалась. Воропаеву сделалось маетно. Хотелось быстрее оказаться в Москве и увидеть Лену.
     Не важно, как он ей все расскажет, главное - скорее встретиться.
     Долетели быстро.
     Во Франкфурте шел дождь и было холодно. Воропаев вытащил из сумки и надел свое мятое пальто.
     Долго мыкался возле справочных, чтобы выяснить, как дальше быть с билетом. Возле одного из баров смачно матерились. Пятеро наших парней пили пиво и громко обменивались впечатлениями. Воропаев попросил помощи. Его назвали "братком" и угостили пивом. Ребята оказались бизнесменами новой российской волны и все чем-то неуловимо напоминали Артура. Ученому помогли заполнить анкеты и декларации. И больше от себя не отпускали.
     В самолете немецкой авиакомпании летело всего десять человек. Кроме орнитолога - три немца, старый канадец украинского происхождения и группа знакомых бизнесменов. Канадец дремал, немцы углубились в биржевые сводки, а наши пили водку и вспоминали перипетии своей поездки. Матюгались насчет германских порядков и европейской тупости.
     Причем компания из пяти человек умудрилась заполнить огромный "Боинг". Несколько кресел занимали их одежда и пакеты. Сами ребята сидели широко и чувствовали себя вольготно. Когда стали подлетать к Москве, Воропаев вспомнил, что нормальных наших денег у него нет. Он поинтересовался у бизнесменов, во сколько сейчас встанет такси от Шереметьева до его дома. Братки долго совещались и спорили, затем без особой уверенности сообщили, что теперь все зависит от вида клиента. С него, Воропаева, запросят тысячи полторы-две. С них тысяч восемь - десять... Ученый вспомнил про свой жетон, показал его бизнесменам и осведомился, сможет ли он воспользоваться им в Шереметьеве. Парни долго рассматривали жетон. Отношение к ученому тут же изменилось. Из легкой фамильярности оно перешло в полную почтительность. В зале аэропорта его подвели к аппарату, помогли получить валюту, а после правильно обменять ее на рубли. В довершение всего предупредили, что с такими деньгами в такси садиться не стоит. Ученый хотел уже поблагодарить своих попутчиков и распрощаться с ними, но те усадили его в микроавтобус, встречавший компанию, и доставили до самого подъезда.
     Оставшись в одиночестве возле родного мусорного бака, Воропаев задрал голову. Он искал свет в третьем от лестницы окне седьмого этажа. Но именно это окно из всех окон седьмого темнело мертвенной чернотой...
     На лицо орнитолога садились крупные белые снежинки. Такого снега ждут на Новый год. В нем есть что-то от Терды и Снежной Королевы...
     Воропаев долго рылся в сумке, отыскивая ключи.
     Лифт работал. Скрипя и подрагивая, он поднял ученого на седьмой этаж и выжидательно распахнул двери.
     В своей квартире путешественник не обнаружил никаких изменений. На полу - простыни и полотенца. У постели - журнал с его статьей. На книжной полке - скучный бокал с залипшим шампанским.
     Воропаев, не снимая пальто, вывалил из карманов на пол кучу тысячерублевок. Извлек паспорт и новые банковские бумаги. Повертел их в руках и тоже кинул на пол. Походил в пальто по квартире... После виллы на Лазурном берегу квартирка казалась маленьким чуланчиком. За унитазом, в стенном шкафу, он отыскал доперестроечную бутылку спирта.
     Пошел на кухню, взял чашку, разбавил спирт водой.
     Выпил теплым. Борясь с тошнотой, уселся в кресло у телефона.
     Воропаев не знал домашнего телефона Лены. Не знал и адреса. Знакомы ему были только координаты редакции. Он набрал служебный телефон Гвоздиной.
     Услышав долгие пустые гудки, взглянул на часы. Половина двенадцатого. Воропаев полистал журнал.
     На последней странице нашел список служебных телефонов. Набрал номер шефа. Воропаев уже хотел дать отбой, когда трубку сняли.
     - Воропаев! Черт! А я думал, жена... Что так рано приехал? Я тут припозднился с версткой, - звучал знакомый баритон. - Мы решили, Лена собралась к тебе, туда... Вчера вечером звонила ее подруга. Просила за Гвоздину, два-три месяца за свой счет. Мы удивились, что за срочность? Почему сама не сообщила? Домой я, конечно, звонил... Там два дня уже никто не отвечает. Ты же знаешь, Лена живет одна...
     Воропаев положил трубку и уставился в стену, Долго сидел, не меняя позы. Ученый не спал. Он слышал шум редких ранних машин. Видел, как в окно пополз скучный серый московский рассвет. Но он не пошевелился. Затем Воропаев встал, сморщившись, допил содержимое чашки и вышел на балкон. Свесившись через перила, оглядел внизу чистый ночной снег, покрывший мусорный бак, потом оттолкнулся и полетел вниз...
     Вокруг него, как в вальсе, разрезая пурпурными крыльями сверкающие снежинки, кружил Алый Чиж... Птица, вымершая на нашей планете в семидесятых годах двадцатого столетия...

     Эстония - Кохила, 1995


КАЗИНО "DOG-GROUND"

Андрей АНИСИМОВ






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


     Вл. Платовскому, коллеге и другу

     За слово "дурак" меня в детстве лишали сладкого.
     Я вырос в интеллигентной семье. Моя мама пианистка, в молодости давала концерты. Мама имела поклонников. Теперь я догадываюсь, что поклонников волновала высокая грудь мамы, ее пикантно косящие глаза и загадочная улыбка. Эту улыбку папа называл идиотской. После маминых концертов наша квартира в Доме полярников на Никитском бульваре превращалась в цветочную лавку. Цветы стояли везде: в гостиной, холле и даже на кухне. Из-за цветов мы не всегда могли пользоваться ванной. В ванне тоже мокли цветы. Цветы в детстве я ненавидел. Мама забывала менять в вазах воду. Цветы кисли и воняли. Еще с нами жил девяностолетний мамин дедушка, который нередко мочился под себя. Папа имел острое обоняние и неприятные запахи заставляли его страдать.
     Мамин дедушка участвовал в экспедиции Челюскина. Летчик Водопьянов снимал его со льдины. По юбилейным датам к дедушке приходили с поздравлениями. К таким дням дедушку утром мыли, облачали в костюм с орденами и нашивками и усаживали в кресло. Днем появлялись представители общественности. Делегация состояла из трех пионеров, управдома и двух-трех ветеранов челюскинской компании.
     Пионеры пели песню "Орлята учатся летать", получали конфеты и убегали. Управдома и престарелых челюскинцев усаживали в гостиной. Им подавали чай с тортом. Во время приема дедушка засыпал. Мне поручалось следить, чтобы он не уронил чашку и не ошпарил себе промежность. Старики вспоминали прошлую жизнь и ругали теперешнюю. Дедушка боготворил Сталина и ненавидел Хрущева. Деятельностью последующих вождей дедушка не интересовался.
     На почве Сталина папа и дедушка не ладили. Папа не любил Сталина и защищал Хрущева. Единственно, что их сближало, была любовь к старому Арбату. Когда при Хрущеве сломали заметную часть старого Арбата, чтобы построить Калининский проспект, дедушка был пожилым человеком, папа заканчивал десятилетку, а я еще не родился. В редких беседах папы и маминого дедушки встречалось название "Собачья площадка". "Он сломал Собачью площадку", - говорил мамин дедушка, имея в виду Хрущева. "Собачью площадку жаль, - соглашался папа и добавлял с пафосом:
     - Но он выпустил миллионы людей из сталинских застенков".
     В моем ребячьем сознании сталинские застенки навсегда соединились с Собачьей площадкой. Так старомосковское местечко превратилось для меня в зловещий символ. Папа хорошо помнил Собачью площадку - небольшую асфальтированную полянку, огороженную чугунной оградкой и украшенную шпилем памятничка. По словам папы, своим названием площадка обязана этому памятничку. Арбатский богатей похоронил тут свою любимую собаку и поставил ей каменный обелиск.
     Отец всегда разговаривал со мной как со взрослым человеком. С мальчишеских лет папа был моим самым большим другом. Маму в детстве я видел реже.
     Она вечерами или работала или одна ходила в гости.
     Мама любила сама звать гостей, но не хотела огорчать папу. Папа служил изобретателем в секретном институте и очень опасался посторонних людей. При выходе из папиного института над проходной висел плакат: "Вышел на улицу - прекрати разговоры на служебную тему!"
     У меня рано обнаружился слух, и мама стала учить меня музыке. Она и подготовила меня к экзаменам в музыкальную школу. Школа при Московской консерватории кроме специальных занятий привила мне комплекс неполноценности. Вокруг учились дети лауреатов. Музыкальная элита держалась кастой.
     Я как бы и считался своим, но скромное положение мамы в ранге музыкальных знаменитостей и не бог весть какое материальное положение семьи ставило меня в этот круг бедным родственником. Нет, в моем детстве родители не нуждались. Папа получал приличную зарплату, мамин дедушка особую пенсию, мама имела постоянный заработок в Росконцерте. Но рядом с семьями музыкантов, допущенных к зарубежным гастролям, наша семья выглядела бледно.
     Однокашников родители подвозили к школе в сверкающих "Волгах", одевали в магазинах "Березка" на чеки. Чеки тогда были вроде долларов, и имели их только избранные. Я делал вид, что это меня совершенно не трогает, но в глубине души ужасно страдал.
     В консерватории я попал в класс мастера-пьяницы. Это был выдающийся музыкант, объездивший с концертами полсвета. Что его сломало, я не знаю.
     Мы, студенты, застали его таким. Явившись на занятия совершенно трезвым, педагог усаживал кого-то из нас за инструмент. Делая вид, что ему надо отлучиться, открывал одну дверь (двери в музыкальных классах двойные, для изоляции звука) и, прячась между дверями, принимал дозу спиртного. Иногда он делал это открыто. В карманах пиджака мастера, словно патронташ, торчали в ряд железные баночки от валидола. Время от времени он извлекал одну из таких баночек и под видом сердечного лекарства отправлял в рот очередную порцию коньяка. В конце урока мастер мог поймать кайф, а мог впасть в ярость.
     Студентам жилось несладко. Сегодня ты ходишь в гениях, а на завтра педагог удивляется, как такой бездарный юноша мог попасть в прославленный на весь свет музыкальный храм.
     Наш выпуск пришелся на самый разгар "перестройки". Почуяв, куда дует ветер, мои однокурсники всеми возможными путями стремились просочиться в Европу и Америку. Случай представился и мне. Мой приятель Игорь Пестов, закончивший консерваторию на год раньше по классу виолончели, несколько месяцев работал в муниципальном оркестре Гамбурга. Пианист оркестра собирался на пенсию. Место становилось вакантным. Диплом Московской консерватории давал мне преимущество. Я получил официальное приглашение и готов был его принять. Своими планами я поделился с семьей за вечерним чаем на кухне.
     По известной старомосковской привычке на кухне протекали все семейные советы. Услышав про Гамбург, папа покрылся красными пятнами и прошептал: "Ты с ума сошел?! Забыл, где я работаю? Забыл про КГБ?" Ужас перед КГБ папа носил всю жизнь вместе с костюмом и пальто. Но если одежду он снимал, ложась в постель, страх оставался ночью. Из-за этого страха папа почти не говорил по телефону и морщился, когда по телефону говорили я или мама. Папа знал, что наш телефон прослушивается. "Подумай, - продолжал папа шепотом, - одни мысли об этом могут испортить мне всю жизнь".
     Бедный папа тогда не знал, что через несколько лет и всемогущему КГБ, и всему государственному аппарату будет глубоко плевать на все секреты. В институте перестанут выплачивать зарплату. Лучшие помещения сдадут в аренду сомнительным фирмам.
     А научные работники кинутся писать во все заокеанские фонды, пытаясь заинтересовать своими секретными программами и ЦРУ и Пентагон.
     Я любил папу и остался в Москве. Мама хотела, чтобы я участвовал в конкурсах. Я на несколько месяцев прирос к инструменту. Обыватели полагают, что у музыкантов легкий хлеб. Чтобы играть в конкурсах и держать форму, надо сидеть за роялем по двенадцать часов в сутки. Вечером родители выпроваживали меня подышать воздухом. Я бродил по Никитскому бульвару, как по острову, вокруг которого плывут нескончаемые вереницы машин. Дышал парами бензина. Потом возвращался в наш Дом полярников и снова усаживался за инструмент. Толстые стены дома топили звуки рояля. Я мог играть до глубокой ночи, не тревожа соседей...
     Выступив на нескольких конкурсах, я стал обыкновенным "дипломантом". За мной не маячили фамилии великих предков. Я не умел искать поддержки у вновь нарождающейся банковской элиты и на высшие награды рассчитывать не мог. Истрепав нервы и исчерпав запас сил, я оказался предоставленным самому себе. Работы для меня не оказалось. Классическая музыка в России становилась ненужной. Музыкальная попса, вынырнув из самодеятельности, заполонила московские подмостки и экраны телевизора.
     Музыку заказывали новые хозяева. Крепкие, энергичные ребята, поднявшиеся с низов, покупали примитив. Чтобы получать удовольствие от серьезного, умного искусства, необходимо воспитание чувств.
     Университеты новые ребята проходили в лавочках и киосках. Их винить не за что... Бомонд стал посещать имена. Имя делает деньги. Денег у меня не было. Дела семьи шли все хуже. Папе задерживали зарплату на несколько месяцев, потом перестали платить вовсе. Часть его секретных сослуживцев разбежались кто куда. Какие только страны не принимали наших ученых! И Бразилия, и Уругвай, и Канада... Принимали тех, кто незаметнее. Среднее звено, раздутое во времена развитого социализма до абсурдных размеров, разделилось. Одни пошли торговать на барахолки. Барахолки в Москве множились и плодились, как грибы после теплого дождя. Другие ходили на работу как ни в чем не бывало и ждали возвращения светлого прошлого... Папа, от природы человек восторженный, принял демократические перемены с энтузиазмом. Он читал все газеты. Просматривал все программы новостей но телевизору. По вечерам наша кухня превращалась в филиал Государственной Думы.
     Мамин дедушка совсем перестал ходить. К празднику челюскинцев его в последний раз помыли, одели и вынесли в кресло. Общественность не явилась.
     Пионеры терли у перекрестков стекла дорогим авто, зарабатывая на "Херши" и "Сникерсы". Управдом бегал с приватизацией квартир, боясь упустить свой кусочек. Последние челюскинцы или поумирали, или не могли передвигаться. Дедушка просидел весь день в кресле в бесплодном ожидании, а к вечеру тихо отошел... Поскольку ветеран к празднику сидел помытым и одетым, приготовления старика в последний путь много времени у семьи не заняли. Я брезгливо поцеловал холодное сморщенное личико и подумал, что старик отмучился. Последнее время дедушка существовал в доме наряду с другими предметами, вроде фикуса. С разницей, что фикус приходилось иногда смачивать, в то время как дедушка увлажнял свое ложе сам.
     Комнату дедушки долго проветривали. К ночи, чтобы не встречаться с соседями, вынесли к помойке его тахту и тюк с бельем. Остались фотографии - дедушка на фоне погибающего ледокола с группой челюскинцев, дедушка улыбается в обнимку с летчиком Водопьяновым, дедушка на приеме в Кремле. Групповой снимок. Перед рядами героев - Сталин в кителе и Калинин в пиджаке. Чтобы облегчить поиск, дедушку обвели красным карандашом. Тогда в Кремле маминому дедушке выдали орден. Орден вручал тот самый Калинин, чьим именем потом назвали ненавистный дедушке проспект. Проспект, погубивший часть старого Арбата вместе с таинственной "Собачьей площадкой".
     Дедушка ушел незаметно. Зато семья скоро заметила отсутствие дедушкиной пенсии. Теперь мы жили на деньги, что мама получала за уроки. Пока я безрезультатно искал работу, к нам в квартиру стали ходить сытые молодые люди в длинных темных пальто.
     Их отличал немосковский выговор и радиотелефон в карманах. Они приводили своих отпрысков для обучения игре на фортепиано, произносили не "бизнэс", а "бизнес", говорили "приехаю" вместо "приеду" и платили долларами. Маму коробили обороты речи отпрысков и кроме занятий музыкой она пыталась привить им нормальную русскую речь.
     Папа тем временем строил монументальные проекты. Сначала он собрался открыть частный физический университет. Потом замыслил производство универсальных кристаллов для новой демократической промышленности. Писал научные обоснования, делал чертежи, составлял сметы. С этими бумагами он исчезал из дома с утра и возвращался затемно. Со временем папин оптимизм угасал. Через год желание обогатить новую Россию своими проектами иссякло вовсе. Папа много курил. Редко выходил из дома, но по-прежнему читал газеты. Их, на наше счастье, теперь запихивали в почтовый ящик бесплатно. Исподволь папа заболел манией разбогатеть за счет гигантских процентов, предлагаемых фирмами-пирамидами. Для такой затеи необходим первоначальный капитал, и мы до поздней ночи торчали с папой на кухне и придумывали, как такой капитал раздобыть. Мама к нашим замыслам относилась с недоверием и продолжала давать уроки. Но со временем, когда наши знакомые получили приличные проценты, мама загорелась.
     Среди маминых учениц прилежнее всего долбила по клавишам восьмилетняя Элеонора. Элеонора отличалась сопливостью, кривыми ножками, бледностью и невероятными иноземными нарядами, делавшими ее похожей на куклу, которую одели, но забыли подкрасить. Однажды, когда за маленькой Элеонорой пришел папаша в синем пальто с радиотелефоном в кармане, мама проводила его в папин кабинет. Мужчины просидели вместе полчаса. Я развлекал восьмилетнюю девочку журналами мод и вытирал ей нос.
     Когда совещание в кабинете завершилось и Элеонора с папашей покинула нашу квартиру, папа собрал семью в гостиной. По особому блеску папиных глаз и розовым пятнам на его не очень бритых щеках я понял, что мы сейчас узнаем что-то невероятное. Так оно и случилось.
     - Мы - богачи! - сказал папа. - Наша квартира в Доме полярников стоит не меньше двадцати - двадцати пяти тысяч.., и не рублей, а долларов! Если мы продадим нашу квартиру, то тысяч за десять сможем купить себе квартиру в новом районе Москвы. Разницу мы кладем в банк "МММ" или "Чару".
     К концу года наше состояние утраивается. Новые банки не слишком надежны, но год они, конечно, продержатся... В конце года мы снимаем всю сумму. Часть денег тратим на покупки. Основной капитал несем в Сбербанк. Государственный банк лопнуть не может.
     В результате мы ведем безбедную жизнь на проценты и покупаем домик в Крыму, машину и новый телевизор.
     На большее нашей фантазии не хватило. Мы с папой очень любили плавать под водой с маской. Пять месяцев в году мы заживем на море в собственном доме. Чтобы не разучиться играть, я устрою несколько бесплатных концертов в сезон для сирот и бедных.
     Мама заживет, как и подобает артистке... Не мучая себя уроками, станет вести наш дом и иногда играть для гостей.
     Эту ночь мы провели на кухне всей семьей. Невероятная перспектива превратиться в рантье будоражила наше воображение. Мы наперебой выставляли аргументы в пользу такого существования.
     Когда Вадик привел дочку на следующее занятие, папа сообщил ему, что совет Вадика принят.
     - Заметано, - ответил Вадик. - Покажите мне всю квартиру. - Осматривая гостиную, Вадик вынул из кармана свой радиотелефон:
     - Витек, возьми из багажника рулетку и поднимайся ко мне. - Вадик назвал номер нашей квартиры.
     Витек с рулеткой в руках через минуту позвонил в дверь. Витек, шофер Вадика, был лет на тридцать старше своего хозяина. Оба мужчины, не обращая на нас никакого внимания, с рулеткой пошли по квартире.
     - Погляди, Витек. Эта стена не несущая? Заметано. Стену снесем. Гостиную и холл объединим. Спальню можно оставить. Только дверь прорубим тут. Старую замуруем. Заметано. Кухню с гостиной заделаем вместе... Я в Штатах видел. Ванную и сортир соединяем. Витек, погляди, сюдаджакузи встанет? Заметано.
     Завтра утром привезешь сюда Славика. Вера Николаевна, - обратился Вадик к маме, - Вера Николаевна, завтра в девять у вас будет мой архитектор, Славиком звать. - Не дождавшись реакции мамы, Вадик уже приказывал шоферу:
     - Витек, скажешь Славику, чтобы картинку нарисовал. Все измерил. Сметочку мне. Заметано.
     - Но мы еще тут живем! - нерешительно сообщила мама. Мы, привыкшие считать переезд делом не одного месяца, понять ничего не могли. Вадик попросил маму позаниматься с Элеонорой.
     - Вера Николаевна, вы время не теряйте. Проводите урок с дочкой. Я для вас пока квартирку подберу. - Вадик повторил еще раз, что все заметано, вытер нос дочке и усадил ее за рояль. Под старательный долбеж Элеоноры мы с папой с изумлением наблюдали за бурной деятельностью Вадика.
     - Витек, ты пока по ихнему телефону позвони Коляну. В две трубки быстрее... Пусть подъедает на фирму к Додику, оттуда отзвонит мне с предложением. Нужна трехкомнатная... - Вадик уже обращался к папе:
     - Вам в каком районе подойдет?
     Вадик спросил это таким тоном, как спрашивают на раздаче в диетической столовой: "Вам котлету с подливкой или без?" Папа промычал в ответ что-то невразумительное, а Вадик уже говорил по своему радиотелефону с конторой приватизации. Через пятнадцать минут наша квартира в Доме полярников превратилась в диспетчерский пункт. Старенький телефонный аппарат, казалось, скоро начнет дымиться...
     Вадик отвечал на звонки, давал распоряжения в свою радиотрубку. Витек накручивал диск нашего аппарата... Не успела Элеонора отбарабанить свою пьесу, как появился человек в кожаной куртке и сообщил, что нам пора спускаться. Внизу ждет машина. Пора ехать выбирать новое жилище. На улице Вадик с нами распрощался. Он спешил в аэропорт встречать американского бизнесмена, ранее проживавшего в Ростове, по имени Толян. Вадик попросил нас покатать Элеонору.
     - С Толяном придется "принять", а девочке это" не интересно.
     В слове "принять" Вадик сделал ударение на первом слоге. С приходом на трон лидера перестройки ударения во многих глаголах стали менять привычное место.
     - Дочка с вами покатается, а потом Додик (так звали человека в кожаной куртке) отвезет ее домой.
     Попрощавшись с нами за руку, Вадик укатил на своем "БМВ".
     Элеонора сидела на заднем сиденье, между мной и папой. Маму Додик усадил на переднее.
     - У тебя есть компьютер? - спросила Элеонора и шмыгнула носом. Компьютера у меня не было. - А во что ты играешь? - удивилась Элеонора.
     Когда после путешествия в Митино, Бирюлево и Медведково мы вечером оказались на своей кухне, от дневного оптимизма не осталось и следа. Мама на скорую руку варила пельмени. Жалобно попискивал по-" черневший, не раз забытый нами на плите чайник.
     Папа глядел в окно. Там внизу, во дворике грустно сидел бронзовый Гоголь. На голове Николая Васильевича ворковал московский сизарь. Его намокшая подруга принимала знаки голубиного внимания с плеча писателя.
     - Как мы затащим на десятый этаж наш рояль? - спросила мама, чтобы просто что-нибудь сказать.
     - Что, если Вадик купит наш рояль, а мы приобретем пианино? - для порядка ответил папа...
     За спиной бронзового писателя доживал старенький московский особнячок, где классик провел свои последние годы. Сидячий памятник перенесли сюда-с Гоголевского бульвара еще до моего рождения. Мальчиком я часто рассматривал долгий унылый позеленевший нос, торчащий из-под плаща. Мне казалось, что Гоголь сейчас чихнет.
     - Интересно, сколько времени займет дорога от "вашей новой квартиры до моего института? - спросил папа и опять замолчал. Мама не ответила.
     - Что тебе делать в институте? Зарплату все равно никто тебе платить не собирается, - ответил я, думая о своем.
     Папа и покойный мамин дедушка сходились на том, что "сидячий" Гоголь куда лучше того, что теперь стоит на Гоголевском бульваре.
     - Тьфу! - говорил мамин дедушка. - Новый на купца смахивает, стоит и в книжицу барыши записывает.
     - Теперь черта с два в театр попадешь или в консерваторию! Как я буду жить без концертов? Из этой дыры вечером не выберешься?! - сказала мама, разливая чай.
     - Мы и так два года нигде не были... - ответил папа.
     Чай пили молча. На уголок кухонного стола вылез здоровенный таракан. Насекомое, удивленное нашим присутствием, пошевелило усами и смылось.
     В тараканьей голове не укладывалось, как мы могли собраться на кухне и молчать...
     Мы молчали, потому что каждый понимал - предстоит не просто переезд в другой район, предстоит разлука с нашей Москвой.
     - Пора спать, - сказал папа.
     Я поглядел на часы - без десяти одиннадцать.
     Мы так рано никогда не ложились. Я лег, потушил свет и закрыл глаза. Почему-то припомнилось, как мы с папой год назад навестили его старую квартиру в Скатертном переулке. Дом, где папа родился и вырос, по-прежнему стоит на своем месте. В квартире жили новые люди. Из прежних жильцов сохранилась одна Кира Владимировна. Старуха невероятной толщины с трудом признала папу, а он ее. Папа рассказал: в молодости Кира Владимировна танцевала в труппе Московского мюзик-холла. Я не сумел представить, как эта бесформенная туша умудрялась отплясывать канкан. Я зажег лампочку и закурил. Раскрыл семейный фотоальбом. Часть фотографий, не закрепленных клеем, вылетели на пол. Я поднял пожелтевший снимок: мне три года. Я сижу на бронзовом льве. Львы, поддерживающие фонари в начале Гоголевского бульвара, поначалу казались мне огромными. По мере того как я рос, львы уменьшались... Я затушил сигарету, погасил свет.
     Из башки, как из испорченного компьютера, стали вываливаться обрывки бессмысленной информации. Огромный дом, напротив нашего, через бульвар.
     Мрачные арки проходного двора. Мне пятнадцать лет. Я зажал Вальку Пятыхину в подъезде у батареи.
     Глаза у Вальки темные и бесстыжие. Валька нехотя отбивается. Когда моя рука торопливо находит маленькую острую грудь, девчонка затихает...
     Утром всех разбудил архитектор Славик. Молодой человек еще раньше успел побывать в Бюро инвентаризации. Теперь, располагая поэтажным планом квартиры, он дотошно исследовал каждый уголок. Не успел удалиться Славик, в дверь позвонили два парня.
     Заявив, что они сантехники от Вадика, молодые люди отправились в ванную. Переговариваясь звуками и восклицаниями, полчаса оглядывали трубы, стояки и батареи. Днем нам наконец удалось лицезреть маму сопливой Элеоноры. Вадик явился с супругой Лидой и дочерью. Лида брезгливо осмотрела квартиру. Скривив губки, осторожно пристроила в прихожей на нашу поломанную вешалку свою меховую накидку. Словно картинка из журнала "Плейбой", постукивая каблучками, прошлась по комнатам. Вернувшись в прихожую, надевая накидку, изрекла:
     - Тут грязь возить не перевозить... - Повернувшись к маме, спросила:
     - У вас небось тараканов тьма?!
     - Нет, - ответила мама не очень уверенным тоном.
     Лида снова скривила ярко накрашенные губки и обратилась к мужу:
     - Вадь, скажи, пусть меня Витек подбросит. Верка на шейпинге уже битый час ждет. Квартирку если в порядок привести, жить можно. Центер и от работы тебе аккурат рядом. По мне, так лучше на Тверской.
     Мне, Вадь, Москва вообще не нравится... У нас в Бендерах лучше. Тут народ в толкотне суматошится. Ни какой покойности нет.
     Мне хотелось спросить Лиду, зачем ты, сучка, в таком случае со своими Колянами, Толянами и Вадиками в Москву рвешься?! Сидели бы в Бендерах, Жмеринках, Златоустах... Но Лида уже стучала каблучками у лифта.
     Вечером я зашел к Боре Шальнову. Боря жил на третьем этаже в нашем подъезде. Я с ним с удовольствием иногда болтал на лестничной площадке перед сном. С Борей приятно потрепаться и выкурить по сигарете. С Шальновым мы дружили со школы, пока я не удрал в музыкальную. Я рассказал приятелю, что мы продаем квартиру.
     - И вы тоже? Где собираетесь жить? - вовсе не удивился Боря.
     - Вчера ездили по новым районам. Пять квартир посмотрели. Все на одно лицо...
     - В нашем подъезде скоро москвичей не останется.
     Наверху банкир из Тюмени сразу две квартиры купил.
     Стены ломает, ремонт полным ходом... На втором дамочка из Казани въезжает. На пятом Щербаковы тоже свою квартиру продают какому-то кавказцу. Я этого кацо видел. На смотрины с охраной приезжал. До смешного времени дожили... Не Москва, а прямо Чикаго.
     - А вы свою продать не думаете? - спросил я и потянулся за второй сигаретой.
     - Уже продали. Только хозяин пропал. Не знаем, что теперь делать, - сказал Боря и поглядел на меня долгим печальным взглядом.
     - Боря...
     Я хотел расспросить соседа поподробнее, но Боря погасил сигарету об батарею и ушел спать. После разговора у меня осталось тяжелое чувство. Я вернулся домой. Хотелось уснуть. Меня утомили ночные бдения на кухне в последние дни. Но лечь не удалось. У нас в гостях пили чай Людвига Густавовна Рэй с дочерью и племянницей. Возраст Людвиги Густавовны составлял одну из тайн этой загадочной женщины. Я только знал, что она преподавала в консерватории еще во времена учебы моей мамы. Дочь и племянница выглядели так же неопределенно. Если не знать, что одна из женщин-мать, другая дочь, а третья племянница - всех троих легко принять за сестер. Людвига Густавовна курила папиросы "Казбек". Несколько окурков с остатками помады уже валялись в пепельнице. Сильный запах "Казбека", парфюма и пудры расползался по квартире. Кроме чая дамы пили ликер. Людвига Густавовна без ликера и шоколада в гости не ходила. Женщины вели активную беседу. Папа сидел, уткнувшись в рекламный еженедельник, и в разговоре не участвовал.
     - Ты возмужал. Женя, - сказала Людвига Густавовна басом. - Я тебя год не видела,.. Продаете квартиру?
     - Мы с родителями так решили, - ответил я.
     - Из наших знакомых Раевские и Гриничи поступили так же... - вставила дочь.
     Племянница состроила мне глазки и глотнула ликеру:
     - Хотите рюмочку?
     Я отказался: редко пью. Людвига Густавовна резко вскинула головку:
     - А я люблю выпить! Твоя мама знает... Теперь проклятый возраст во всем ограничивает. Приятных вещей на свете остается все меньше.
     - Зачем ты так говоришь?! - возмутились дочь и племянница. - Правда, Вероника, мама прибедняется? Представляете! Маман три месяца назад устроилась на работу.
     - Куда, если не секрет? - спросил папа, приспустив газету.
     - В казино, голубчик... В казино. На старости лет пустилась во все тяжкие...
     Я не удержался и спросил Людвигу Густавовну:
     - Вы играете в рулетку?
     - Помилуй, Женя, чтобы играть в рулетку, нужны средства. Я работаю шпионкой, Мама и я вытаращили глаза. Папа отложил свой еженедельник:
     - Мадам, наверное, шутит?
     - Нисколько, - произнесла Людвига Густавовна, очень довольная произведенным впечатлением. - Верунчик, помнишь, что я преподавала в консерватории?
     - Конечно. Итальянский язык вокалистам, - ответила мама.
     Людвига Густавовна залпом допила рюмку:
     - Я вам доверюсь, как близким людям... Сначала меня пригласили прочитать лекцию о хороших манерах. Наше казино - предприятие совместное. Полдоли у итальянцев из Милана, братьев Сагетти. Знаете, теперешняя золотая молодежь не всегда отличает вилку от ножа. Когда я им сообщила, что рыбу ножом не режут, мне не поверили...
     - Да, с воспитанием у них трудности, - согласилась мама. - Покупатель нашей квартиры, он себя Вадиком называет, на прощание сует мне руку первым!
     - Вадиком? - переспросила Людвига Густавовна. - Любопытно... Так на чем я остановилась?
     - На манерах, - подсказала племянница и положила в рот изрядный кусок шоколада.
     - Сперва я объяснила, что дичь едят руками. Для рыбы и котлет существуют специальные вилки.
     С трудом вбила им в головы, что ложки, которыми хлебают, извините, суп, отличаются от десертных.
     Ложечки для чая и кофе тоже имеют разницу в размерах и форме, и так далее. Мне поручили воспитание прислуги казино. Определили сто долларов в месяц.
     Для меня это большие деньги. На пенсию я не могу себе позволить и приличного парфюма. Месяц я проработала. Кое-чему ребят научила. А однажды случайно Присутствовала на встрече своего мальчика-начальника с итальянскими партнерами. Вы не поверите, два жирных макаронника откровенно жульничали!
     Я не выдержала. Под приличным предлогом отвела своего мальчика в сторону и объяснила, как итальяшки с ним плутуют.
     - Вы смелая женщина, Людвига Густавовна, - сказал папа. - За такой поступок можно получить неприятности.
     - Голубчик! - Людвига Густавовна потушила очередной окурок в пепельнице. - В моем возрасте чувство страха притупляется наряду с другими.., и кому нужна старая карга?!
     Присутствующие стали дружно стыдить Людвигу Густавовну, уверяя, что она молода и прекрасна. Старуха снисходительно улыбнулась:
     - После того случая мне предложили новую работу. Теперь, господа, я веду жизнь заправской одалиски. В полдень просыпаюсь, в обед завтракаю, к десяти иду на работу и возвращаюсь к рассвету.
     - Такой режим может сказаться на вашем здоровье. Работать ночами вредно, - встревожилась мама.
     - В моей возрастной категории говорить о вреде для здоровья просто комично... Наоборот, я стала себя чувствовать прекрасно. Появился азарт. Теперь я получаю четыреста долларов и имею три выходных.
     - Оклад недурной, - согласился папа. - Но что входит в ваши обязанности?
     - Голубчик, обязанности необременительны. Сижу, изображая Пиковую Даму. Эдакий декоративный атрибут казино с флером прошлого. Сижу с рюмкой ликера, раскладываю пасьянс и слушаю. Когда появляются хозяева с итальянской стороны, братья Сагетти, слушаю еще внимательнее. Вот и вся работа - обыкновенный шпионаж.
     - Кто бы мог подумать?! - изумилась мама. - Людвига Густавовна - и шпионка!
     - Верунчик, в нашей семье на хлеб зарабатываю я одна. Дочь со своим искусствоведческим образованием работу найти не может. Племянница гобеленами подрабатывает от случая к случаю... Так что кормилица я.
     Все выпили за здоровье Людвиги Густавовны. Даже я не удержался и налил себе рюмку. Старуха достойно приняла всеобщее поклонение, раскланялась и заявила:
     - Хватит заниматься моей персоной. Давайте поговорим о вашем покупателе. В казино месяц назад появился парень лет тридцати двух, по имени Вадик.
     Мне его представили как одного из новых совладельцев казино. Этот Вадик занял место корейца Кима.
     Два месяца назад Ким таинственно исчез. Ушел ночью прогулять собаку и не вернулся. Сидя мышкой за своим столиком, я, друзья, такого понаслушалась, чего ни в одном детективном романе не прочитаешь.
     - Вадиков на свете много... - сказал папа.
     - Пожалуй, - согласилась Людвига Густавовна. - Я вам сообщу, что мне известно о молодом человеке, а вы скажете, ваш это Вадик или не ваш.
     - Я занимаюсь с его дочкой. Дочке восемь лет и зовут Элеонорой. - Мама думала, что бы еще такое сказать, и не нашла.
     - Дочку я в казино не видела. В наше заведение-с детьми не приходят. Наш Вадик живет в Москве не очень давно. Он приехал с Западной Украины.
     - Сходится, - сказал я. - И наш Вадик из Бендер. Его жена при мне сетовала, что ей в Москве не нравится - в Бендерах лучше.
     - Мы сейчас его вычислим! - потерла ладошки Людвига Густавовна и затянулась папиросой. - Он ходит в синем пальто и носит радиотелефон в кармане.
     - Они теперь все ходят с радиотелефонами. Слабая примета, - засомневался папа.
     - Согласна, - задумалась Людвига Густавовна. - Есть еще один штрих: через каждые три слова повторяет "заметано".
     - Точно, он! - обрадовался я.
     - Похоже, - подтвердил папа, - очень похоже.
     - Похоже?! - воскликнула мама. - Да он пришел ко мне с вашей, Людвига Густавовна, запиской!
     - Ах я старая дура. Сама рекомендовала вам молодца, а теперь веду расследование... Чертов склероз... - Людвига Густавовна от смущения закурила новую папиросу.
     - Дело не в возрасте. Я сам часто забываю самые простые вещи-.. - сказал папа, чтобы замять неловкость.
     - Хорошо, голубчик, я постараюсь разузнать о возможностях и намерениях Вадика и через пару дней сообщу...
     Распрощавшись с дамами, мы еще полчаса посидели на кухне. Мама мыла посуду. Мы с папой курили по "последней". С курением в нашей семье случился курьез. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, я начал курить открыто при родителях. До этого смолил по подъездам. Первые три месяца моего открытого курения родители тихо и систематически меня изводили. В нашей семье не принято ущемлять права друг Друга. Поэтому мама и папа ходили кругами, пытаясь действовать мне на психику незаметно. Папе антиникотиновая пропаганда давалась плохо, поскольку ему приходилось вести ее с сигаретой в зубах.
     Однажды папа предложил бросить курить вместе. Месяц мы дома не курили. Я продолжал потихоньку курить в консерватории. Как-то я залез к папе в карман за мелочью для булочной. В кармане папиного плаща хранилась початая пачка сигарет. Оказывается, мы оба курили потихоньку друг от друга и от мамы. Я выложил перед папой доказательство его обмана и тут же достал свою пачку. Папа поглядел на сигареты, потом на меня. Мы переглянулись и скрючились от смеха. Застав нас в таком положении, мама ничего не могла понять. Пришлось раскрыть обман маме. С тех пор разговоров о вреде курения в доме не велось.
     Перед сном папа сказал:
     - Людвигу Густавовну нам послал сам Бог. Пусть наведет справки о Вадике. На всякий случай не помешает составить с ним письменный договор. Квартира - наша единственная ценность.
     Людвига Густавовна позвонила через два дня.
     - Вы, Женя, не могли бы с папой проводить меня сегодня на работу? Мне не хочется говорить по телефону.
     Семейство Рэй обитало в переулке Сивцев Вражек. Мы застали Людвигу Густавовну за последними штрихами туалета:
     - Я приношу глубокие извинения, но в моем возрасте макияж призван не подчеркивать, а скрывать.
     Еще десять минут, и я закончу работу над своим портретом.
     Мы с папой уселись на полукруглый диванчик и стали оглядываться. Напротив нас, на стене, в массивной раме надменно щурился супруг хозяйки дома Адольф Рэй. Людвига Густавовна потеряла мужа в самом конце войны. Траурный треугольник пришел из Берлина. Адольф Иванович Рэй прошел войну переводчиком. При Хрущеве выяснилось, что он вовсе не погиб в Берлине, а был препровожден из Германии в магаданский лагерь, где его благополучно в сорок девятом расстреляли. Такой поворот событий никого в семье не удивил. Удивительно другое, как дворянин с немецкой и итальянской кровью пережил на свободе все довоенные годы.
     Мы шли в сторону Арбата. Людвига Густавовна вела нас под руки.
     - Друзья мои, что я вам могу сказать. Господа вроде Вадика - это особый народ. Они живут по законам волчьей стаи. Понятие "благородство" им неизвестно. Понятие чести имеется, но не в нашем, а в волчьем смысле. Я не удивлюсь, если узнаю, что Вадик убил корейца Кима, чтобы занять его место.
     - Выходит, Вадик просто бандит! - воскликнул папа.
     - Не исключено, - спокойно подтвердила Людвига Густавовна. - Но из этого не следует, что он вас обманет. В природе сытые хищники ходят на водопой и спокойно пьют воду вместе со своими жертвами.
     - Слабое утешение, - заметил папа. - Что же нам делать?
     - Материальное положение Вадика, насколько я знаю, позволяет ему купить вашу квартиру. Ему принадлежит половина казино. Другой половиной владеют итальянцы, два брата из Милана. И еще Вадик торгует детской одеждой. На детские товары льготные налоги. Любой потенциальный покупатель вашей квартиры может оказаться волком. Это вы, по крайней мере, уже знаете... Вот мы и пришли.
     За углом светил смешными фонарями старый Арбат. Мы остановились возле обновленного особняка. Над входом пульсировала световая реклама "Казино DOG-GROUND". Людвига Густавовна протянула нам руки. Мы поблагодарили Людвигу Густавовну и побрели домой. По дороге я думал, что и в моей жизни появилась своя "Собачья площадка". Смутная тревога, жившая внутри с детских лет, сжала мне сердце.
     - Что скажешь? - спросил папа.
     - Что я могу сказать? - ответил я.
     Через неделю мы переехали. Наш рояль Вадик покупать не стал. В полированной крышке "Стейнвея" он обнаружил потертости.
     - Куплю новую "Ямаху". Лидке белый рояль иметь охота. Вас перевозка волнует? Не волнуйтесь, мои ребята вас мигом перевезут. Заметано.
     "Стейнвей" в грузовой лифт нового дома не входил. Рабочие, нанятые Вадиком, оглашая гулкие лестничные пролеты сиплой матерщиной, втащили рояль на десятый этаж на руках. Мама беспокоилась, что они потребуют дополнительной платы. Но сиплый бугай с красной рожей прошипел:
     - С нами разобрались. Все в ажуре...
     Никакого письменного договора мы с Вадиком не заключили. Ни папа, ни мама, ни я не нашли в себе силы заговорить об этом. Как можно, глядя в глаза человеку, сообщить, что ты ему не доверяешь?!
     Когда рабочие ушли, мы остались среди груды коробок с книгами, буфетов и разобранных шкафов, впервые одни за последние сутки. Над квартирой повисла угнетающая тишина. Переезд произошел. Богачами мы не стали. Никаких денег нам Вадик пока не дал. Каждый из нас думал об этом про себя. У меня на языке вертелись обидные слова в адрес родителей. Тянуло выговорить им за непростительную наивность. Но я сам хорош. Мой голос на семейном совете звучал громче других... Я первый ратовал за переезд. Во всем виновата наша интеллигентская мягкотелость. Что мы сделаем, если Вадик нам денег вообще не даст? Ничего. Документов, обязательств, расписок мы не имеем. Продажа и покупка жилья в Москве - дело новое и невероятное. Несмотря на первые ростки демократии, мы по привычке советских лет ощущаем себя подпольными аферистами. Страх перед властью пропитывает все наше существо. Почему Вадики, а не мы, так легко и быстро пользуются возможностью нового времени? Потому, что они волки? Тогда кто мы? Сумела же Людвига Густавовна приспособиться! Работает в самом волчьем логове и не боится. Конечно, она аристократка!
     В чем же различие между аристократом и интеллигентом?
     Аристократа с детства приучали к шпаге. Его учили не только морально, но и физически смолоду защищать свою честь. Вдалбливали: потерять честь страшнее, чем жизнь. Это вошло в гены. А в интеллигентных семьях с малолетства воспитывается пренебрежение к физической силе. Главное - интеллект. Поэтому мы хлюпики и трусы. Аристократы пошли с оружием в руках драться против красных. Интеллигенты сами подначивали красных, а потом писали друг на друга доносы и гнили в лагерях.
     Папа потянулся за третьей сигаретой, когда в дверь позвонил Вадик. Достав из кейса машинку, Вадик принялся за подсчеты. Из цены нашей квартиры он вычел расходы, данные в виде взяток различным чиновникам, уплаты коммунальных услуг, просроченные нами за много месяцев, неоплаченные телефонные переговоры. За всеми вычетами, с учетом стоимости нашей квартиры, нам осталось четырнадцать тысяч сто двенадцать долларов. Вадик снова открыл кейс. Стодолларовые купюры, перехваченные банковской лентой, мы видели впервые. Вадик разорвал упаковку и ловко, словно колоду карт, пересчитал деньги.
     - Теперь вы.
     Папа заметил, что вполне доверяет Вадику. Но Вадик настоял на своем.
     - Денежки любят счет... - изрек он и сосредоточенно дождался, пока мы медленно и бестолково покончили с проверкой.
     - Порядок, - подытожил Вадик. - Сегодня вторник. Вера Николаевна, три дня вам на обустройство. В пятницу, как всегда, в тринадцать ноль-ноль, Элеонора у вас. Заметано? Свой бывший телефон помните? Если что, звоните...
     Оставшись снова одни, мы переглянулись. Папа схватил за руки меня и маму. Мы заорали и, словно дикари вокруг жертвы, запрыгали вокруг долларов.
     Окажись кто поблизости, попробуй его потом убедить, что он находится в приличной семье физика и двух музыкантов.., с консерваторским образованием.
     Первой опомнилась мама. Она собрала деньга, спрятала их в жестяную коробку с надписью "Гречка" в заявила:
     - Мужики, пора обмыть чаепитием нашу новую кухню. Ступайте в магазин.
     Мы шли как на разведку. Кроме долларов Вадика, других денег в доме не оказалось. Мы взяли сто долларов и отправились на поиски торгового центра.
     Преодолев месиво новостроек, забрызганные глиной из-под колес самосвала, мы вышли к цели. В двухэтажной коробке внизу торговали продуктами, на втором этаже тряпками и ширпотребом. Рядом с коммерческим отделом притулилась будка обмена валюты. Крепкий парень в камуфляжном костюме пускал к окошку по одному человеку. За окошком девица проверяла купюры на фальшивость. Она засовывала их в специальную машинку, слюнявила и терла ластиком. Когда наша сотенная оказалась у нее в руках, у меня по спине пробежал неприятный холодок - вдруг наша фальшивая?! Мы с папой переглянулись.
     По папиным глазам я понял, что его посетила такая же мысль... Объективных причин для недоверия Вадику у нас не было. Он всегда аккуратно расплачивался с мамой за уроки, в последней сделке тоже пунктуально выполнил все, что обещал. Откуда наши сомнения?
     Стодолларовая оказалась настоящей. Девица выдала из окошечка двести тысяч рублей! Такими богачами мы с папой никогда не были. Гулять так гулять!
     Чай по обмывке квартиры превратился в пир. Снова на нашем столе шоколад, икра и торт, снова швейцарский сыр и забытая сырковая масса с изюмом. Мы чокались полусладким шампанским: мама пила только полусладкое.
     Мы рассказали маме, какие приметы и заметки делали по дороге в магазин, чтобы не заблудиться на обратном пути. Смеялись до слез. Каким придется заводить новый гардероб? Без резиновых сапог нам теперь не обойтись. К резиновым сапогам вполне подойдет телогрейка. Почему-то вспомнили, что деревенские зовут телогрейку фуфайкой, а чашку для чая - бокалом. Каждое слово друг друга вызывало смех.
     Нам требовалась разрядка. Слишком измотало нас напряжение последних дней. Опять мы просидели на кухне до глубокой ночи. Стелили матрасы прямо на полу новой квартиры. Мы укладывались спать впервые обеспеченными людьми. Это чувство было настолько ново и волнительно, что погружаться в сон было жалко...
     Поутру, за завтраком, мы держали совет, как поступить с деньгами. Доллары жгли нам внутренности. В нашей семье деньги долго не держались. Мама имела право на звание самой безалаберной хозяйки Дома полярников. Она могла выйти в магазин за хлебом и вернуться назад, потратив всю папину зарплату на шкатулку Палеха или хрустальную вазу для цветов.
     Получай родители зарплату, как все, два раза в месяц, денег до получки им бы никогда не хватало.
     Вести учет семейного бюджета родители не помышляли. Но деньги приходили постоянно. Кончилась папина зарплата, приносили пенсию маминому дедушке.
     Кончалась пенсия, наступали дни выплаты в Росконцерте. Сбережений не получалось. По этой причине мы глядели два десятка лет в черно-белый экран старенького "Темпа". Пользовались холодильником "ЗИЛ", еще от маминого дедушки. Ручка у холодильника давно отвалилась и агрегат открывался и закрывался специальным крючком из гвоздя. Мы с папой облизывались на "Волгу" соседа Щербакова. Особенно когда он снаряжал ее во дворе для поездки в отпуск. Щербаков - заядлый рыбак и каждый год ездил в одно и то же место, на Азов, где река Кубань, образуя лиманы и рукава, впадает в море. После возвращения семейство Щербаковых, сияя шоколадным загаром, угощало соседей вялеными лещами и восторженно делилось приключениями отпуска.
     Мы с папой не признавали ровное песчаное дно Азовского моря. Но с каким наслаждением мы бы отправились на машине в Коктебель. Мы обожали нырять между скал в масках. Плавать под водой и разглядывать удивительную морскую жизнь. Пугать смешных злющих крабов, любоваться переливом медуз. Люди везли с юга фрукты, мы же тащили мешок с камнями. Как мы мучились, оставляя часть коллекции камешков - все собранное нам увезти не под силу. Вот если машина...
     В нашей семье только мама не умела плавать. Она окуналась возле берега и с волнением дожидалась, пока мы вынырнем. Мама очень боялась глубины. Ей казалось, что там нас поджидают ужасные чудовища, вроде осьминогов и огромных акул. Коктебель вспоминался как рай. О поездке туда на собственной машине можно только мечтать...
     В то утро все наши мечты могли стать явью. В жестяной коробке с надписью "Гречка" дремали новенькие зеленые доллары. Но мы в первый раз в жизни решили не поддаваться соблазну, а проявить волю. Мы вложили деньги в рост. На пять тысяч долларов мы купили акции "МММ", на пять тысяч открыли счет в банке "Чара". Мы приняли такое решение, рассудив, что если одна из фирм лопнет, мы подстрахованы другой. Проделав эту финансовую операцию, мы вздохнули с облегчением.
     Теперь наш капитал рос с каждым днем. Укладываясь спать, мы знали, что стали богаче на сорок - пятьдесят долларов. Семья заболела золотой лихорадкой. Владельцы "МММ" и "Чары" стали для нас ближе друзей и родственников. Рекламу "МММ" мы смотрели как самый захватывающий остросюжетный фильм. Чтобы получать полное удовольствие, мы совершили единственную покупку - приобрели цветной "Панасоник". Мы не замечали, что братья из рекламы Мавроди, владельца "МММ", скорее смахивают на Шариковых из "Собачьего сердца" Булгакова. Мы видели в них наших сообщников, людей новой формации, предвестников всеобщего демократического рая.
     Сообщения, что наши акции растут на двадцать процентов в сутки, воспринимались нами нормальным и приятным ходом вещей. А как же иначе? Там наши деньги.
     Мама, сославшись на самочувствие, отказала в занятиях Элеоноре. Зачем давать уроки сопливой девчонке, если мы теперь богачи. Другие ученики сами отвалились. Возить своих чад на окраину у родителей не хватало времени и сил.
     Теперь посторонние занятия нас не отвлекали.
     У нас появились новые заботы. Раз в месяц нужно было отстоять очередь в банке "Чара", чтобы вынуть проценты и положить деньги снова. По вечерам с карандашом в руке подсчитывали суточный заработок.
     В коробке с надписью "Гречка" теперь хранились акции "МММ" и бумаги "Чары". Хотя мы ничем серьезным в то время не занимались, времени нам не хватало. Мы даже не успевали распаковать и расставить вещи. Книги продолжали покоиться в коробках. Я по узлам искал себе носки и полотенца. "Панасоник" в доме не выключался. Мы боялись пропустить сообщение о наших финансовых магнатах. У нас пропал аппетит. На кухонном столе заветривалась любимая нами икра. Мы то и дело отправляли в мусоропровод лежалые паштеты в заграничных упаковках. Папа осунулся, в глазах его появился нездоровый блеск, а щеки часто покрывались розовыми пятнами. Акции "МММ" выросли в три раза. Вклад в банке "Чара" удвоился, В разгар лета мы даже и не помышляли уехать на отдых.
     Вокруг нашего дома продолжалась стройка. Поднимая жуткую пыль, мимо подъезда проносились самосвалы. Мама из магазина являлась запыленной, как из многодневного похода по пустыне. Я, ненавидящий нечищеную обувь, перестал брать в руки сапожную щетку. Нам теперь ничего не стоило позволить себе самый лучший санаторий в Крыму, но мы не могли удалиться от центра событий. Мы ловили и обсуждали все слухи.
     В Москве стояла жара, но возле банка "Чара" и на Варшавке всегда толпился народ. С каждым днем народу становилось все больше. Желание быстро разбогатеть заставляло десятки тысяч людей каждый день покупать акции и нести деньги в банк. Москвичи продавали все, что у них было: квартиры, дачи, машины.
     Люди часами выстаивали в очередях, чтобы отдать свои деньги.
     Главным нашим удовольствием стало составление проектов на будущее. Домик в Крыму ушел на второй план. Мы с папой задумались о строительстве загородного дома. Под Москвой стали продаваться участки. Днем мы скупали рекламные издания, а вечерами изучали предложения.
     Папа всю жизнь мечтал построить дачу своими руками. А теперь, когда появилась реальная возможность для осуществления подобного плана, папа ушел в затею с головой. По мере увеличения нашего капитала план менялся. Проект дачи перерастал в замысел загородного дома для проживания круглый год.
     Снова мы сидели до ночи на кухне и спорили. Мама только успевала выбрасывать окурки из пепельницы.
     Дым стоял коромыслом. Каким должен быть наш дом? Вокруг все больше бандитов. Загородный дом лучше построить как крепость. Огромный забор вокруг. Крепкие стальные ворота. Первый этаж папа предлагал лишить окон, а еще надежнее засыпать грунтом. Получится, что на пригорке стоит одноэтажный дом. На первом этаже, скрытом под землей, расположить кухню, ванную с бассейном, гараж и все хозяйственные службы.
     Я убеждал отца, что сидеть в бункере целыми днями глупо. Если нас захотят ограбить, никакой грунт не поможет. Я понимал, что папа не так боится разбойничьих набегов, тут достаточно хорошей собаки, он подсознательно желает спрятать себя от глаз государства. Дом большой, а кажется маленьким. Для этого хорошо спрятать один этаж под грунт.
     - Папа, перестань дрожать. Ты уже живешь на проценты, как капиталист, а мыслишь, как забитый советский служащий. Ты привык, что вам разрешали строить курятники на шести сотках. Вся страна отдыхала в курятниках. Что можно спросить с человека, если у него психология курицы? Сиди и жди, пока тебе отрежут голову и засунут в суп. Тебе непонятно, что этим власть давила в человеке чувство собственного достоинства?! Вот и добились. Работать по-настоящему и жить красиво народ боится. Лучше тихо украсть и скромно спрятаться.
     Папа злился, говорил, что я не понимаю, где живу. Ему, засекреченному ученому, лучше знать, что к чему...
     Мы ложились спать раздосадованные друг на друга. Папа злился на меня, я на него и на себя. Упрекая отца в трусости, я ловил себя на мысли, что спорю больше с собой. Я, может, в меньшей степени, но тоже испытывал страх и беспомощность перед принятием серьезных решений.
     Но один из поступков, который я совершил неделю назад, давал повод для оптимизма. Папа этого сделать не мог, а я совершил - дал взятку чиновнику. Не знаю, как это получилось! Телефон на общих основаниях нам полагался через полтора-два года. Так официально значилось в открытке. Открытка пришла в ответ на наше заявление с просьбой о телефоне. Живя в стране не первый год, мы все понимали, что верить этому условному сроку надо с большими поправками.
     Я набрался смелости и позвонил Вадику. В моем представлении Вадик мог все. Выслушав мои жалобные сентенции, Вадик спросил:
     - Ты сколько предлагал?
     Я не понял:
     - Что - сколько?
     - Сколько денег ты предложил начальнику узла? - повторил Вадик. В его голосе я услышал нотки раздражения.
     - Там есть расценки. Деньги принимают только перед установкой. А этого надо ждать полтора года...
     - Пацан! - рассердился Вадик. - Иди к начальнику узла. В конверт положи пятьсот долларов. Через три дня у тебя будет телефон.
     - Вадик, я не смогу добиться приема. Там запись на три месяца вперед.
     - У тебя в голове мозги или сено? Скажи, что ты из редакции пришел. Пришел брать интервью. - Вадик бросил трубку.
     Когда я вошел в кабинет начальника телефонного узла, у меня тряслись ноги.
     - Из какой газеты вы, молодой человек? - спросил меня чиновник с заплывшим глазом. У меня выступил холодный пот, и я лишился дара речи. Собрав все силы, я протянул конверт и прошептал:
     - Там все написано.
     Чиновник взял конверт, заглянул туда краем глаза и тихо, как будто разговор шел о давно понятном деле, спросил:
     - Адрес?
     Через неделю у нас связь с внешним миром состоялась. Папа пожал мне руку и долго расспрашивал.
     Историю посещения чиновника мне пришлось пересказывать раз десять. Теперь телефон в нашей квартире звонил беспрерывно.
     Став акционерами и вкладчиками, мы приобрели массу новых знакомых. Причем вкладчики банка "Чара" предпочитали общаться с мамой. Акционеры "МММ" - со мной и с папой. Теперь нам незачем ездить в город (городом мы стали называть центр Москвы). Интересующие нас новости поступали по телефону. Звонков стало столько, что на ночь нам пришлось отключать телефон. Мама включала телефон в десять. Первый звонок предназначался ей. Пожилой дирижер Семен Исаакович Ризман желал маме доброго утра, затем справлялся о здоровье мамы и всех членов нашей семьи, потом, передав для нас приветы, Семен Исаакович докладывал маме, кто из известных артистов, художников и писателей пополнил ряды вкладчиков. Семен Исаакович носился с идеей организовать клуб вкладчиков. Если с каждого брать небольшую сумму на взнос, можно построить прекрасный дом с концертным залом и рестораном. Клуб тут же заменит Центральный дом работников искусств. Там давно ничего интересного не происходит. Семен Исаакович разочаровался в своей дирижерской профессии и с удовольствием возглавил бы клуб. Маму больше волновало состояние банка "Чара".
     - Вера Николаевна! О чем вы говорите? Вчера в "Чару" сдал десять тысяч долларов скульптор Кикогосян! У него такие связи! Будьте уверены, такой человек зря не принесет свои деньги...
     Мне звонили по очереди инженер Костя, осветитель из театра Моссовета Гриша и бездельник Сережа.
     Инженер Костя пребывал в состоянии вечной паники:
     - Женя! Конец! Срочно продавай все акции. Завтра "МММ" крышка. Сегодня на Варшавке столько милиции. Это неспроста!
     Через полчаса Гриша сообщал, что "МММ" вложил деньги в автомобильные заводы.
     - Акции взлетят в цене в ближайшие дни. Я выпросил у отца золотой портсигар. Сдал в скупку. Купил акции на все! Давай скорей! Ищи деньги!
     Сережа звонил под вечер. Он торчал на Варшавке целыми днями и вечером делился впечатлениями:
     - Сегодня из ворот фирмы выехало двадцать ма" шин с акциями, с деньгами вернулось семнадцать.
     Представляешь оборотик!
     В то утро мама собиралась ехать в центр. Ее подруге Валентине Александровне Михайловской исполнялось пятьдесят пять лет. Певица Валентина Александровна к своему юбилею относилась очень серьезно.
     Мама не хотела обидеть подругу и решила ехать. Мама гладила платье, когда позвонили в дверь. Я впустил в прихожую пожилого мужчину. Лицо его было мне знакомо. Пока я, неловко улыбаясь, пытался припомнить имя гостя, он сказал:
     - Мне бы Веру Николаевну.
     Я сообщил, что мама в неглиже. Тогда гость попросил позвать папу.
     - Папа в торговом центре. Возможно, мне удастся вам помочь...
     - Вы меня узнаете? Я Витек, водитель Вадика...
     Я вспомнил. За прошедшее время перед нами прошло такое количество новых лиц, что моя рассеянность была объяснима.
     - Я вас внимательно слушаю.
     - Вадик велел передать, что банк "Чара" на грани банкротства.
     - Откуда Вадику известно, что мы вложили деньги в "Чару"?
     - Много ваших отнесли туда деньги. Вадик решил на всякий случай послать меня.
     Я поблагодарил. Извинился, что не сообщил Вадику номер нашего телефона и, стараясь не терять самообладания, распрощался с гостем. Папа, как Назло, не возвращался. Говорить с мамой без папы я не хотел. Я пошел на кухню, вынул из буфета пачку сигарет и жадно затянулся. Мы договорились с папой натощак не курить. Сигарета вызвала легкое головокружение. Папа вошел на кухню я уже хотел отчитать меня, но, заметив мою бледность, спросил:
     - Что случилось?
     Пока я рассказывал, папа так и стоял с авоськой.
     Из авоськи кроме свертков и хлеба торчали хвосты бананов. Все давно носили продукты в полиэтиленовых пакетах, но папа с авоськой не расставался. Меня злила старомодная привычка отца, и я не упускал случая поддеть его. Но сегодня было не до шуток. Лицо папы медленно начало покрываться розовыми пятнами.
     - Мама знает?
     - Нет, маме я не сказал. Она гладит свое платье к юбилею...
     - И не говори.
     - Что будем делать? - спросил я.
     - Надо ехать, немедленно снимать деньги со счета! - ответил папа и стал машинально выкладывать продукты из авоськи.
     - Лишимся процентов. По договору нам осталось пять дней. И не только процентов, из нас вычтут неустойку за нарушение срока договора, - ответил я.
     - Немедленно едем в банк. На месте посмотрим, как поступить...
     Папа аккуратно сложил авоську и положил в карман. Через пять минут, что-то соврав маме, мы вышли из дома.
     В метро папа задумался:
     - А что, если у Вадика ложные сведения? Непроверенные слухи?
     - Зачем Вадику отвлекать от работы шофера?
     Гнать его к нам в Тмутаракань? Нет, Вадик информацией владеет.
     Но пала не сдавался.
     - А что, если Вадик заинтересован в крушении банка? Слухи сами не рождаются. Слухи создают конкуренты...
     - Папа, у нас нет оснований не доверять Вадику.
     Давай будем объективны. Если он хотел нас надуть, для этого были прекрасные возможности... - ответил я, но уже менее убежденно. Я вспомнил, сколько раз и у меня шевелилось подозрение насчет намерений Вадика, но до сих пор они оказывались беспочвенными.
     - Дай бы Бог, - неуверенно согласился папа.
     - Почему мы всегда думаем о людях плохо, не имея для этого никаких оснований?..
     Но шум в вагоне перекрыл мои слова. Папа не расслышал и продолжал свое:
     - Вадик - человек не нашего круга, даже не москвич. По-русски правильно говорить не умеет. В лексиконе Вадика с трудом пятьдесят слов наберется.
     - Прости папа, но ты несешь чепуху! Эти люди сейчас открывают новые фирмы, крутят деньги, создают рабочие места. Погляди на наших знакомых москвичей. Одна Людвига Густавовна вписалась в новую волну. А кто еще?! Наши интеллигенты или плачутся, или удирают!
     Я кричал на ухо папе, он кричал мне. на Павелецкой в вагон вошел шестилетний цыганенок. На плечах мальчика сидела двухлетняя девочка. Цыганенок играл на маленькой гармошке.
     В паузах мальчик сообщал, что они с сестрой два дня ничего не ели. В растопыренный целлофановый пакет пассажиры щедро накладывали купюры и растроганно переглядывались. Маленький дуэт имел успех. На следующей станции дети вышли, а в другую дверь вошла точно такая же пара. На монолог о двухдневном голодании вагон ответил громким смехом.
?Гонорар был мизерным. Я вспомнил о знаменитом изречении: "Трагедия, повторенная дважды, превращается в фарс".
     В подземном переходе монашки собирали на храм. Через пять метров играл скрипач. У его ног, раскрыв зев, лежал чемодан с несколькими купюрами. Молодой человек исполнял "Времена года" Вивальди. Я подумал, что, если мы разоримся, я так на хлеб зарабатывать не смогу - рояль в подземный ход не затащишь.
     Еще не дойдя до здания банка, я понял, что Вадик Прислал своего шофера не зря. Толпы рвались к дверям. Люди толкались и кричали. Никто никого не слушал. В глазах людей читались ужас и смятение.
     Протиснуться к парадному мы не смогли. Вокруг попадались знакомые лица. Писатели, артисты. Многие мелькали по телевизору. Слухи доносились самые разные. Говорили, что владельца "Чары" отравили.
     Другие уверяли, что в него стреляли - банкир лежит в реанимации. Третьи доказывали, что верхушка банка сбежала с нашими деньгами в Америку. Одна старуха кричала, что тут евреи ели детей. Злодеев накрыли и идет следствие. Многие считали, что власть наехала на банк, испугавшись его могущества, не обошлось без КГБ.
     Мы попытались протиснуться к дверям. Папе порвали рукав. Я потерял ботинок, а пока пытался его найти, меня чуть не задавили насмерть. Вернуться назад мы тоже не могли. Сзади наседали. Я потерял папу и уже не думал ни о чем, лишь бы выйти из толкучки живым. Понемногу меня охватывал животный ужас. Люди, толкавшие меня, на глазах теряли человеческий облик.
     Сзади наседали новые вкладчики. Меня выпихнули к дверям и зажали. Мой нос уткнулся в объявление банка. Бумага висела так близко, что я с трудом прочел текст: "Выплата процентов и другие банковские операции прекращены на неделю". Меня так прижали к объявлению, что я видел мельчайшие подтеки типографской краски. Еще минута, и я потеряю сознание. Но тут омоновец из охраны, которого зажали справа от меня, выстрелил в воздух из автомата.
     Народ отшатнулся, и я проскользнул на свободное пространство. Сзади послышался жуткий крик. Женщину с поломанными ребрами отнесли к скамейке.
     Знакомый по фильмам артист пытался приладить оторванную брючину.
     Прибывший отряд ОМОНа оцепил здание. Папа бегал между людьми и искал меня. Я кричал, но он не слышал. Наконец мы встретились. Наши потери после боя оказались невелики. Папа лишился рукава и трех пуговиц, а мне затоптали ботинок. Немного распухла кисть руки, которой я отталкивался от двери.
     Ситуация вокруг с прибытием ОМОНа изменилась. Люди собирались кучками возле активистов.
     Активисты говорили, а люди слушали. В одной из групп я заметил Валентину Александровну, к которой мама собиралась на юбилей. Я подумал, что мама не догадается позвонить подруге и поедет напрасно.
     Михайловская смотрела на мир расширенными от ужаса глазами, ей сегодня не до юбилея. Свой подарок от "Чары" она уже получила. Зато мы поговорили с Семеном Исааковичем, дирижером, что звонил маме по утрам. Он нам сказал то, что мы давно сами знали: банк закрыт и неделю операций вести не будет.
     - Хорошо, если неделю... Плохо, если навсегда, - философски заметил Семен Исаакович и добавил:
     - Кто бы мог подумать. Сам Кикогосян неделю назад принес сюда десять тысяч долларов. Если бы вы знали, какие у него связи...
     - Что мы будем делать? - спросил папа.
     - А что мы можем сделать? - спросил я.
     За женщиной с поломанными ребрами приехала "скорая помощь". Первую жертву финансового фронта увезли в Склифосовского.
     Вечером мы сидели у телевизора и ждали сообщений. Мама, как я и предполагал, напрасно съездила к подруге. Юбилей не состоялся. Мама ругала нас за скрытность. Сообщений о банке "Чара" в этот вечер по телевизору не передали. Только на следующее утро в "Московских новостях" диктор коротко заметил:
     "В связи с ревизией банк "Чара" на неопределенное время прекращает операции с населением".
     А вечером выступил сам директор банка. Он оказался живым, но выглядел бледным и утомленным.
     Факт, что банкир не удрал в Америку с нашими деньгами, немного успокаивал. Он старался казаться бодрым, сказал, что вкладчики могут спать спокойно.
     Ревизия ничего незаконного в деятельности банка не найдет. Незаконной деятельности банк не вел. Через неделю или чуть больше начнется нормальная работа.
     Через неделю банк "Чара" не открылся. Прошло две недели, потом три. Утром маме позвонил Семен Исаакович:
     - Мне не хотелось вас огорчать. Вера Николаевна, но вы все равно узнаете. Директор банка вчера ночью скончался.
     - Это значит" что мы наши деньги потеряли? - спросила мама.
     - Боюсь, что так... - ответил Семен Исаакович и добавил:
     - Хорошо, что я сам ничего не вложил.
     Представляете, на старости лет потерять последние гроши.
     - Вы не были вкладчиком?! - поразилась мама. - Тогда что же вы так активно во всем участвовали?
     - Я же вам рассказывал. У меня была идея создать при "Чаре" клуб творческих работников. Поверьте, очень перспективная идея...
     Мама бросила трубку. Больше о дирижере Семене Исааковиче Ризмане мы ничего не слышали. Наши деньги в "Чаре" пропали. Мы потеряли пятнадцать тысяч долларов, сумму, которую нам Вадик выплатил за квартиру. Положи мы вклад на неделю раньше, все могло быть по-другому. Страшно подумать, сколько мы могли бы купить на эти деньги. За три-четыре тысячи мы могли иметь новую хорошую машину. Еще за пару тысяч - теплый гараж. За семь-восемь тысяч могли жить в Крыму в своем доме. А на оставшиеся деньги заменить холодильник. Сделать первоклассный ремонт в квартире.
     Вся надежда теперь на акции. Акции "МММ" продолжали бешено расти. Мы снова совещались до поздней ночи. Если сейчас акции продать, мы получим те пятнадцать тысяч, с которых все начиналось. А через месяц сумма процентов приблизится к той, что мы потеряли в "Чаре". Как поступить? Очень обидно столько времени считать и прикидывать, а в результате остаться при своих. Сколько радужных планов впустую. Плакал тогда наш загородный дом. Папа почти закончил его проект. Проект, утвержденный на семейном совете.
     Мы в своих мечтах уже бродили по комнатам, грелись у камина, любовались цветочными клумбами... И все это возможно. Надо только на месяц набраться терпения.
     - Кто за то, чтобы рискнуть? - спросил папа и поднял руку. Я задумался. Очень хотелось сказать "да", но вдруг "МММ" лопнет? Мы останемся ни с чем. Останемся в этой дыре без денег. Что тогда?
     Папа видел, что мы с мамой сомневаемся.
     - Давайте рассуждать трезво! - призывал папа. - Я сегодня за день насчитал пятьдесят рекламных вставок. Зачем фирме тратить столько денег на рекламу, если она того и гляди лопнет?! Посмотрите, телевизионная реклама компании превратилась в многосерийные сюжеты. Герои роликов, счастливые акционеры, на глазах у миллионов зрителей богатеют, устраивают свою личную жизнь, путешествуют по всему свету, покупают дома в Европе и Америке! В голове не укладывается, что вся эта многослойная фабрика общественной обработки служит кучке жуликов. Разве вы не видите за этим руку государства?!
     Аргументы папы казались разумными. Первой сломалась мама:
     - Хорошо. Я согласна. Но у меня к вам одно условие.
     Мы с папой затихли. Мама впервые после краха "Чары" улыбнулась:
     - Давайте, мужики, на этот месяц уедем отдыхать. Не хочу каждый день трепать нервы, ловить разные слухи. Посмотрите, какое лето проходит, а мы тут в пылище сидим. Для чего тогда деньги, если от них одни неприятности?
     - Согласен! - сказал папа и глаза у него загорелись, как у ребенка.
     Мы ударили по рукам. Мама расцеловала нас с папой и впервые за много дней уселась за рояль. Я смотрел на маму, она играла "Арабески" Шумана, улыбалась и молодела на глазах. Морщинки разгладились, на щеках появился румянец. Под озорную, игривую музыку я вспомнил маму моего детства. Маму, довольную прошедшим концертом, окруженную цветами и поклонниками. Я впервые подумал о родителях с позиции взрослого человека. Мы поменялись местами.
     Я отягощен заботами о будущем, стар и расчетлив.
     Они наивны и беспомощны. Что видели они за прошедшие годы? Папа в вечном страхе перед КГБ в засекреченном институте. Мама, вынужденная неумело сводить концы с концами. Автомобиля, шикарного холодильника и цветного телевизора у нас не завелось вовсе не от безалаберности мамы, ей больше всего нравилось нас баловать. Потому и уходили семейные деньги на ветчину и тортики. И деньги это были не большие. Чтобы с них сделать сбережения, пришлось бы отказать семье во всем. Маме всегда хотелось праздника, вот она и срывалась иногда на ненужные шкатулки и вазы. В тот день мама играла бесподобно...
     Мы ехали к морю в отдельном купе. Поменяв заначку - последние доллары - на рубли, мы скупили все купе. Оплатили четвертую полку. Такую роскошь семья позволила себе впервые в жизни. Гулять так гулять! Путешествовать в поезде своей семьей, без посторонних людей - настоящее счастье. Нам с папой удалось приоткрыть окно и мама разрешила нам курить, не выходя в вонючий тамбур. В дорогу мы купили копченых кур, фрукты и жесткого отечественного сервелата. Наша копченая колбаса намного вкуснее импортной. Папа всегда понимал толк в продуктах. Мама выпила немного ликера, мы с папой по стаканчику армянского коньяка. До Воронежа мы резались в подкидного дурака. В Воронеже мы с папой вышли на перрон и истратили кучу денег. Как не купить огромных красных раков по пятьсот рублей за штуку. Мы взяли два десятка. Раки без пива - это ни на что не похоже. А к пиву как не взять вяленого леща? Кутить так кутить! Впереди целые сутки. Мы ехали в Гагру.
     Сначала мы решили отправиться в Крым, но мама сказала, что сидеть на берегу и волноваться за нас не желает. Тогда я взял инициативу в свои руки и спросил:
     - Скажите, господа, где вы провели свой медовый месяц? Мне кажется, что мое появление имеет к этому факту прямое отношение...
     Я прекрасно знал: в свадебное путешествие родители отправились в Гагру. Сто раз вспоминалось, как они сняли маленькую комнатку у официантки местного ресторана. Как одинокая грузинка Этери, умиляясь на молодую чету, закармливала их, как поросят на убой. Столы, заваленные хачапури, жареными цыплятами, индейками с зеленью и великолепными ткемали, родители всю жизнь вспоминали как сладкий сон. Несмотря на бесплатный стол, путешественники к концу отпуска умудрились остаться без копейки. Этери предложила им деньги на обратную дорогу, но маме и папе стало стыдно - и так, сдав комнату за пятьдесят рублей, женщина скормила им, если пересчитать на рубли, не меньше тысячи. От денег папа с мамой гордо отказались.
     В поезд забрались зайцами. И опять чудо! Пожилой проводник, абхазец Мясак, сперва рассердился на безбилетников, но потом, узнав, что они молодожены и возвращаются из свадебного путешествия, запустил родителей в свое купе. В вагоне ехали знакомые проводнику абхазцы. Они занимали два купе. Весть о молодоженах сразу разнеслась среди пассажиров. Обратное путешествие для родителей превратилось в продолжение свадьбы. Пир шел до самой Москвы. Домой папа и мама вернулись навеселе, закормленные и одаренные подарками. Смешной толстый грек по фамилии Каравитогла умудрился собрать деньги с пассажиров. Разгружая на кухне корзину с надаренными фруктами, папа и мама обнаружили на дне конверт. В нем лежали пятьсот рублей четвертаками.
     Рассказы родителей об этом приключении я слышал множество раз. Имена Этери, Мясака и смешная фамилия Каравитогла давно жили в нашей семье. Хотя родители с ними больше не встречались, а я их вовсе никогда не видел...
     Я сказал родителям:
     - Свадебное путешествие - единственное путешествие без меня. Пора исправить эту несправедливость.
     Мы вторую неделю жили в Гагре, выдерживая неписаное правило - не касаться в разговорах темы акций. Провидение само заботилось о нас. В номере деревянной гостиницы, бывшем дворце царского вельможи Гагрипше, телевизор не работал. Свой транзистор мы специально оставили в Москве. Завтракали мы в роскошном курзале с огромным итальянским окном в стиле "модерн" и отправлялись на пляж. Отдыхающих, несмотря на сезон, приехало немного. Каждый вечер папа и мама собирались на следующий день найти домик Этери и навестить женщину. Я тоже был не прочь познакомиться с хозяйкой, приютившей родителей на медовый месяц. Но после пляжа, разомлев от солнца, мы откладывали поход на завтра.
     Мы с папой много плавали. Мама плескалась у берега и загорала. На ночь мы мазали себя кефиром и кремами. Все равно у меня и у мамы кожа слезала "клочьями. Папа не обгорал. Он не передал мне генетически противоядия от солнца, что я и ставил отцу в укор.
     Мы вторую неделю не знали, что делается в стране. Тем утром мы, как всегда, отправились на пляж.
     Нас удивило, что, выйдя к морю, мы никого не увидели. В предыдущие дни народу на пляже хватало. Много меньше, чем во времена, когда место на песке приходилось добывать, но все же народ загорал. Безлюдье нас удивило, но мы не придали этому большого значения. Мы с папой сразу уплыли метров на пятьсот и вдруг услышали гром. Поглядели на небо - небо над нами синело безмятежной лазурью. Поглядели на берег и увидели маму. Мама бегала и размахивала руками. Фигурка мамы вдали казалась маленькой и комичной, как будто она исполняла ритуальный танец ча необитаемом острове. Еще не доплыв до берега, мы услышали, что мама кричит:
     - Там стреляют!
     Мама казалась бледной и испуганной. Через минуту и мы услышали стрельбу. Ухало со стороны Сухуми. Наскоро одевшись, мы побежали в гостиницу.
     Чтобы попасть в Гагрипшу, нужно перейти сухумское шоссе. По шоссе сплошным потоком брели люди с чемоданами и колясками, наполненными вещами. Многие женщины плакали, мужчины шли молча с угрюмыми лицами.
     Мы пытались расспросить народ, узнать, что случилось. Но люди проходили молча. С нами никто не хотел говорить. Наконец один старик с седой небритой щетиной остановился, опустил поклажу и оглядел нас долгим, печальным взором.
     - Откуда вы, дети?
     - Из Москвы, - ответил папа. - Что здесь происходит?
     - Абхазы взбунтовались. Мы уходим в Грузию с тем, что удалось взять в руки. Уходите и вы к себе в Россию. Тут началась война.
     Старик взвалил на плечи мешок и потащился вслед за другими беженцами.
     На железнодорожном вокзале царила паника.
     Расписание отменили. Люди набивались в товарные вагоны, не зная, поедут ли они и в какую сторону...
     Две женщины нам сказали, что в Сухуми идет бой.
     К вечеру сюда должны подойти грузинские войска и тоже начнутся военные действия. Вскоре появились люди в штатском, но с автоматами. Они проверяли документы и кое-кого уводили. На нас внимания не обращали. Папа набрался смелости и подошел к человеку с автоматом:
     - Мы отдыхающие. Посоветуйте, как нам вернуться в Москву.
     - Сколько вас?
     - Трое. Жена, сын и я.
     - Деньги есть?
     Папа порылся в кармане и достал пятьдесят тысяч.
     - Мало, - буркнул мужчина и отвернулся.
     Тогда я достал свою тайную заначку в сто долларов и протянул мужчине.
     - Годится... - сказал мужчина и повел нас по улице. Потом мы вышли к морю. У меня шевельнулась мысль, что сейчас проводник снимет с плеча автомат и наше путешествие закончится само собой...
     Мы миновали гору, под которой шел железнодорожный тоннель, и свернули к нескольким домикам. Домики утопали в мандариновых садах. Под террасами лежали буйволы. Возле последнего домика мужчина остановился.
     - Подождите меня тут. Должок по дороге надо отдать...
     Мужчина скрылся за калиткой. Папа с мамой переглянулись. Через минуту из домика раздался страшный женский крик и сразу автоматная очередь.
     Я увидел, как мама побледнела, а у папы щеки покрылись розовыми пятнами.
     Мужчина с автоматом вернулся с жареной курицей в руках:
     - Угощайтесь.
     И мужчина отломил половину курицы. Мама отшатнулась.
     - Хотите меня обидеть? Нехорошо.
     Мужчина продолжал стоять и протягивать курицу.
     - Мы недавно ели. Если разрешите, мы возьмем на потом.
     Папа взял курицу, достал из сумки пакет, положил курицу в пакет и убрал в сумку. Затем вынул из кармана платок и аккуратно вытер руки. Мужчина с автоматом молча наблюдал за всем этим. Потом повернулся и пошел. Мы за ним. Снова спустились к морю. У бетонного пирса покачивался пограничный катер. Мужчина приказал ждать и легко прыгнул на борт. Вернулся с двумя пограничниками.
     - Через час они идут в Сочи. Из Сочи в столицу поезда ходят и самолеты летают. Привет Москве. Там у меня возле Таганки девочка живет. Ирочкой звать... Картинка.
     Над черным морем опускался золотистый закат.
     Справа поднимался черный дым. Мы проплывали горящий Сухуми. Поздним вечером мы были в Сочи. На такси за сумасшедшую цену добрались до Адлера.
     У мамы в сумке оставалась еще куча денег. Мы рассчитывали отдохнуть месяц, а возвращались через две недели. Скорее, не возвращались, а бежали. Никогда смерть не дышала так близко нам в лицо.
     В аэропорту мы записались в очередь к кассам.
     Наша очередь числилась две тысячи триста двадцать второй. Люди топтались, плотно прижавшись друг в? другу. От духоты можно было потерять сознание. Вокруг плакали дети. Ресторан и буфеты не работали - закончились продукты.
     - Пойдем на воздух, - взмолилась мама. - Я тут долго не выдержу.
     Мы плюнули на очередь и стали пробираться к выходу. С трудом нашли в сквере свободную скамейку и плюхнулись на нее. Страшный день измотал нас ужасно. Мы сидели на скамейке и, как рыбы, глотали ночной южный воздух. Я понял, что очень хочу есть. Папа достал из сумки половину курицы и протянул мне.
     - Ешь, мы с мамой не будем...
     Я отломил ножку и впился в золотистый поджаристый окорочок.
     - Мне ножки хватит, остальное вам... - великодушно предложил я. Папа и мама не пошевелились.
     Я решил, что родители не поняли, поскольку говорил я с полным ртом.
     - Остальное ваше! - повторил я. Папа и мама молчали. Я перестал жевать и уставился на родителей. Наконец я сообразил:
     - Вам, интеллигентным людям, претит брать еду из рук бандита?! А мне пожалуйста?! Нет уж, есть, так всем вместе!
     - Женя, мы не можем. Дом, откуда вынесли курицу, принадлежал Этери...
     Папа отвернулся, мне свело судорогой горло. На скамейке валялся "Московский комсомолец" недельной давности. Кому-то до нас московская газета служила на скамейке в аэропорту Адлера подстилкой.
     Я взял ее и стал заворачивать остатки курицы. Внезапно в глаза бросился жирный заголовок: "КРАХ ИМПЕРИИ "МММ". Подкосились ноги, но я сдержался и глянул на родителей. Те стояли опустив головы и ничего не заметили. Стараясь не выдать волнения, я медленно направился к урне. До возвращения домой я решил не огорчать родителей...
     Прошло три месяца. Акции "МММ" по-прежнему лежали в жестяной коробке с надписью "Гречка".
     Пока мы путешествовали, они некоторое время росли. В день перед крахом в жестяной банке лежали бумаги стоимостью в двадцать семь тысяч долларов.
     Сейчас они не стоили ничего. Несколько недель семья пребывала в тупой апатии. Первым зашевелился папа. Он молча распаковывал коробки и расставлял книги на полки. Пока мы полгода проскакали в "акционерной горячке", обжить квартиру времени не нашлось. Теперь его имелось предостаточно. Четыре тысячи долларов, что мы оставили на "черный день", разошлись на икру и тортики. Возомнив себя богатыми рантье, в деликатесах мы себе не отказывали...
     Учеников мама распустила. Проживая на краю света, новых не набрать. В новостройках мы никого не знали. Наши родственники и друзья остались в старой Москве. Предстояло искать работу, но я несколько месяцев не садился за инструмент. Пальцы забыли холодок клавишей и одеревенели. Хорошо, что папа не уволился из института. Папин отдел выиграл конкурс в одном из заокеанских фондов. Папа получил немного денег.
     К зиме в квартире обнаружилась масса недоделок: трескались стены, текли краны. Наша квартира считалась частной, и бесплатно нам ничего не чинили.
     Папиных денег хватило на три недели нищенской жизни. Мы пребывали в раздражении. Хватало пустяка, чтобы папа, мама или я бросались друг на друга с колкостями. Я не мог себе позволить ездить каждый день в город в поисках работы. Транспорт сильно подорожал. Поездка в центр тянула на батон хлеба. Я обзвонил знакомых, в надежде что они помогут с работой. Удалось узнать, в ресторане на Беговой ищут пианиста. Репертуар надрывный - жестокие романсы.
     Я уселся за инструмент. Через час раздался пронзительный звонок. Дверь открыла мама. Я услышал истерический крик и выскочил посмотреть, в чем дело. На пороге стояла женщина лет пятидесяти с одутловатым лицом и седыми распущенными волосами.
     Толстые бесформенные ноги были увенчаны драными шлепанцами. Я не сразу понял, чем вызвана жуткая брань, которой посетительница поливала маму.
     - Вы тут что - одни проживаете?! Понаехали жиды с Арбата! Думаете, управы на вас нет?!
     Маленькие глазки женщины слезились от злобы.
     Мама была ошарашена не меньше меня. Эту женщину мы видели впервые и не понимали, когда и чем мы успели ее обидеть. Наконец сквозь непристойные восклицания и другие словесные мерзости, которыми владеют простолюдины во гневе, удалось уловить мысль: женщину привела в ярость моя игра на рояле.
     Она жила в соседнем подъезде, через стену с комнатой, где стоял инструмент. Я выпихнул бабу на лестницу и закрыл перед ее носом дверь. Та продолжала голосить на лестничной площадке. Мама расплакалась:
     - Будь проклят тот день, когда я привела Вадика в кабинет твоего отца! Теперь мы еще и жиды!
     - Пойми, жидами чернь называет любого человека, имеющего интеллигентное лицо. Это определение социальное, а не национальное, - пытался я успокоить маму.
     День был испорчен. Играть я больше не стал, а позвонил Вадику. Вадик назначил мне встречу на Ленинском проспекте. Там, на площади Гагарина, раньше находился известный магазин "Дом обуви". В "Доме обуви" всегда толкались москвичи и приезжие.
     Сюда за темные двери в таинственный валютный полумрак горожане входить побаивались. По телефону Вадик объяснил:
     - Пацан, там сбоку, к тоннелю под Ленинский проспект, блатная стояночка. Машину мою приметишь... Витек за рулем. Заметано?
     Вадика я увидел сразу. Он разговаривал возле своего "БМВ" с чернявым тощим субъектом. За спиной Вадика стояли два крепких парня и держали руки в карманах. Рядом с чернявым, в его машине с приоткрытой дверцей, сидели дружки. Вадик поздоровался со мной и знаком предложил подождать. Я огляделся.
     На "блатной стояночке" припарковались еще три шикарных иномарки и старенький "жигуленок". Хозяева, организовав группки, тихо переговаривались.
     Когда чернявый субъект укатил, Вадик пригласил меня в машину и кивнул своим ребятам. Те уселись в "жигуленок". Вадик устроился со мной на заднем сиденье "БМВ" и поглядел на часы:
     - Пацан, мне в гостиницу "Москва". Сейчас пробки на мосту. У тебя минут двадцать. Уложишься?
     Я утвердительно кивнул. Вадик обратился к шоферу:
     - Витек, ты ехай, а мы побалакаем.
     Вадик откинулся на сиденье и приготовился слушать. Мы ехали в сторону центра. Я заставил себя побороть смущение и честно доложил Вадику, в какую галошу мы сели.
     - Чем я могу помочь? - спросил Вадик.
     - Не знаю, - ответил я. - Среди знакомых нашей семьи разумных деловых мужиков, кроме тебя, нет. За советом обратиться некуда.
     - Раньше надо было обращаться... - Вадик на "минуту задумался. - Недвижимость в Москве подорожала. Ваша квартира теперь пойдет в два с половиной раза больше. Продайте ее. Купите секцию за кольцевой. Потеряете московскую прописку, а тысяч десять наварите.
     - Надо посоветоваться с родителями.
     - Советуйся.
     И Вадик отвернулся к окну. Мы ползли через Каменный мост. Под ногами текла незамерзающая Москва-река. Справа величался державный Кремль.
     Слева вырастал новодел храма Христа Спасителя.
     - Мы люди, от бизнеса далекие. Боюсь, при продаже квартиры нас надуют, - вслух заметил я.
     - Таких лохов, как вы" наколоть, как два пальца... Что за народ эти коренные москвичи? Заповедник лохов! Я думал, столица - народ битый! А тут... - Вадик закончил фразу добродушным матом. Я уже заметил, что ругательства в устах Вадика приобретали почти ласкательный смысл.
     Мы спустились к старому зданию библиотеки.
     Из ворот Кремля с воем, мигая синими лампочками, вылетели три "Мерседеса". Правители теперь на русских машинах не ездят, стесняются отечественной техники.
     Я спросил:
     - Что же нам делать?
     - Ладно, пацан, я куплю вашу квартирку. Советуйся с родителями. Решитесь, звони. Только теперь бумаги оформляйте сами. У меня времени на беготню нет. И людей своих отрывать не могу. Самому отмахиваться каждый день приходится...
     - Мы не сумеем. Для моей семьи нет ничего страшнее чиновников и казенных контор.
     - Жрать захотите - сумеете. Телефон сделал?
     Сделаешь и это. И еще вам придется выписаться.
     Квартира мне нужна чистая. Приехали. Мне сюда.
     Витек подрулил к зданию гостиницы "Москва".
     "Жигуленок" с дружками Вадика приткнулся рядом.
     - Спасибо, Вадик, - сказал я, вылезая из уютного салона, - Привет Людвиге Густавовне.
     - Пиковой Даме? Передам. Во старуха! Мы от нее все балдеем. Звони. Заметано.
     Вадик пожал мне руку и двинулся к дверям гостиницы. Сзади зашагали два крепких парня. Я спустился в метро, на последнюю тысячу купил кружочек пластика. Узкий прожорливый рот автомата проглотил жетон и мигнул разрешающим зеленым глазом.
     С решением мы мучились неделю.
     - Лишиться московской прописки?! Это конец! - крикнула мама. - Как ты надумал, не посоветовавшись с нами, ехать к этому противному Вадику?! От него все наши несчастья.
     Папа промолчал. На следующий день утром он собрал в доме все пустые бутылки. Для этого даже разрыл снег на балконе. С двумя полными авоськами стеклотары папа ушел из дома. Вечером папа вернулся мрачнее тучи.
     - Был в институте. Один Бог знает, когда теперь нам заплатят. Научные институты в бюджете державы не учтены. Зарплату можно не ждать. Женя прав. Выхода нет, придется продавать квартиру.
     Переберемся за кольцевую. Разница невелика. До центра на двадцать минут дольше... Все равно мы живем на краю земли. - Мама ничего не ответила. - Что тебе дает московская прописка? Деньги?
     Работу? И дома там строят лучше. Говорят, планировка удобнее... Погляди, у нас какие щели! Из всех дыр несет.
     Я мнения не выражал. Ждал решения родителей.
     На следующее утро, открыв пустой холодильник, мама вытерла платком покрасневшие глаза:
     - Женя, звони, сынок, Вадику. Мне вас кормить нечем.
     Я позвонил и сообщил, что мы согласны продать квартиру.
     - Но денег на взятки для чиновников у меня нет.
     Вадик помолчал в трубке.
     - После обеда Витек завезет вам штуку баксов.
     Вроде аванса. Потом из суммы вычту. Денежки счет любят. Заметано?
     Через неделю, обегав необходимые инстанции, мы с папой собрали нужные справки, и я отрапортовал Вадику:
     - Все сделали. Завтра ЖЭК работает с утра. Идем выписываться.
     Вадик назначил встречу у себя дома, в нашей бывшей квартире на Никитском бульваре.
     - Жду в четырнадцать ноль-ноль. Формальности закончены, по документам квартира моя. Покажете паспорта с выпиской, получите деньги. Теперь диктую адрес. Додик вам за кольцевой дорогой секцию присмотрел.
     Мы втроем вышли на улицу, взяли такси и поехали осматривать новое жилище. Я не раз слышал, как люди из периферии называют квартиры в новых домах секциями. Что-то безумно тоскливое слышалось в этом определении.
     Новый дом из светлого кирпича, к удивлению, нам очень понравился. Квартира на порядок лучше теперешней. Стеклянные двери из холла, большая светлая кухня, вместительные стенные шкафы. Главное - тепло, из щелей не дуло. У нас словно камень с души свалился.
     - Что ж, - сказал папа, - завтра получим деньги с Вадика, оплатим новое жилье и станем деревенскими жителями. Начнем читать областные газеты.
     Лес рядом, заведем собаку и будем каждый день выгуливать ее в лесу. Лыжи пригодятся. Сколько лет зря пылились...
     - Все не так уж плохо, - согласился я. - Мы мечтали о загородном доме. Вот вам и загородный дом. Только удобства городские. Камина, жаль, нет.
     - С камином вы живо пожар мне устроите, - впервые за последние дни улыбнулась мама.
     - Давайте, родители, сразу договоримся: на часть денег из тех, что у нас Останутся, купим машину. С машиной заживем как белые люди. Захотел в центр - пожалуйста. Без толкучки и мытарств.
     Родители не возражали.
     Утром мы втроем чинно сидели с паспортами перед дверью начальника ЖЭКа. Перед нами старуха долго и бестолково выясняла, почему ей прибавили квартирную плату.
     - Пенсии и так не хватает, - кричала она в кабинете. - На хлебе сижу. Спасибо, сноха из деревни картохи подбросит.
     - У вас, гражданка Тимофеева, и так льготы, - отвечал ей монотонный женский голос. - За вас государство доплачивает. И проезд вам бесплатный в Москве Лужков ввел. Все недовольны. Неблагодарный вы народ...
     Бабка не унималась:
     - Ты, дочка, поработай с мое - тридцать пять лет на фабрике! А потом сядь на черный хлеб с картохой. Бесплатным проездом попрекаешь, а куда мне ездить? На кой мне твоя Москва?
     Наконец бабка освободила кабинет. Наша выписка прошла гладко. Никаких козней в ЖЭКе нам не чинили. Мы вышли и переглянулись - вот чудо, неужели фортуна повернулась к нам лицом?
     Ехать к Вадику за деньгами было рано, я решил отправиться в Москву прямо сейчас:
     - Папа, давай встретимся в два часа в Доме полярников. У меня есть дела.
     Мы попрощались:
     - Привет, бомжи!
     Папа улыбнулся:
     - Дошутишься. Остановит милиция, спросит документы, а прописки нет. Загремишь в кутузку...
     Я спешил до встречи с Вадиком посетить ресторан на Беговой. От работы отказываться не буду. Как рантье мы уже пожили... Довольно. Мне, пианисту с консерваторским образованием, отбарабанить несколько романсов вроде "Отцвела уж давно хризантемы в саду" труда не составит.
     Не повезло. Администратор, отвечавший за музыкальную часть, на работу не вышел.
     - Вчера Николай Прокопыч сильно гулял. Сегодня болеют, - доверительно сообщил гардеробщик"
     Я поднял руку, подловил частника и доехал до Белорусского вокзала. Хотелось пройти по улице Горького пешком. Времени полно, а по центру Москвы я очень давно не бродил. Улица Горького, ныне опять Тверская, сильно изменилась. Выстроенные на импортный манер отели, дорогие шикарные магазины, казино - передо мной открывалась незнакомая улица, новая столица. Пришла странная мысль, что Москва уже не мой город. Сейчас я бомж без прописки, а завтра - областной житель. Стало грустно. Что за ерунда! Неужели жалкий чернильный штамп в паспорте что-либо меняет? Я был и буду настоящим коренным москвичом. Мне известны такие вещи, о которых может знать только истинный москвич. Я могу дать справку, какая акустика в любом из известных концертных залов. На память покажу, как развешаны картины в Музее Пушкина и старой Третьяковке.
     Я вас проведу такими дворами и закоулками, о которых ни один приезжий и не подозревает. "Я на Пушкинской площади. Привет, Александр Сергеевич!"
     Мне показалось, что великий поэт с сарказмом поглядывает на американский "Макдональдс". Ему смешно глядеть на ресторан для быстрого поточного питания. Пушкин знал толк не только в русской кухне.
     Помните: "Пред ним roast-beef окровавленный, роскошь юных лет, французской кухни лучший цвет". Я с Пушкиным накоротке. С детства читал наизусть всего Онегина и Руслана с Людмилой.
     И не по одним стихам я вас знаю, господин камер-юнкер. Мне ведомы и интимные подробности. Довелось заглянуть в письма Арины Родионовны своему воспитаннику: "Приезжай, барин. Крепостная Акулина подросла и сделалась красавицей, а Парася давно в соку", - знала "добрая старушка", чем подманить великого поэта России.
     Я подмигнул Пушкину и свернул на Тверской.
     Прохожу Пушкинский театр. В детстве я глядел тут сказку. Потом, через много лет сидел за столом с артистом Торсенсеном, ветераном театра. Артист помнит самого Таирова. В сказке Торсенсен играл небольшую роль лешего. Леший катал на себе дородную Бабу Ягу. Я смотрел на это и жалел лешего... Налево новое здание МХАТа. Нелепое сооружение с китайским привкусом. Я никогда не принимал этот театр за ""Художественный". Настоящим оставался театр с чайкой на фронтоне в проезде МХАТа.
     Пора поздороваться с Тимирязевым. Швы от бомбежки еще заметны. Из бесед отца с маминым дедушкой я знал, что раньше Никитский бульвар начинался четырехэтажным домом красного кирпича. В один из последних налетов немецкой авиации в дом угодила бомба. От взрывной волны в соседних зданиях вылетели стекла. Осколок бомбы разрушил памятник.
     Сам дом обвалился и сгорел. Потом, после победы, еще долго торчали остатки стен с пустыми глазницами окон. Однажды ребятишки обнаружили в полузасыпанных подвалах десять трупов. Развалины оцепила милиция. Бандиты, которых после войны в Москве обитало великое множество, складывали туда тела своих жертв. После этого случая дом сровняли с землей.
     Я перешел улицу Герцена. Вот и начало Никитского бульвара. На месте разрушенного дома теперь гуляют мамаши с колясками. Сегодня первый день припекает солнце. В Москве дают весну. С крыши кинотеатра "Повторный" сбрасывают сосульки. Пенсионеры на скамейках подкармливают голубей. Шустрые московские воробьи успевают стащить крошку прямо из-под носа драчливого и жадного сизаря. Никогда не понимал, как эта тупая и драчливая птица могла стать у нас символом мира. Там, в Палестине, библейская горлица стройна и женственна. По-моему, нашего европейского сизаря в символ мира превратил испанский француз Пикассо. Я всегда веселился, когда читал, как Пикассо вступал в партию коммунистов, потом обижался и выходил... И так много раз. Зачем все это художнику...
     Я посмотрел на часы на Никитской площади. Часы стояли. На моих стрелки показывали час дня. Есть время прогуляться по старому Арбату. Я миновал Никитский бульвар, перешел по подземному переходу под Калининским проспектом и вышел к ресторану "Прага". Папа рассказывал, как любил в детстве ходить на первый этаж кафе "Прага". Это было первое в Москве кафе-"стоячка" с самообслуживанием. Чтобы получить особые по вкусу пражские сосиски с тушеной капустой, требовалось выстоять длинную очередь.
     От ресторана "Прага" начинался старый Арбат.
     Покойный мамин дедушка восхищался чистотой и отменной дисциплиной старого Арбата прежних времен. На каждом перекрестке дежурил постовой в белых перчатках с милицейской палочкой в руках. Пешеходы переходили улицу только по переходам. По этой улице сам Сталин в автомобиле ЗИС-110 часто ездил из Кремля на ближнюю дачу в Кунцево. Этот факт придавал улице священную торжественность с долей мистического страха. Теперь Арбат превратился в ярмарку живописи и постсоветского лубка. Topговали матрешками с лицом Ельцина, Горбачева и других новых политиков. По стенам домов художника расставляли холсты, предлагая меню на любой вкус. От полотен "под голландцев" до сублематических абстрактных шарад. Старенький Арбат я жалел.
     Грубо подкрашенные фасады и бездарные бетонные ящики-вазы для цветов и елок отдавали бутафорщиной. Арбат со своими псевдостаринными фонарями походил на продажную девку не первой свежести. Два жлоба снимались в обнимку с президентом. В качестве партнера для интимного снимка, кроме лидера государства, фотограф предлагал огромную страшную обезьяну. Автомобильное движение по улице прикрыли. По старому Арбату гулял народ...
     Я забрел под колонны Вахтанговского театра и вспомнил свое первое свидание с Галей. Галя, родом из Липецка, училась в "Щуке" и жила в общежитии.
     Девушке очень хотелось выйти замуж и перебраться из общежития ко мне в Дом полярников. Через три месяца нашего романа Галя заразила меня триппером. Я тогда учился на третьем курсе консерватории.
     Год назад я случайно встретил Галю. Мечта молодой актрисы исполнилась. Она жила в центре Москвы, на Трубной площади. Архитектор Миша взял Галю в жены и прописал в своей квартире. Теперь Галя в разводе, живет на Трубной. Где сейчас живет Миша, я узнавать не стал. Случайная встреча мне была не" приятна.
     Возвращался переулками. Я решил подойти к Дому полярников с черного хода. От знакомых до боли подъездов, арочек и особнячков защемило сердце.
     В новостройках у кольцевой дороги другая реальность. Вспомнились "Марсианские хроники" Рэя Бредбери. У него есть страшный рассказ: марсиане построили для землян ловушку - город их детства.
     Родные домики населили умершими родственниками. Люди расслабились от умиления, и марсиане перебили их по одиночке...
     Я вдруг ощутил страх героев Бредбери. В нашем дворе по-прежнему сидел бронзовый Гоголь. Его голова и плечи, убеленные пометом голубей, так же грустно вырисовывались на фоне неба. Вот и черный ход нашего дома. Маминому дедушке квартиру в Доме полярников подарил Сталин. Дом специально построили для покорителей Северного полюса. Теперь я шел в свою бывшую квартиру получать плату за то, что освободил для Вадиков Москву.
     Я поднялся по лестнице и позвонил в дверь черного хода. Долго никто не открывал. Затем дверь распахнулась, передо мной стояла женщина в грязном халате. Вглядевшись в опухшее от слез лицо, я с трудом узнал Лиду, жену Вадика. От прежнего лоска картинки из "Плейбоя" не осталось и следа. Передо мной стояла простая деревенская женщина с курносым носом и босыми, без накрашенных ресниц, глазами.
     - Вадик назначил нам с папой встречу в два часа, - сказал я, намереваясь войти.
     Лида преградила дорогу:
     - Его тут нет. Вадик в казино...
     - А где мой папа? - спросил я, чувствуя неладное.
     - Да оставьте меня в покое! - истерически крикнула Лида. - Все! Все! Все! Все в казино! - И женщина захлопнула передо мной дверь. Я постоял в недоумении несколько минут и потом со всех ног бросился на улицу. Ничего не видя перед собой, я мчался по переулку. В подземном переходе чуть не сбил с ног старушку. Вот и родильный дом имени Грауермана.
     В этом доме увидела свет вся наша семья. Еще минута - и я пробежал короткий переулок. Толпу праздношатающихся по Арбату людей я преодолел как неодушевленное препятствие. Кто-то крикнул мне вслед грязное ругательство. Еще один поворот. Казино "DOG-GROUND". Дверь заперта. Я что есть сил принимаюсь молотить в дверь. Слышу, как брякает замок. Дверь медленно открывается. Здоровенный верзила наводит на меня автомат:
     - Куда ломишься, козел?!
     - Я к Вадику!
     Верзила опускает автомат, я иду вглубь. Группками стоят люди. Говорят шепотом. Я подхожу к человеку с черной повязкой на рукаве.
     - Где Вадик?
     Человек ведет меня через зеркальные двери, сквозь зал с рулеткой и столами, покрытыми зеленым сукном. Маленький проход под арку.
     - Вадик тут.
     Я оглядываюсь. На огромном столе в сверкающем полировкой гробу дорогого дерева с бронзовыми ручками лежит Вадик. Его лицо не бледное, как у мертвецов, а живое, румяное. Кажется, сейчас он приподнимется и скажет:
     - Привет, пацан, все заметано...
     Ко мне подходит папа. Он бледен. На щеках красные пятна. Папа жмет мне руку:
     - Его вчера вечером из автомата у самого входа в квартиру. В нашем Доме полярников.
     Человек с траурной повязкой снова подходит к нам:
     - Вы пришли проститься или у вас есть проблемы?
     - У нас проблемы. Вадик нам должен двадцать пять тысяч долларов за квартиру.
     - Могу вам выразить свое глубокое соболезнование. Вадик - банкрот. После смерти все его имущество переходит к итальянским компаньонам, братьям Сагетти. - Человек с повязкой смотрит на нас с искренним участием.
     - А наша квартира?! - не выдержав, громко кричу я.
     - Если ваша квартира оформлена на покойного, то и квартира тоже.
     Я смотрю на человека с повязкой ,и в глубине его сочувствующего, участливого взгляда замечаю еле заметную усмешку...

     Жуковский - Москва, 1997