содержится в глубине его, и все его вытаращенные окна, глухо замкнутые двери
с трудом удерживают крик смертельного испуга. Попадья часто уходила в  гости
и целыми часами просиживала у дьяконицы, но и там не находила она покоя: как
будто между  идиотом  и  ею  протягивались  тонкие,  как  паутина,  нити,  и
соединяли их прочно и навсегда. И если она уйдет на край света, скроется  за
высокими стенами монастыря  или  даже  умрет  -  и  туда,  во  мрак  могилы,
потянутся за нею тонкие, как паутина, нити  и  опутают  ее  беспокойством  и
страхом. И не были спокойны их ночи: бесстрастны были лица спящих, а под  их
черепом, в кошмарных грезах  и  снах  вырастал  чудовищный  мир  безумия,  и
владыкою его был  все  тот  же  загадочный  и  страшный  образ  полуребенка,
полузверя.
     Ему было четыре года, но он еще не начал ходить и  умел  говорить  одно
только слово: "дай", был зол и требователен и, если чего-нибудь  не  давали,
громко кричал злым животным криком и тянул вперед руки с  хищно  скрюченными
пальцами. В своих привычках он был нечистоплотен, как  животное,  все  делал
под себя, на постилку,  и  менять  ее  было  каждый  раз  мучением:  с  злой
хитростью он выжидал момента, когда к  нему  наклонится  голова  матери  или
сестры, и впивался в волосы  руками,  выдергивая  целые  пряди.  Однажды  он
укусил Настю; та повалила его на кровать и долго и безжалостно  била,  точно
он был не человек и не ребенок, а кусок злого мяса; и после этого случая  он
полюбил кусаться и угрожающе скалил зубы, как собака.
     Так же трудно было кормить его, - жадный и  нетерпеливый,  он  не  умел
рассчитывать своих движений: опрокидывал чашку, давился и злобно  тянулся  к
волосам скрюченными пальцами. И был  отвратителен  и  страшен  его  вид:  на
узеньких, совсем еще  детских  плечах  сидел  маленький  череп  с  огромным,
неподвижным и широким лицом, как у взрослого. Что-то  тревожное  и  пугающее
было в этом диком несоответствии между головой  и  телом,  и  казалось,  что
ребенок надел зачем-то огромную и страшную маску.
     И, как прежде, стала пить измученная попадья. Пила она много, до потери
сознания и болезни, но и могучий алкоголь не мог  вывести  ее  из  железного
круга,  в  середине  которого  царил   страшный   и   необыкновенный   образ
полуребенка, полузверя. Как прежде, искала она в  водке  жгучих  и  скорбных
воспоминаний о погибшем первенце, но они не приходили,  и  тяжелая,  мертвая
пустота не дарила ей ни образа, ни звука. Всеми силами разгоряченного  мозга
она вызывала милое лицо тихонького мальчика, напевала песенки, какие пел он,
улыбалась, как он улыбался, представляла,  как  давился  он  и  захлебывался
молчаливой водой; и, уже, казалось, становился близок  он,  и  зажигалась  в
сердце великая, страстно желанная скорбь, - когда  внезапно,  неуловимо  для
зрения и слуха, все проваливалось,  все  исчезало,  и  в  холодной,  мертвой
пустоте появлялась страшная и неподвижная маска идиота. И казалось  попадье,
что во второй раз похоронила она Васю  и  глубоко  зарыла  его;  и  хотелось
разбить голову, в самых недрах которой нагло царит чуждый  и  отвратительный
образ. В страхе она металась по комнате и звала мужа:
     - Василий! Василий! Скорее сюда!
     О. Василий приходил и молча усаживался в неосвещенном углу; и  был  так
безучастен он и спокоен, как будто не было ни крика, ни безумия, ни  страха.
И глаз его не видно было, и под тяжелою надбровною аркою неподвижно  чернели
два глубоких пятна, от которых исхудавшее лицо казалось  похожим  на  череп.
Опершись подбородком на костлявую руку, он застывал  в  тяжелом  молчании  и
неподвижности,  пока  успокоенная   попадья   с   безумной   старательностью