них хорошие мысли и  они  одни,  она  осторожно  раскапывала  вокруг  корней
волокнистую, серо-пепельную землю, садилась около грибов и долго  любовалась
ими, немного бледная от зеленых теней леса, но красивая, спокойная и добрая.
Потом опять шла развалистой и  осторожною  походкой  беременной  женщины,  и
густой лес, в котором прятались маленькие грибки, казался ей живым, умным  и
ласковым. Один раз она захватила с  собою  Настю,  но  та  прыгала,  шумела,
рыскала среди кустов, как развеселившийся волчонок, и мешала попадье думать,
- и больше она ее не брала.
     И зима проходила хорошо и спокойно. По вечерам попадья  шила  маленькие
распашонки и свивальники,  задумчиво  расправляя  материю  белыми  пальцами,
озаренными ярким светом лампы. Она расправляла и разглаживала  рукою  мягкую
ткань, точно ласкала ее, и думала что-то свое, особенное, материнское,  и  в
голубой тени абажура красивое  лицо  ее  казалось  попу  освещенным  изнутри
каким-то мягким м нежным светом. Боясь неосторожным  движением  спугнуть  ее
прекрасную и радостную думу, о. Василий тихо расхаживал по комнате,  и  ноги
его в мягких туфлях ступали неслышно и нежно. Он посматривал  то  на  уютную
комнату, добрую и приятную, как друг, то на жену, и все было хорошо,  как  у
людей, и от всего исходил радостный  и  глубокий  покой.  И  душа  его  тихо
улыбалась, и он не замечал и не знал, что во лбу его, где-то между  бровями,
безмолвно пролегает прозрачная тень великой скорби. Ибо и в эти дни покоя  и
отдыха над жизнью его тяготел суровый и загадочный рок.
     На  крещенье,  ночью,  попадья  благополучно  разрешилась  от   бремени
мальчиком, и нарекли его Василием. Была у него большая  голова  и  тоненькие
ножки и что-то странно-тупое и бессмысленное в неподвижном взгляде  округлых
глаз. Три года провели поп и попадья в страхе, сомнениях и надежде, и  через
три года ясно стало, что новый Вася родился идиотом.
     В безумии зачатый, безумным явился он на свет.

        IV

     Прошел еще один год в тяжком оцепенении горя, и когда люди  очнулись  и
взглянули вокруг себя - над всеми мыслями и жизнью их господствовал страшный
образ идиота. Как  прежде,  топились  печи,  и  велось  хозяйство,  и  люди.
разговаривали о своих делах, но было нечто новое и страшное; ни  у  кого  не
стало охоты жить,  и  от  этого  все  приходило  в  расстройство.  Работники
ленились, не делали что приказывают и часто без  причины  уходили,  а  новых
через два-три дня охватывала та  же  странная  тоска  и  равнодушие,  и  они
начинали грубить. Обед подавался то поздно, то рано, и всегда кого-нибудь не
хватало за столом: или попадьи, или Насти, или самого о. Василия.  Откуда-то
появилось множество рваного белья и одежды,  и  попадья  все  твердила,  что
нужно заштопать мужу носки, и как будто штопала, а вместе с тем носки всегда
были рваные, и о. Василий натирал ногу. И по ночам все ворочались и мучились
от клопов; они лезли из всех щелей, на глазах  ползали  по  стене,  и  ничем
нельзя было остановить их отвратительного нашествия.
     И куда бы люди ни шли, что бы они  ни  делали,  они  ни  на  минуту  не
забывали, что там, в полутемной комнате, сидит некто неожиданный и страшный,
безумием рожденный. Когда они выходили из дому на  свет,  они  старались  не
оборачиваться и не глядеть назад, но не могли выдержать и оборачивались -  и
тогда казалось им, что сам деревянный  дом  сознает  страшную  перемену:  он
точно сжался весь, и скорчился,  и  прислушивается  к  тому  страшному,  что