мягкую белую пыль, сохранившую кое-где глубокие следы каблуков  и  округлые,
живые очертания чьих-то босых ног. Ближайшие к дорожке колосья были  согнуты
и поломаны, некоторые лежали поперек тропинки, и колос их был  раздавленный,
темный и плоский.
     На повороте тропинки о. Василий остановился. Впереди и  кругом,  далеко
во все стороны зыбились на тонких стеблях тяжелые колосья, над головой  было
безбрежное, пламенное июльское небо, побелевшее от жары, - и ничего  больше:
ни деревца, ни строения, ни человека. Один он был  затерянный  среди  частых
колосьев, перед лицом высокого пламенного  неба.  О.  Василий  поднял  глаза
кверху, - они были маленькие, ввалившиеся, черные, как уголь, и ярким светом
горел в них отразившийся небесный пламень, - приложил руки к груди  и  хотел
что-то  сказать.  Дрогнули,  но  не  подались  сомкнутые  железные  челюсти:
скрипнув зубами, поп с силою развел их,  -  и  с  этим  движением  уст  его,
похожим на судорожную зевоту, прозвучали громкие, отчетливые слова:
     - Я - верю.
     Без отзвука потерялся в пустыне неба и частых колосьев этот молитвенный
вопль, так безумно похожий на  вызов.  И  точно  кому-то  возражая,  кого-то
страстно убеждая и предостерегая, он снова повторил:
     - Я - верю.
     А  вернувшись  домой,  снова,  хворостинка  за  хворостинкой,  принялся
восстановлять свой разрушенный муравейник: наблюдал, как  доили  коров,  сам
расчесал угрюмой Насте длинные жесткие волосы и, несмотря  на  поздний  час,
поехал за десять верст к земскому врачу посоветоваться  о  болезни  жены.  И
доктор дал ему пузырек с каплями.

        II

     О. Василия не любил никто - ни прихожане, ни  причт.  Церковную  службу
отправлял он плохо, не благолепно: был сух  голосом,  мямлил,  то  торопился
так, что дьякон едва успевал за ним, то непонятно медлил. Корыстолюбив он не
был, но так неловко принимал деньги и приношения, что все считали его  очень
жадным и за глаза насмехались. И все окрест знали, что он очень несчастлив в
своей жизни, и брезгливо сторонились  от  него,  считая  за  дурную  примету
всякую с ним встречу и разговор. На свои именины, праздновавшиеся 28 Ноября,
он приглашал к обеду многих гостей, и на его  низкие  поклоны  все  отвечали
согласием, но приходил только причт,  а  из  почетных  прихожан  не  являлся
никто. И было совестно перед  причтом,  и  обиднее  всего  было  попадье,  у
которой даром пропадали привезенные из города закуски и вина.
     - Никто и идти к нам не хочет, - говорила  она,  трезвая  и  печальная,
когда расходились перепившиеся и развязные гости, не  уважающие  ни  дорогих
вин, ни закусок и все валившие как в пропасть.
     Хуже всех относился к попу церковный староста Иван Порфирыч Копров;  он
открыто презирал неудачника и, после того как стали известны  селу  страшные
запои попадьи, отказался целовать у попа руку. И благодушный  дьякон  тщетно
убеждал его:
     - Постыдись! Не человеку поклоняешься, а сану.
     Но Иван Порфирыч упрямо не хотел отделить сан от человека и возражал:
     - Нестоящий он человек. Ни себя содержать он не умеет, ни  жену.  Разве
это порядок, чтобы у  духовного  лица  жена  запоем  пила,  без  стыда,  без
совести? Попробуй моя запить, я б ей прописал!