искала все упорнее, все тревожнее, по мере того как все выше поднималось  на
небе веселое, яркое солнце. Она подходила к мужу, клала холодную руку на его
плечо и вопросительно твердила:
     - Вася! А Вася?
     - Что, милая? - покорно и безнадежно отвечал  о.  Василий  и  дрожащими
загорелыми пальцами с грязными от земли  нестрижеными  ногтями  оправлял  ее
сбившиеся волосы. Была она еще молода и красива, и  на  плохонькой  домашней
ряске мужа рука ее лежала как мраморная: белая  и  тяжелая.  -  Что,  милая?
Может быть, чайку бы выпила - ты еще не пила?
     - Вася, а Вася? - повторяла она вопросительно, снимала с  плеча  словно
лишнюю и ненужную руку и снова искала все нетерпеливее, все беспокойнее.
     Из дома, обойдя все его неприбранные комнаты, она шла в сад, из сада во
двор, потом опять в дом, а солнце поднималось все выше, и видно было  сквозь
деревья, как блестит тихая и теплая река. И  шаг  за  шагом,  цепко  держась
рукой за платье, угрюмо  таскалась  за  попадьей  дочь  Настя,  серьезная  и
мрачная, как будто  и  на  ее  шестилетнее  сердце  уже  легла  черная  тень
грядущего.  Она  старательно  подгоняла  свои  маленькие  шажки  к  крупным,
рассеянным шагам матери, исподлобья, с тоскою оглядывала сад,  знакомый,  но
вечно таинственный и манящий, -  и  свободная  рука  ее  угрюмо  тянулась  к
кислому крыжовнику и незаметно рвала, царапаясь об острые колючки. И от этих
острых, как иглы, колючек и от кислого хрустящего крыжовника становилось еще
скучнее и хотелось скулить, как заброшенному щенку.
     Когда солнце поднималось к зениту, попадья наглухо закрывала  ставни  в
своей комнате и в темноте напивалась пьяная, в каждой  рюмке  черпая  острую
тоску и жгучее воспоминание о погибшем  сыне.  Она  плакала  и  рассказывала
тягучим  неловким  голосом,  каким  читают  трудную  книгу  неумелые  чтецы,
рассказывала все одно и то же, все одно и  то  же,  о  тихоньком  черненьком
мальчике, который жил, смеялся  и  умер;  и  в  певучих  книжных  словах  ее
воскресали глаза его, и улыбка, и старчески-разумная речь. "Вася, - говорю я
ему, - Вася, зачем ты обижаешь киску? Не нужно обижать, родненький. Бог всех
велел жалеть: и лошадок, и кошечек, и цыпляток". А он, миленький, поднял  на
меня свои ясные глазки и говорит: "А  зачем  кошка  не  жалеет  птичек?  Вот
голубки разных там птенчиков выведут, а кошка голубков съела, а птенчики все
ищут, ищут и ищут мамашу".
     И о. Василий покорно и безнадежно слушал ее, а  снаружи,  под  закрытой
ставней, среди лопуха, репейника и глухой крапивы, сидела на земле  Настя  и
угрюмо играла в куклы. И всегда игра ее состояла в том, что кукла нарочно не
слушалась, а она наказывала: больно вывертывала  ей  руки  и  ноги  и  секла
крапивой.
     Когда  о.  Василий   в   первый   раз   увидал   пьяную   жену   и   по
мятежно-взволнованному, горько-радостному лицу ее понял, что это навсегда, -
он весь сжался и захохотал тихим,  бессмысленным  хохотком,  потирая  сухие,
горячие руки. Он долго смеялся  и  долго  потирал  руки;  крепился,  пытался
удержать неуместный смех и, отвернувшись в сторону от горько плачущей  жены,
фыркал исподтишка, как школьник. Но потом он сразу стал серьезен, и  челюсти
его замкнулись, как железные: ни слова утешения не мог он сказать метавшейся
попадье, ни слова ласки не мог сказать ей. Когда попадья заснула, поп трижды
перекрестил ее, отыскал в саду Настю, холодно погладил ее по голове и  пошел
в поле.
     Он долго шел тропинкою среди высоко поднявшейся ржи и смотрел вниз,  на