не стриженную бороду, прозрачными клочками выступавшую из впалых щек, и с
отвращением передернула плечами:
- У-ах! Какой ты стал! Противный, злой, холодный, как лягушка. У-ах!
Разве я виновата, что он родился такой? Ну говори же. О чем ты думаешь? О
чем ты постоянно думаешь, думаешь, думаешь?
О. Василий молчал и внимательным, раздражающим взглядом изучал бледное
и измученное лицо попадьи. И когда смолкали последние звуки ее бессвязной
речи, жуткая, ненарушимая тишина железными кольцами охватывала ее голову и
грудь и словно выдавливала оттуда торопливые и неожиданные слова:
- А я знаю!.. А я знаю! Я знаю, поп.
- Что знаешь?
- Знаю, о чем ты думаешь. Ты... - Попадья остановилась и со страхом
отодвинулась от мужа. - Ты... в бога не веришь. Вот что!
И когда уже сказала, почувствовала она, как ужасно сказанное ею, и
жалкая улыбка, просящая о прощении, раздвинула ее опухшие, искусанные губы,
сожженные водкой и красные, как кровь. И обрадовалась, когда побледневший
поп резко и наставительно ответил:
- Это неправда. Думай, что говоришь. Я верю в бога.
И опять молчание, опять тишина, - но было в ней что-то ласковое, мягко
обнимавшее попадью, как теплая вода. И, потупив глаза, она стыдливо просила:
- Можно мне, Вася, я выпью немного? Скорее засну потом, а то ведь
поздно.
Она наливала четверть стакана водки, нерешительно добавляла еще и
выпивала до дна, маленькими непрерывными глотками, как пьют женщины. В груди
становилось горячо, хотелось какого-то веселья, шума и света, и людских
громких голосов.
- Знаешь, что мы сделаем, Вася? Давай играть в карты, в дурачки. Позови
Настю. Вот славно будет; люблю я играть в дурачки. Васечка, милый, позови! Я
поцелую тебя за это.
- Поздно. Она уже спит.
Попадья топнула ногой.
- Разбуди!.. Ну, ступай.
Пришла Настя, тонкая, высокая, как отец, с большими руками,
загрубевшими в работе; ей было холодно, она зябко куталась в короткий платок
и молча проверяла засаленную колоду.
И молча садились они играть в веселую и смешную игру - в хаосе
сдвинутых с мест и перевернутых вещей, среди глубокой ночи, когда давно уже
спало все: и люди, и животные, и поля. Попадья шутила, смеялась, крала из
колоды козырные карты, и ей чудилось, что все смеются и шутят; но лишь
замирал последний звук ее речи, та же ненарушимая и грозная тишина смыкалась
над нею и душила. И страшно было смотреть на две пары немых костлявых рук,
бесшумно и медленно двигавшихся по столу, как будто только одни эти руки
были живые и не было людей, которым они принадлежат. Вздрогнув, с
пьяно-безумным ожиданием сверхъестественного она глядела поверх стола - два
холодных, два бледных, два угрюмых лица одиноко выдвигались из темноты и
качались в странной немой пляске - два холодных, два угрюмых лица. Что-то
пробурчав, попадья выпивала водки, и снова бесшумно двигались костлявые
руки, и тишина начинала гудеть, и кто-то новый, четвертый, появлялся за
столом. Хищно скрюченные пальцы перебирали карты, потом двигались к попадье,
бежали, как пауки, по ее коленям, подбирались к горлу...