Леонид Андреев.
     Красный смех


     ОТРЫВКИ ИЗ НАЙДЕННОЙ РУКОПИСИ

      
     ОТРЫВОК ПЕРВЫЙ

    ...безумие и ужас.

    Впервые   я  почувствовал  это,  когда  мы  шли  по  энской
дороге,-- шли десять часов непрерывно,  не  останавливаясь,  не
замедляя  хода,  не  подбирая упавших и оставляя их неприятелю,
который сплошными массами двигался сзади нас и через три-четыре
часа стирал следы наших ног своими ногами. Стоял зной. Не знаю,
сколько  было  градусов:  сорок,  пятьдесят  или  больше;  знаю
только,  что  он  был  непрерывен,  безнадежно-ровен  и глубок.
Солнце было так огромно, так огненно и страшно, как будто земля
приблизилась к нему и скоро сгорит в этом беспощадном  огне.  И
не смотрели глаза. Маленький, сузившийся зрачок, маленький, как
зернышко мака, тщетно искал тьмы под сенью закрытых век: солнце
пронизывало   тонкую  оболочку  и  кровавым  светом  входило  в
измученный мозг. Но все-таки так было лучше, и  я  долго,  быть
может,  несколько  часов,  шел  с закрытыми глазами, слыша, как
движется вокруг меня  толпа:  тяжелый  и  неровный  топот  ног,
людских  и  лошадиных,  скрежет  железных колес, раздавливающих
мелкий камень, чье-то  тяжелое,  надорванное  дыхание  и  сухое
чмяканье  запекшимися губами. Но слов я не слыхал. Все молчали,
как будто двигалась армия немых, и когда  ктонибудь  падал,  он
падал  молча,  и  другие  натыкались на его тело, падали, молча
поднимались и, не оглядываясь,  шли  дальше,--  как  будто  эти
немые были также глухи и слепы. Я сам несколько раз натыкался и
падал,  и  тогда  невольно открывал глаза,-- и то, что я видел,
казалось диким  вымыслом,  тяжелым  бредом  обезумевшей  земли.
Раскаленный  воздух  дрожал, и беззвучно, точно готовые потечь,
дрожали камни; и дальние  ряды  людей  на  завороте,  орудия  и
лошади  отделились  от земли и беззвучно, студенисто колыхались
-- точно не живые люди  это  шли,  а  армия  бесплотных  теней.
Огромное,  близкое,  страшное солнце на каждом стволе ружья, на
каждой   металлической   бляхе    зажгло    тысячи    маленьких
ослепительных солнц, и они отовсюду, с боков и снизу забирались
в  глаза,  огненно-белые,  острые, как концы добела раскаленных
штыков. А иссушающий, палящий  жар  проникал  в  самую  глубину
тела,  в  кости,  в  мозг,  и  чудилось  порою,  что  на плечах
покачивается не голова, а какой-то  странный  и  необыкновенный
шар, тяжелый и легкий, чужой и страшный.
    И тогда -- и тогда внезапно я вспомнил дом: уголок комнаты,
клочок  голубых обоев и запыленный нетронутый графин с водою на