окружающей среде, а о себе пишет, образно говоря, он впихивает себя,
художника, в среду, точно шипящую и царапающуюся кошку в джутовый мешок. Он
пишет. В музыке, в скульптуре, в живописи мы недалеко ушли и вряд ли уйдем
далеко. Нам требуется рассказать, выговориться, ибо красноречие --
наследственный наш дар. Мы хотим в бешено краткий срок, пока дышим и держим
перо, создать яростный обвинительный акт современному миру или уйти от него
в выфантазированный мир магнолий, пересмешников и сабельных атак, на деле
никогда, быть может, не существовавший. И к обвинению, и к уходу толкает
нас чувствительность; возможно, самые сентиментальные из нас как раз те,
кто повествует жестко и свирепо о кровосмешеньях, совершаемых на глиняном
полу лачуг. Словом, и уход и обвинение нами пылко выстраданы, в обоих
случаях писатель бессознательно насыщает каждую строку и фразу своим
неистовым отчаянием, гневом, обезнадеженностью или страстным пророчеством
новых надежд, еще более пылких, чем прежние. Среди нас не сыщется холодный
интеллект, способный описывать современность с полной беспристрастностью и
гурманским удовольствием; не верю я, чтобы существовал писатель-южанин,
который мог бы искрение сказать, что пишет с гурманским удовольствием.
Возможно, мы и не желаем обращать писание в такое удовольствие".
Уйти или обвинить. Фолкнер утверждает, что испробовал и то, и другое.
Но оба пути, данные здесь как взаимоисключающие, по словам Фолкнера, -
результат сентиментальности, излишних упрощений, порожденных примитивными
реакциями в их первозданном виде: "пока дышим и держим перо", "пылко
выстраданы", "отчаяние, гнев, обезнадеженность или... страстное пророчество
новых надежд, еще более пылких, чем прежние". Да и сам он, Фолкнер, еще не
достиг стадии того "холодного интеллекта, способного описывать
современность с полной беспристрастностью и гурманским удовольствием".
Фолкнер описывает здесь состояние души, неспособной прижать, что любит
то; что ненавидит, и ненавидит то, что любит, неспособной в собственном
доме отличить дорогое от ненавистного, потому что в этом доме между ними
существует множество запутанных связей, делающих их неразделимыми, почти
идентичными. Именно такое состояние души прорвется наружу тремя годами
позже на последних страницах романа "Авессалом, Авессалом!" В ответ на
презрительный упрек Шрива: "Почему ты ненавидишь Юг?" -- Квентин Компсон
говорит: "С чего ты взял, что я его ненавижу?" Потом напряженно думает,
явно пытаясь убедить себя: "Это неправда, что я его ненавижу! Неправда!
Неправда! Неправда!" Это в лучшем случае весьма двусмысленное утверждение,
и трудно поверить, что то, что мучает Квентина, не мучает в достаточно
большой степени и самого Фолкнера.
Возможно, всю жизнь Фолкнер хотел "уйти", "сбежать" от Миссисипи,
просто уезжая из штата -- сперва в Канаду, где вступил в королевские
воздушные силы, безуспешно пытаясь попасть на первую мировую войну; затем в
начале 20-х годов -- в Нью-Йорк и Нью-Хейвен, в середине 20-х -- в Новый
Орлеан и Европу; в течение следующих двадцати лет он несколько раз пробовал
заработать на жизнь в Голливуде. Действие его первого романа "Солдатская
награда" (1926) происходит в Джорджии, события второго, "Москиты" (1927),
разворачиваются в псевдоутонченной среде "людей искусства" в Новом Орлеане.
Но главным убежищем для него, как и для многих писателей-южан, было его
творчество, его воображение, о чем он говорил, обращаясь к слушателям в
Виргинском университете в 1957 году: "Я бы сказал, что период так
называемого расцвета писателей-южан наступил тогда, когда ни у кого на Юге