постепенно сложилась такая жизнь, ты увидишь, что иначе не могло и быть,
ни раньше, ни теперь. Я не умею и не могу писать о том, чего не  знаю  и
не видела своими глазами.  Я  не  публицист.  Написать  биографию  отца,
охватывающую двадцать лет прошлого века и  половину  этого  века,  я  бы
никогда не взялась. Я в состоянии судит
   ь лишь о том, что видела и пережила сама или что, во  всяком  случае,
находится в пределах моего понимания. Я могу написать о  своей  жизни  в
доме с отцом в течение двадцати семи лет; о людях, которые были  в  этом
доме, или были к нему близки; о всем том, что нас окружало и  составляло
уклад жизни; о том, какие разные люди и какие разные стремления боролись
в этом укладе; может быть, о чем-то еще... Все  это  составит  небольшой
кусочек жизни моего отца -- около одной ее трети -- и  совсем  небольшой
кусочек жизни вообще. Быть может,  это  микроскопически  мало.  Но  ведь
жизнь надо разглядывать и в микроскоп, -- мы слишком привыкли судить  "в
основном", "в общих  чертах";  не  отсюда  ли  весь  этот  поверхностный
догматизм и нетерпимость? А ведь жизнь  нашей  семьи,  этого  крошечного
кусочка общества, очень характерна,  или,  как  говорят  в  литературной
критике, типична. Двадцатый век, революция, все перемешали и сдвинули со
своих мест. Все переменилось местами -- богатство и  бедность,  знать  и
нищета. И как все ни перетасовалось и  сместилось,  как  ни  обнищало  и
перераспределилось, но  Россия  осталась  Россией.  И  жить,  строиться,
стремиться вперед, завоевывать что-то новое, и поспевать  за  остальными
нужно было все ей же -- а хотелось догонять и перегонять... Быть  может,
в этом общем устремлении, в этом общем потоке,  который  и  есть  жизнь,
что-то можно  найти  интересное  и  в  семейных  хрониках,  в  эпизодах,
портретах людей близких и никому не  известных.  Ты  говоришь,  что  все
интересно. Это тебе все интересно. Я совсем не убеждена, что  это  будет
глубоко интересно еще кому-нибудь. А любопытно,  конечно,  всем.  Сейчас
стоит недалеко от Кунцева мрачный пустой дом,  где  отец  жил  последние
двадцать лет, после смерти мамы. Я сказала, что вещи не  выражают  отца,
потому что он не придавал им никакого значения. Быть может, я не  права?
Дом этот, во  всяком  случае,  как-то  похож  на  жизнь  этих  последних
двадцати лет. У меня ничего не связано с ним. я его не  любила  никогда.
Дом построил в 1934 году архитектор Мирон Иванович Мержанов, построивший
для отца еще несколько да
   ч на юге. Первоначально дом был сделан очень славно  --  современная,
легкая  одноэтажная  дача,  распластанная  среди  сада,  леса,   цветов.
Наверху, во всю крышу был огромный солярий  --  там  мне  так  нравилось
гулять и бегать. Я помню, как все, кто принадлежал  еще  тогда  к  нашей
семье, приезжали смотреть новый дом. Было весело и шумно. Были тогда моя
тетка Анна Сергеевна (мамина сестра) с мужем, дядей Стахом Реденсом, был
дядюшка мой Павлуша (мамин брат) с женой Евгенией  Александровной;  были
Сванидзе, -- дядя Алеша и тетя Маруся. Были братья мои, Яков и  Василий.
Еще все происходило тогда по инерции и по традиции, как при  маме  --  в
доме было весело  и  многолюдно.  Все  привозили  с  собой  детей,  дети
возились и галдели, и отец это очень любил. Были бабушка с  дедушкой  --
мамины родители. Никак нельзя было бы сказать, что после маминой  смерти
все родственники отвернулись от отца; наоборот, его старались  развлечь,
отвлечь, к нему были все внимательны, и он был радушен со всеми. Но  уже
поблескивало  где-то  в  углу  комнаты  пенсне  Лаврентия,   --   такого