руководителям, дорогие, казалось,  что если бы не они, то мы - солдаты  - не
шли бы в атаки,  не  загибались бы в окопах,  не  спасали бы без ихнего  воя
"Давай!  Давай! Давай!" нашу  страну от фашизма,  а,  победив его, сидели бы
сложа  руки  в   заиндевелых   станицах,   почесывая  жопы,   и  ничего   не
восстанавливали. Так, что ли? Выходит, они не надеялись на нашу совесть?
     Я вам клянусь, дорогие, что ни парторги, ни министры, ни кагэбэшники не
верят ни  в какой коммунизм,  что их,  как и нас, рабочих,  подташнивает  от
этого давно  издохшего  слова,  а  весь их  коллективный разум занят  только
одним: как бы подольше продержать нас в узде, как бы отвлекать нас почаще от
трезвых мыслей  всякими  империалистами,  сионистами,  китайцами  и  светлым
будущим, чтобы,  не дай бог, не прочухались  мы наконец, не  стукнули бы все
тем же местом по столу и не  сказали  бы во гневе: "Все это - туфта! Туфта и
ложь, дорогие политические руководители, и  вам  это известно давно. Давно и
лучше,  чем  нам.  Но  вы  и  себя и  нас  заставляете служить  тому, в  чем
разуверились. Только у  вас  от этого служения дачи,  ватаги  шестерок, свой
собственный курс  рубля, дармовая  житуха, а  у нас каждый день на  хребтине
сидит ваш "давай-давай" и "давай-даваем" погоняет".
     Извините, я  забылся  и  разошелся. Теперь  мне легко  разбушеваться на
бумаге,  а ведь я молчал  всю  жизнь,  молчал,  говноедина,  тюрьмы  боялся,
национальности  своей,  бывало, боялся и, страшно теперь подумать, стыдился.
Работа, труд карусельщика были для меня, как и для  всего работящего народа,
опиумом,  и  нам  десятилетиями  за  наш  нечеловеческий,  беззаветный  труд
подкидывали  на  грудь   железки  с  ленточками  вместо  нормальных  условий
человеческого существования.  Кончу эту вторую главу первого  моего письма к
вам тем, с чего начал. Говном я был, что молчал.  Надо было лучше  отсидеть,
чем держать полвека язык  в одном  месте, но, выйдя на  волю,  живя на воле,
помирая, наконец, знать: даже черти, Давид,  уважать  тебя будут за славный,
хотя и грешный характер, когда они  начнут разводить чертовский синий огонек
под казаном  с постным  маслом. Напишите, можно  ли  в Лос-Анджелесе  купить
казан и что вообще в Америке слышно с постным маслом?

     Не прощаясь, перехожу к первой главе моего второго письма или к третьей
главе письма первого, что,  в общем, согласитесь, одно и то же. Вы  помните,
приехал  за разрешением  Вова.  Он  получил  по  морде, ибо  с  отцом  нужно
разговаривать не  телефонным  разговором,  а по душам, за рюмкой  водки, под
селедочку  и  колбаску, привезенную  из  Москвы.  Вы знаете, почему колбаса,
которой в нашем городе нет, называется "Отдельной"? Потому что  она отделена
от народа. Но вы ничего этого не поймете, пока не возьмете Белый дом, как мы
в   свое  время  взяли  Зимний  дворец,  не  поселите  в   нем  политических
руководителей и не  дойдете за полвека, вроде нас, до самой ручки. Вот тогда
вы поймете, что такое "Отдельная" колбаса.
     Ну, вышел Вова из сортира. Я обнял его и говорю:
     -  Что  же  не сидится  тебе на  месте, сынок?  У  тебя  же  докторская
диссертация на носу, квартира, машина, дачка есть, пусть маленькая, но тихая
и вся в цветах. Так  что вам с  женой не сидится? Что ей-то,  русской  бабе,
делать в  Израиле?  Ведь бегут из него евреи обратно. Я по программе "Время"
своими глазами видел.
     - Так вот, - отвечает Вова, - если нажраться гороха с ржаным хлебом, то
воздух в  комнате  будет  чище, чем  при  показе программы "Время".  Тебе не
остоебенило, отец,  смотреть, как вожди вручают  друг  другу ордена, звезды,