очень трудно было, прожив  в нашем говенном, то есть  сраном, городе с одним
заводом, двумя отделами КГБ,  двадцатью милициями, универсамом  "Полет", где
на полках не мясо, масло и рыба,  а только тот ночевал на прилавках, чем нас
делали  и  чем  продолжают делать  детей жители  нашего города, несмотря  на
отсутствие продуктов. Трудно было, повторяю, думать о снятии с места в таком
очень пожилом  возрасте. Тем  более  по телевизору  чуть ли не  каждый  день
показывают пенсионеров из Нью-Йорка, Лондона и Парижа с трагедией  старости,
ночевкой на бульварах, под мостами и как их вышвыривают  из квартир на голый
тротуар.
     Вере  я даже не показал вызов. Письма ваши  тоже от нее скрыл. Зачем ей
зря трепать нервы?
     И  вот дело принимает  следующий  оборот.  Звонит из Москвы  Володя. Он
женат на москвичке. Она русская. Учит иврит и поет под гитару наши песни. Он
звонит  и  говорит: "Папа!  Мы твердо решили ехать. Пришел вызов.  Мы подаем
документы. На днях приеду за разрешением".
     - Ты получишь хворобу, - отвечаю ему не задумываясь, - а не разрешение.
Ты, - говорю, - понял  это, щенок? И  не ты  ли устроил нам вызов, хотя тебя
никто не просил?
     - Да, - говорит он,  - я устроил. Наума, Цилю, Сола и Джо тебе нашел я.
Ты им ответил?
     Я задрожал  от ярости. Чуть не запустил телефоном в Веру, в его мать, и
отвечаю:
     - Ты, паразитина и богема, считаешь, что ты ведешь телефонный разговор,
провокатор?
     Ему хоть бы что!
     -  Да  хватит пердеть от  страха!  Сколько  можно?  Раз мы  говорим  по
телефону и  оплачиваем  счета, то  наш разговор в  самой  Большой  Советской
Энциклопедии называется телефонный.
     Я бросил трубку. На  сегодня писать кончаю,  ибо если я  не отвечал вам
так долго  на три ваших  письма,  то  даже  неудобно как-то ответить  на них
моментально.  Кроме того, легче работать в мои  годы на огромном карусельном
станке,  чем писать письма.  Но если бы  я  был  писателем, то я бы  написал
такое, что у вас фары (глаза) полезли бы  на лоб, столько я всего пережил  с
1917 года и в голодуху, и в чистки, и в энтузиазм тридцатых, и в ежовщину, и
на фронте, и в тылу, когда взяли врачей, дорогие вы  мои. Только не думайте,
что все это пережил я один. Миллионы пережили. И пусть у вас не будет мнения
о пережитом исключительно одними нами,  евреями.  Если  бы,  повторяю, я был
писателем, я,  безусловно, сочинил бы всего  лишь  одну  толщенную  книгу  и
назвал ее  не  иначе  как "Всеобщие  страдания и переживания народов  СССР".
Кстати,  Володя  рассказывал,  что  книга  вроде   этой  уже   написана,  но
называется,  на   мой  личный  взгляд,  странно,  наподобие   путешествий  -
"Архипелаг". Так что на сегодня я кончаю...
     Итак, буду продолжать  по  порядку.  Приезжает  Володя  получать мое  и
Верино разрешение. Решаю тянуть и не  давать. Нельзя же вот  так  вдруг ни с
того ни с сего  сниматься, как шалавым курицам,  с насиженных мест и лететь,
опять  же  по-куриному, неизвестно  куда и неизвестно зачем! Согласитесь  со
мной. Вы же почему-то не снимаетесь с Лос-Анджелеса  и  не летите  на  землю
предков наших, как говорит Володя. Хотя он же поясняет, что ваше положение и
наше - разные положения. Вы как бы на свободе, а мы как бы в тюрьме. Не буду
уж вымарывать слов "как бы", которые мне начинают казаться лишними...