А слово "хорошенькая" не нравилось Кольке. "Она не хорошенькая, а
хорошая!" - про себя возражал он, не понимая, что слово это относилось
не к маме, а только к ее лицу - юному, озорному и действительно очень
хорошенькому.
Однажды летом отца стали душить частые приступы астмы: климат
далекого северного города стал опасным союзником папиной болезни.
"Я увезу тебя к самым лучшим врачам: к реке, к свежему воздуху... И
они вылечат тебя! - сказала мама. - Мы заберемся в глушь и будем жить
там, как робинзоны!"
Втроем они ехали поездом, потом на грузовике, потом шли немножко
пешком - и забрались туда, где воздух был сухим, а природа именно такой,
какую долгие годы прописывали отцу доктора, приговаривая: "Но все это,
конечно, недостижимый идеал. Поэтому обратимся-ка лучше к таблеткам и
каплям!"
Доктора, к сожалению, не были знакомы с мамой и не знали, что она
умела делать "достижимым" все, что нужно было отцу и Кольке.
Раньше дома, по вечерам, мамино возвращение с работы мигом
преображало все: утолялся голод, комната становилась уютной и чистой...
И если мама задерживалась, Колька и отец чувствовали себя какими-то
удивительно неустроенными, словно сидели на вокзале в ожидании поезда,
который опаздывал и неизвестно когда должен был прийти.
То было дома, в городской квартире... А тут, на берегу реки, мама
вдруг проявила такие способности, каких даже Колька с отцом от нее не
ожидали. Отец по утрам планировал предстоящий день отдыха, а мама
смеялась: "Эх ты, мой проектировщик! Теоретик мой неисправимый!.." И
разжигала печку в домике лесника или даже костер прямо в лесу и варила
суп, картошку, кипятила молоко. Отец загорел, посвежел, забыл про свои
лекарства. "Теперь мы с вами три богатыря!" - говорила мама. А сама
вдруг однажды вечером легла на бок, побледнела и, увидев испуганное
Колькино лицо, заулыбалась как-то неестественно, трудно, через силу.
Колька внезапно почувствовал, что выражение "земля уходит из-под ног",
которое он иногда слышал от взрослых, - это не выдумка, не фантазия, не
преувеличение: ноги его подкашивались от волнения и он не ощущал под
собой твердого дощатого пола, на котором стоял еще минуту назад.
Пожилой лесник, отец и Колька на брезентовой плащ-палатке несли маму
в деревню, что была в пяти километрах: к домику лесника нельзя было
подъехать даже на телеге. Мама все время держала Кольку за руку (не
отца, не лесника, а только его, - Колька навсегда запомнил это!). Она то
и дело, быть может почти бессознательно, повторяла: "Ничего... Не
волнуйтесь, пожалуйста. Не волнуйтесь..." И только изредка спрашивала:
"Еще долго? Еще долго?.." А они, все трое, молчали.
И Колька думал о том, что отец, когда ему было плохо, становился
по-детски растерянным и, казалось, хотел переложить на окружающих свои
страдания или хотя бы поделиться с ними своею болью, а мама все время
пыталась снять с их плеч тяжесть, и страх, и волнение. "Не волнуйтесь,
пожалуйста. Не волнуйтесь..."
В лесу быстро темнело. Идти было трудно. И все то, что еще утром, еще
днем казалось таким прекрасным, таким заманчивым - непроходимые заросли,
глухое переплетение ветвей, - все это сейчас было враждебно и ненавистно
Кольке. "Еще долго? Еще далеко?.." - спрашивала мама.