последний раз они виделись двенадцать лет назад...
   - А не рано ли? - вдруг спросил Гудошников,  швырнув  огрызок  колбасы  в
тарелку.
   - Что... не рано?  -  не  понял  гость  и  насторожился.  Ему  захотелось
повернуться и посмотреть, нет ли кого за  спиной,  поскольку  Никита  Евсеич
глядел именно туда.
   Гудошников насупился:
   - Не рано ли, говорю, человек в космос полетел?.. На земле-то  еще  путем
жить не научились. На земле ему еще пусто и холодно, как в космосе... Собаки
вон одолевают... Аронов  хотел  было  возразить,  но  неожиданно  столкнулся
взглядом с Гудошниковым. В глазах Никиты Евсеича  таилась  ртутная  тяжесть,
словно его клонило в сон: подрагивали веки, черно поблескивали зрачки,  -  и
не спать для него было мучительно. "Да здоров ли он?" -  с  испугом  подумал
Аронов и зашевелился. А Гудошников, резко оттолкнувшись от  кресла,  вскочил
и, далеко выбрасывая протез, кинулся к ковру с  оленями.  Громыхнула  обитая
жестью дверь, забренчали ключи...
   Хранитель отдела знал, что есть за этой  дверью.  Тогда,  двенадцать  лет
тому назад, он был вхож не только в дом Гудошникова, но и в эту комнатку,  в
боковушку, плотно заставленную книжными шкафами. Правда, и  тогда  -  помнил
Аронов - Никита Евсеич не больно-то доверял ему, и если уж  впускал  в  свое
хранилище, то непременно стоял за спиной. Хорошо, что ключи от шкафов (опять
же наследство профессора) были давно утеряны  и  можно  было  открыть  любую
дверцу, взять в руки  книгу,  посмотреть,  полистать.  Гудошников  при  этом
молчал: книги говорили сами за себя...
   В  боковушке  хранилось  собрание  книг:  около  семисот   рукописных   и
старопечатных  фолиантов.   Впрочем,   эта   цифра   была   приблизительной,
устаревшей. Она стала известной еще  в  пятидесятом  году,  когда  одной  из
аспиранток университета удалось  расположить  к  себе  неприступного  Никиту
Страстного и две недели - по два часа в день - работать  с  собранием  книг.
Через, две недели Гудошников  застал  аспирантку  за  составлением  каталога
рукописей    пятнадцатого    века,    что    строго-настрого     запрещалось
договоренностью, и выгнал ее, отобрав все записи. С тех  пор  ни  одна  нога
научного работника не ступала  за  порог  заветной  двери,  хотя,  говорили,
Никита Евсеич с неожиданным  удовольствием  распахивает  ее  перед  гостями,
далекими от науки и древнерусской литературы. То, слышно, пустил кого-то  из
министерства, то школьного учителя  истории,  а  то  и  вовсе-иностранца.  А
собрание Гудошникова наверняка с той поры выросло, поскольку он  каждый  год
надолго уезжал в старообрядческие скиты и,  опять  же  по  слухам,  привозил
оттуда вещи редчайшие и удивительные. Никита Евсеич запер дверь и, несколько
успокоенный, сея за стол.
   - Ну, - сказал он, - не ты ли теперь в космос собрался?
   - В скиты я собрался, Никита  Евсеич,  -  решительно  ответил  Аронов.  -
Потому и к тебе пришел.
   Гудошников прищурился. Поднятые брови застыли в изломе, подпирая  крупные
складки на лбу.
   - Мы с университетом развертываем программу... - продолжал  было  Аронов,
но вдруг поправился:
   - Это, конечно, громко сказано... Но уже деньги отпустили, готовим первую
экспедицию. Едем пока вдвоем: я и девушка с кафедры...
   - Благословляю, - перебил его Гудошников сухо и без интереса.