Аронов же, не бросая палки, топтался у порога и с любопытством заглядывал  в
глубь дома Гудошникова. Дом  был  старинный,  дореволюционной  постройки,  и
состоял из анфилады комнат со снятыми за ненадобностью высокими дверями.  Из
каждой комнаты был вход в боковушки. Раньше здесь жил профессор университета
со  своим  многочисленным  семейством,  состоявшим  из   детей,   внуков   и
племянников. Ухоженная, обставленная старинной мебелью  квартира  напоминала
барский дом, с единожды навеки заведенными порядками и обычаями, при которых
каждой вещи - свое место, а времени - дело. Но когда вскоре после войны сюда
перебрался Гудошников, обменявшись с профессором квартирами, в  доме  раз  и
навсегда поселился беспорядок. Казалось, все здесь  приготовили  к  ремонту,
однако почему-то долго не начинали его, и комнаты медленно зарастали  пылью.
Кособочились оставленные профессором старинные и  обшарпанные  диванчики  на
гнутых ножках, хромали венские стулья,  а  на  потресканных  стенах  темнели
незабеленные квадраты от когда-то снятых картин, густо  топорщились  гвозди,
на которых когда-то  что-то  висело  или  было  привязано.  В  передней,  на
фигурных крючьях вешалки, горой висели  изрядно  поношенные  пальто,  плащи,
дождевики, какие-то куртки, словно только что сюда ввалилась  толпа  народу,
торопливо разделась и пропала где-то в глубине просторного дома.
   Впрочем, следить за квартирой тут было некому. Гудошников  жил  вдвоем  с
сыном Степаном, врачом городской больницы, человеком холостым и  занятым  на
работе.
   - Ну, Никита Евсеич!  -  оживился  Аронов,  окончательно  отдышавшись.  -
Новость слыхал - нет?
   Гудошников чуть выпрямился, скрипнул протез.
   - Человек в космосе побывал! - вдруг  заторопился  хранитель.  -  Каково,
а?.. Юрий Гагарин! Первый человек за пределами Земли!..
   - Слыхал, - отрубил Никита Евсеич. - Так ты известить меня пришел?
   Аронов поставил палку в угол и, взмахнув шляпой, скрестил руки на животе.
На него вдруг снова напал приступ одышки: клокотнуло в горле, и  вокруг  рта
медленно расплылся синеватый оттенок.
   - У порога не держи, - справляясь с  шумным  дыханием,  прошептал  он.  -
Скажу, зачем пришел...
   Гудошников  неловко  повернулся  и  молча   захромал   сквозь   анфиладу,
постукивая протезом и  прикладом  ружья.  Аронов  понял,  что  это  означает
приглашение, с трудом стащил с  себя  пальто,  бросил  шляпу  на  вешалку  и
двинулся  следом.  В  дальней  комнате,  приспособленной  Гудошниковым   под
кабинет, хозяин поставил ружье к стене, покопавшись с фиксатором,  согнул  в
колене протез и сел за стол. На столе, поверх бумаг,  стоял  завтрак  Никиты
Евсеича: тарелка с крупными кусками колбасы, хлеб и кружка  с  чаем.  Никита
Евсеич, не глядя на гостя, придвинул тарелку и начал  есть  колбасу.  Аронов
присел сбоку, но обещанного разговора не начинал.  Он  неожиданно  для  себя
отметил, что хозяин ест вроде и жадно, а неохотно, будто насильно  впихивает
в себя пищу. Колбаса, по всему видно, была вкусная  -  сухая,  с  чесночком,
возбуждавшим аппетит. Ее глотать надо бы с удовольствием, с наслаждением,  -
Гудошников же ее как куски глины жевал. Мысли, что хозяину  неприлично  есть
вот так, в одиночку, не приглашая, у гостя даже и не возникло, поскольку при
их с Гудошниковым отношениях это было вполне нормальным.
   И еще Аронов отметил, что с момента прихода в этот дом независимо от себя
фиксирует каждую черточку в поведении хозяина и мысленно сличает  ее  с  уже
известными ему. Аронов узнавал и  не  узнавал  Никиту  Страстного.  Все-таки