волхвам отдал.
   - Тута вся моя борошень, - сказал. - А сам я ко князю пойду.
   - Не ходи! - закричали волхвы. - Погубит тебя Владимир, раз  попов  токмо
слушает. А попы наустят его - погубит!
   - Не посмеет на старца руку поднять, -  заверил  Дивей.  -  Я  ж  его  во
младенчестве пестовал, всем мудростям земным учил.
   Чуть скрылись во тьме волхвы, перед очами Дивея Улыба встал, сияет  весь,
на голове - шелом харалужный .
   - Эко вырядился! - рассердился старец. - Ровно потешник княжеский.
   - Ополчение под стенами уж, дедушко! - ликовал Улыба. - С богатой добычей
идет. А народ-то и не ведает!
   - На заре Владимир Русскую землю  крестить  станет,  -  сказал  Дивей.  -
Надобно его остеречь. Чужое оно для Руси вольной - христианство. А ты  же  в
хоромину ступай и меня дожидайся. Я ко князю пойду.
   - Дедушко! - закричал Улыба. - Отпусти ты меня с  учения!  Замолви  слово
перед великим князем! Воевати хочу, во снах  баралище  видится!  Не  опозорю
славы княжеской! Пускай он в дружину меня  возьмет.  Лише  ты  не  гневайся,
дедушко!
   - Ты в учении для иного дела, - осердился Дивей. -  Письму  тебе  надобно
учиться и песни слагать. Сиди-ко в хоромине, витязь беспутный.
   - Не хочу я хартоларем !  Воином  быть
мне!
   Поглядел Дивей на отрока безмудрого, насупился. Жалко Улыбу,  но  воя  из
него впрямь бы добрый вышел. Могучим вырос сын холопий, удаль  в  нем  будто
пиво бродит. Как-то раз ходили с ним по лесу и  на  борть   наткнулись. А медведюшка - то ее раньше  почуял,  кружит,  орет,
пугает. Не уступил борги Улыба. Гикнул, свистнул и с  топориком  к  медведю.
Пока Диве-то дубье ломал, унот ловконько так космача и срубил. Отпустить  бы
его, да жалко: в письме лепый  и млад еще, не  ведает,  где
ему быть должно.
   А не отпустить ли Улыбу и в самом деле? Видно, не нужны  нынче  песни,  а
значит, и песенники не нужны...
   Склонил Дивей голову, сказал что отрезал:
   - Нет тебе пути в дружину.
   Улыба снял с головы шелом, повертел в руках и на кол надел.
   - Коли не вернусь - к волхвам ступай, - смягчившись, добавил старец. -  Я
песню свою у них схоронил...
   - Дедушке!
   Взял Дивей посох и пошел втору, к терему князя великого, где пылал  нынче
большой огонь.
   - Дедушко! Что же с песней мне делать?.. Дедушко?!
   Шел Дивей к великому князю с головой темною, ровно сумерки  над  Подолом.
Не сутулый, не горбатый, а клонилась к земле голова.
   Зазнобило той ночью великого князя киевского. Глянет из оконца  -  костры
горят, дружинники его, крещенные,  возле  стоят,  от  жара  прикрываются,  а
Владимиру Святославличу холодно. Отхлебнет он  меда  хмельного  -  не  берет
хмель, лишь пуще знобит. И смаку в меде нету, горечь одна. Огляделся  князь,
а в светлице пусто. Разбежались попы да бояре, и только грек Михаил все  еще
на лавке сидит, в глаза ему смотрит.
   - Ну-ка, поп, подай мне шубейку!
   Михаил не шевельнулся, губы поджал и глядит черно.