работал среди старообрядцев, у него есть пофамильные списки, списки  книг...
А мы сейчас разворачиваем программу...
   - Знаю, - перебил его Степан. - Но вы поймите:  отец  болен!  Его  нельзя
волновать.  У  него  развивается  паранойя.   Этакое   болезненное   желание
переустроить мир, жажда новшества... Тяжелые бредовые переживания.
   Аронов и Оловянишников переглянулись.
   - Вы это говорите как врач? - спросил хранитель.
   - Да... Правда, я не  психиатр...  но  у  него  все  признаки,  -  Степан
задумался, перевел дух. - Его слишком долго не понимали, а  он  боролся  всю
жизнь. Это уже, так сказать,  результат  его  переживаний.  Последнее  время
сидит, сочиняет какой-то сказ о судьбе письменности и литературы на  Руси...
Днем пишет, а по ночам читает мне. Он немного успокоился за этой работой,  в
себя пришел.
   - Мемуары? - спросил Оловянишников с интересом. -  Знаете,  я  ведь  тоже
балуюсь...  На  работе  за  день  накрутишься,  а   вечером   этак   сядешь,
задумаешься, вспомнишь жизнь свою, и такое освобождение наступает...
   Он вдруг осекся и смущенно улыбнулся.
   - Я дышать на него боюсь, - продолжал  Степан,  выждав  паузу.  -  Пускай
пишет, только чтобы обострений не  было...  Кстати,  Михаил  Михайлович,  вы
знаете что-нибудь о рукописи старца Дивея?.. Ну, будто написана она  еще  до
крещения Руси каким-то неведомым письмом? Или это тоже... вымысел отца?
   Аронов грустно усмехнулся, посерьезнел.
   - Не  знаю...  Никита  Евсеич  что-то  такое  мне  рассказывал...  Как  в
гражданскую войну искать ее ездил...  Да  и  будто  находил  ее,  но  то  ли
потерял, то ли украли... Он все хотел доказать,  что  письменность  на  Руси
возникла на  несколько  веков  раньше  прихода  Кирилла  и  Мефодия.  А  это
недоказуемо!
   - Отец  всегда  с  таким  жаром  мне  рассказывал  об  этой  рукописи,  -
проговорил Гудошников-младший, - с детства помню...
   - Нет-нет, Степан Никитич, это недоказуемо, - встряхнулся  Аронов.  -  Не
знаю, чья это выдумка, но о такой рукописи в источниках упоминания нет. И  о
старце таком не упоминается... Он всегда был чудаковатый - Никита Евсеич.
   - Значит, и это бред, - вздохнул  Степан.  -  А  я  все-таки  надеялся...
Спросить не у кого было, чтобы проверить...
   - Да,  скорее  всего,  больное  воображение,  -  подытожил  хранитель.  -
Собиратели, они все чудаки. Я с ними, слава Богу, встречался.
   - Все равно, пускай пишет, - задумчиво произнес Гудошников-младший. - Ему
сейчас не надо мешать.
   - Он где-нибудь состоит на учете? - осторожно спросил директор  музея.  -
Ну, как этот... как душевнобольной?
   - Нет, зачем  же,  -  возмутился  Гудошников-младший.  -  Отец  под  моим
наблюдением, этого достаточно.  Отца  знает  слишком  много  людей...  -  он
замялся. - Не хотелось бы, чтобы о нем помнили,  как...  Это  наша  семейная
тайна, если хотите. А вам я рассказываю только  для  того,  чтобы  вы  знали
правду и оставили отца в покое. Я чувствую, вы от него не отстанете с  этими
материалами. Так что я вас предупреждаю. Вы поймите, я вынужден! Мой отец  -
герой гражданской войны, известный археограф,  в  конце  концов,  инвалид...
Имеет право он хоть сейчас пожить спокойно?
   Аронов вдруг стал задыхаться, боль сдавила  грудь,  стиснула  сердце.  Он
машинально опустил руку в карман, где всегда  лежал  ингалятор,  но  тут  же