детскую душу  и  жило  без  моего  ведома  в  моем  воображении;  я  не  мог
удовольствоваться нашим бедным городским садом  и  беспрестанно  рассказывал
моей сестре, как человек бывалый,  о  разных  чудесах,  мною  виденных;  она
слушала с любопытством, устремив  на  меня,  полные  напряженного  внимания,
свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: "Братец,  я
ничего не понимаю". Да и что мудреного: рассказчику только пошел пятый  год,
а слушательнице - третий.
     Я сказал уже, что  был  робок  и  даже  трусоват;  вероятно,  тяжкая  и
продолжительная   болезнь   ослабила,   утончила,    довела    до    крайней
восприимчивости мои нервы, а может быть, и от природы я не  имел  храбрости.
Первые ощущения страха поселили во мне рассказы няньки. Хотя она  собственно
ходила за сестрой моей, а за мной только присматривала, и хотя  мать  строго
запрещала ей даже разговаривать со мною, но  она  иногда  успевала  сообщить
мне кое-какие известия о буке, о домовых и мертвецах. Я стал бояться  ночной
темноты и даже днем боялся темных комнат. У нас в доме была  огромная  зала,
из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно  темные,  потому
что окна из них выходили в длинные сени, служившие  коридором;  в  одной  из
них помещался буфет, а другая была  заперта;  она  некогда  служила  рабочим
кабинетом покойному отцу  моей  матери;  там  были  собраны  все  его  вещи:
письменный стол, кресло, шкаф с книгами и проч. Нянька сказала мне, что  там
видят  иногда  покойного  моего  дедушку  Зубина,  сидящего  за   столом   и
разбирающего бумаги. Я так боялся  этой  комнаты,  что,  проходя  мимо  нее,
всегда зажмуривал глаза. Один раз, идучи  по  длинным  сеням,  забывшись,  я
взглянул в окошко кабинета, вспомнил рассказ няньки, и мне  почудилось,  что
какой-то старик в белом шлафрокеобморок. Матери моей не было дома. Когда она воротилась  и  я  рассказал  ей
обо всем  случившемся  и  обо  всем,  слышанном  мною  от  няни,  она  очень
рассердилась:  приказала  отпереть  дедушкин  кабинет,  ввела   меня   туда,
дрожащего от страха, насильно и показала,  что  там  никого  нет  и  что  на
креслах висело какое-то белье. Она употребила все усилия  растолковать  мне,
что такие рассказы - вздор и выдумки  глупого  невежества.  Няньку  мою  она
прогнала и несколько дней  не  позволяла  ей  входить  в  нашу  детскую.  Но
крайность  заставила  призвать  эту  женщину  и  опять  приставить  к   нам;
разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор и  взяли  с  нее
клятвенное обещание никогда не говорить  о  простонародных  предрассудках  и
поверьях; но это не вылечило меня  от  страха.  Нянька  наша  была  странная
старуха, она была очень к нам привязана, и мы с  сестрой  ее  очень  любили.
Когда ее сослали в людскую и ей не позволено было даже входить  в  дом,  она
прокрадывалась к нам ночью, целовала нас сонных и плакала. Я это видел  сам,
потому что один раз ее ласки  разбудили  меня.  Она  ходила  за  нами  очень
усердно, но, по закоренелому упрямству и невежеству, не понимала  требований
моей матери и потихоньку делала  ей  все  наперекор.  Через  год  ее  совсем
отослали в деревню. Я долго тосковал: я не умел понять, за что маменька  так
часто гневалась на добрую няню,  и  оставался  в  том  убеждении,  что  мать
просто ее не любила.
     ______________
     
     Я всякий день читал  свою  единственную  книжку  "Зеркало  добродетели"
моей маленькой сестрице,  никак  не  догадываясь,  что  она  еще  ничего  не