французских. Все это, к сожалению, давно исчезло без следа.
     Я приписываю мое спасение, кроме первой  вышеприведенной  причины,  без
которой  ничто  совершиться  не  могло,  -  неусыпному  уходу,   неослабному
попечению, безграничному вниманию  матери  и  дороге,  то  есть  движению  и
воздуху. Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в  деньгах,
перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала  старый
рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля  своего
покойного отца, кажется, доктора Рейслейна, за  вино  платилась  неслыханная
тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день.  В  городе  Уфе  не
было тогда так называемых французских белых хлебов -  и  каждую  неделю,  то
есть каждую почту,  щедро  вознаграждаемый  почтальон  привозил  из  той  же
Казани по три белых хлеба. Я  сказал  об  этом  для  примера;  точно  то  же
соблюдалось во всем.  Моя  мать  не  давала  потухнуть  во  мне  догоравшему
светильнику жизни: едва он начинал угасать,  она  питала  его  магнетическим
излиянием собственной жизни, собственного дыханья. Прочла ли она об  этом  в
какой-нибудь книге или сказал доктор - не знаю. Чудное целительное  действие
дороги не подлежит сомнению. Я знал многих  людей,  от  которых  отступались
доктора,  обязанных  ей  своим   выздоровлением.   Я   считаю   также,   что
двенадцатичасовое лежанье в траве на лесной поляне дало первый  благотворный
толчок моему расслабленному телесному организму. Не один  раз  я  слышал  от
матери, что именно с этого времени сделалась маленькая перемена к лучшему.


ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

     После моего выздоровления  я  начинаю  помнить  себя  уже  дитятей,  не
крепким  и  резвым,  каким  я  сделался  впоследствии,  но  тихим,  кротким,
необыкновенно жалостливым, большим трусом и  в  то  же  время  беспрестанно,
хотя медленно, уже читающим  детскую  книжку  с  картинками,  под  названием
"Зеркало добродетели". Как и когда я выучился читать, кто  меня  учил  и  по
какой методе - решительно не знаю; но писать  я  учился  гораздо  позднее  и
как-то очень медленно и долго. Мы жили  тогда  в  губернском  городе  Уфе  и
занимали огромный зубинский деревянный дом,  купленный  моим  отцом,  как  я
после узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями. Дом был  обит  тесом,
но не выкрашен; он потемнел  от  дождей,  и  вся  эта  громада  имела  очень
печальный вид. Дом стоял на косогоре, так что окна в сад  были  очень  низки
от земли, а окна из столовой на  улицу,  на  противоположной  стороне  дома,
возвышались аршина три над землей; парадное  крыльцо  имело  более  двадцати
пяти ступенек, и с него была видна река Белая почти во всю свою ширину.  Две
детские  комнаты,  в  которых  я  жил  вместе  с  сестрой,  выкрашенные   по
штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками  в
сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что  на  целую  четверть
заглядывала к нам в окна, что  очень  веселило  меня  и  неразлучного  моего
товарища - маленькую сестрицу. Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но  не
красив: кое-где ягодные кусты смородины,  крыжовника  и  барбариса,  десятка
два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и  астрами,  и
ни одного большого дерева,  никакой  тени;  но  и  этот  сад  доставлял  нам
удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей,  ни
лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот  верст:  несмотря  на  мое
болезненное состояние, величие красот божьего  мира  незаметно  ложилось  на