вечеру, когда солнышко стало уже садиться, отец мой выудил  огромного  леща,
которого оставил у себя в лодке, чтобы не распугать, как видно,  подходившую
рыбу; держа обеими руками леща, он показал нам его  только  издали.  У  меня
начали опять брать подлещики, как вдруг  отец  заметил,  что  от  воды  стал
подыматься туман, закричал нам, что мне  пора  идти  к  матери,  и  приказал
Евсеичу отвести меня домой. Очень не хотелось мне идти,  но  я  уже  столько
натешился рыбною ловлею,  что  не  смел  попросить  позволения  остаться  и,
помогая Евсеичу обеими руками нести  ведро,  полное  воды  и  рыбы,  хотя  в
помощи моей никакой надобности не было и я скорее мешал ему, - весело  пошел
к ожидавшей меня матери. Покуда я удил, вытаскивая  рыбу,  или  наблюдая  за
движением  наплавка,  или  беспрестанно  ожидая,  что  вот  сейчас  начнется
клев, - я чувствовал только волнение страха, надежды и  какой-то  охотничьей
жадности; настоящее  удовольствие,  полную  радость  я  почувствовал  только
теперь, с восторгом вспоминая все подробности  и  пересказывая  их  Евсеичу,
который сам был участник моей ловли, следовательно, знал все так же  хорошо,
как и я, но который, будучи истинным охотником, также находил наслаждение  в
повторении и воспоминании всех случайностей охоты. Мы  шли  и  оба  кричали,
перебивая  друг  друга  своими  рассказами,  даже  останавливались   иногда,
ставили ведро на землю и доканчивали какое-нибудь горячее воспоминание:  как
тронуло наплавок, как его утащило, как упиралась  или  как  сорвалась  рыба;
потом снова хватались за ведро и спешили домой. Мать, сидевшая  на  каменном
крыльце или, лучше сказать, на двух камнях, заменявших крыльцо для  входа  в
наше новое, недостроенное жилище, издали услышала, что  мы  возвращаемся,  и
дивилась,  что  нас  долго  нет.  "О  чем  это  вы  с  Евсеичем  так  громко
рассуждали?" - спросила она, когда  мы  подошли  к  ней.  Я  снова  принялся
рассказывать, Евсеич тоже.  Хотя  я  не  один  уже  раз  замечал,  что  мать
неохотно слушает мои горячие описания рыбной ловли, - в  эту  минуту  я  все
забыл. В подтверждение наших рассказов мы с Евсеичем вынимали  из  ведра  то
ту, то другую рыбу, а как это было  затруднительно,  то  наконец  вытряхнули
всю свою добычу на землю; но, увы, никакого впечатления  не  произвела  наша
рыба на мою мать. Угомонившись от рассказов, я заметил,  что  перед  матерью
был разведен небольшой огонь и курились две-три головешки,  дым  от  которых
прямо шел на нее. Я спросил, что это  значит?  Мать  отвечала,  что  она  не
знала, куда деваться от комаров, и только тут, вглядевшись в мое  лицо,  она
вскрикнула: "Посмотри-ка, что сделали  с  тобою  комары!  У  тебя  все  лицо
распухло и в крови". В самом деле, я  был  до  того  искусан  комарами,  что
лицо, шея и руки у меня распухли. И всего этого я даже не заметил - так  уже
страстно полюбил я уженье. Что же  касается  до  комаров,  то  я  никогда  и
нигде, во всю мою жизнь,  не  встречал  их  в  таком  множестве,  да  еще  в
соединении  с  мушкарою,  которая,  по-моему,  еще  несноснее,  потому   что
забивается человеку в  рот,  нос  и  глаза.  Причиною  множества  комаров  и
мушкары было изобилие стоячей воды и леса. Наконец комары буквально  одолели
нас, и мы с матерью ушли в свою комнату без дверей и  окон,  а  как  она  не
представляла никакой защиты, то сели на кровать под рединный полог,  и  хотя
душно было сидеть под ним, но зато спокойно. Полог -  единственное  спасение
от вечерних и ночных нападений комаров. - Отец воротился,  когда  уже  стало
темно; он поймал еще  двух  очень  больших  лещей  и  уверял,  что  клев  не
прекращался и что он просидел бы  всю  ночь  на  лодке,  если  б  не  боялся
встревожить нас. "Боже мой, - подумал  я,  -  когда  я  буду  большой,  чтоб
проводить целые ночи с удочкой и Суркой  на  берегу  реки  или  озера?.."  -