самую большую, с крепкою лесою,  насадил  какого-то  необыкновенно  толстого
червяка и закинул как можно дальше: ему хотелось поймать  крупную  рыбу;  мы
же с Евсеичем удили на средние удочки и  на  маленьких  навозных  червячков.
Клев начался в ту же минуту; беспрестанно брали средние окуни  и  подлещики,
которых я еще и не видывал. Я пришел в такое волнение, в  такой  азарт,  как
говорил Евсеич, что у меня дрожали руки и  ноги  и  я  сам  не  помнил,  что
делал. У нас  поднялась  страшная  возня  от  частого  вытаскиванья  рыбы  и
закидыванья  удочек,  от  моих  восклицаний  и  Евсеичевых   наставлений   и
удержанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: "Нет,  здесь  с  вами
ничего не выудишь хорошего", сел в лодку, взял свою большую удочку,  отъехал
от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку  с  камнем,
привязанную к лодке, и стал удить. Множество  и  легкость  добычи  охладили,
однако, горячность мою и моего дядьки, который, право, горячился  не  меньше
меня. Он стал думать, как бы  и  нам  выудить  покрупнее.  "Давай,  соколик,
удить со дна, - сказал он мне, - и станем насаживать червяков побольше, и  я
закину третью удочку на хлеб". Я, разумеется,  охотно  согласился:  наплавки
передвинули повыше, так что они уже не стояли, а лежали  на  воде,  червяков
насадили покрупнее, а Евсеич навздевал их даже десяток на  свой  крючок,  на
третью же удочку насадил он кусок умятого хлеба,  почти  в  орех  величиною.
Рыба вдруг перестала брать,  и  у  нас  наступила  совершенная  тишина.  Как
нарочно, для подтвержденья слов моего отца, что с нами  ничего  хорошего  не
выудишь, у него взяла какая-то большая рыба; он долго возился с нею, и мы  с
Евсеичем, стоя на мостках, принимали живое  участие.  Вдруг  отец  закричал:
"Сорвалась!" и вытащил из воды пустую удочку; крючок, однако,  остался  цел.
"Видно, я не дал  хорошенько  заглотать",  -  с  досадою  сказал  он;  снова
насадил крючок и снова закинул удочку. Евсеич очень горевал. "Экой  грех,  -
говорил он, - теперь уж другая не возьмет. Уж первая  сорвалась,  так  удачи
не будет!" Я же, вовсе не видавший рыбы, потому что отец не  выводил  ее  на
поверхность воды, не чувствовавший ее тяжести, потому что не держал  удилища
в руках, не понимавший, что по согнутому удилищу  можно  судить  о  величине
рыбы, я не так близко к сердцу принял  эту  потерю  и  говорил,  что,  может
быть, это была маленькая рыбка. Несколько времени мы  сидели  в  совершенной
тишине, рыба не трогала. Мне стало скучно, и я попросил  Евсеича  переладить
мою удочку по-прежнему; он исполнил мою просьбу; наплавок мой встал, и  клев
начался немедленно; но свои удочки Евсеич не  переправлял,  и  его  наплавки
спокойно лежали на воде. Я выудил уже более двадцати рыб,  из  которых  двух
не мог вытащить без помощи Евсеича; правду сказать, он только и  делал,  что
снимал рыбу с моей удочки, сажал ее в ведро с водой или  насаживал  червяков
на мой крючок; своими удочками ему некогда было заниматься, а  потому  он  и
не заметил, что одного удилища уже не было на мостках и  что  какая-то  рыба
утащила его от нас сажен на двадцать. Евсеич поднял такой крик, что  испугал
меня; Сурка, бывший с нами, начал лаять. Евсеич стал просить и молить  моего
отца, чтоб он поймал плавающее удилище. Отец поспешно исполнил его  просьбу:
поднял камень в лодку и, гребя веслом то направо, то  налево,  скоро  догнал
Евсеичево удилище, вытащил очень большого окуня, не отцепляя положил  его  в
лодку и привез к нам на мостки. В этом происшествии я уже  принимал  гораздо
живейшее участие; крики и тревога Евсеича привели меня в волнение: я  прыгал
от радости, когда перенесли окуня на берег, отцепили  и  посадили  в  ведро.
Вероятно, рыба была испугана шумом  и  движеньем  подъезжавшей  лодки:  клев
прекратился, и мы долго сидели,  напрасно  ожидая  новой  добычи.  Только  к