сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных  микстур  и  порошков,
помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов,  а  принялась  лечить
меня по домашнему лечебнику Бухана. Мне становилось час  от  часу  лучше,  и
через несколько месяцев я был  уже  почти  здоров;  но  все  это  время,  от
кормежки на лесной поляне  до  настоящего  выздоровления,  почти  совершенно
изгладилось из моей памяти. Впрочем,  одно  происшествие  я  помню  довольно
ясно; оно случилось, по уверению меня  окружающих,  в  самой  средине  моего
выздоровления...
     Чувство жалости ко всему страдающему доходило во мне,  в  первое  время
моего выздоровления, до болезненного излишества. Прежде  всего  это  чувство
обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез  или
крика и сейчас начинал сам плакать; она  же  была  в  это  время  нездорова.
Сначала мать приказала было перевести ее в другую  комнату;  но  я,  заметив
это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что  поспешили
возвратить мне мою сестрицу. Медленно поправляясь, я не скоро  начал  ходить
и сначала целые дни,  лежа  в  своей  кроватке  и  посадив  к  себе  сестру,
забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок. Игрушки у нас  были
самые простые: небольшие гладкие  шарики  или  кусочки  дерева,  которые  мы
называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а  моя  подруга  любила
разрушать их, махнув своей ручонкой. Потом  начал  я  бродить  и  сидеть  на
окошке, растворенном прямо в сад. Всякая птичка,  даже  воробей,  привлекала
мое вниманье и  доставляла  мне  большое  удовольствие.  Мать,  которая  все
свободное время от посещенья гостей и хозяйственных  забот  проводила  около
меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару  ручных  голубей,  которые
ночевали под моей кроваткой. Мне рассказывали, что я пришел от них  в  такое
восхищение и так его выражал, что нельзя было  смотреть  равнодушно  на  мою
радость. Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все  уже  твердо  помню),
услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и  когда  я
стал  просить,  чтобы  послали  посмотреть,  кто  это  плачет,  что  "верно,
кому-нибудь больно", - мать послала девушку,  и  та  через  несколько  минут
принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который,  весь
дрожа и не твердо опираясь на свои кривые  лапки,  тыкаясь  во  все  стороны
головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя  нянька.  Мне  стало
так его жаль, что я взял этого щеночка и закутал  его  своим  платьем.  Мать
приказала принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих  попыток,
толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили  его  лакать.  С  этих  пор
щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз  в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он  сделался  потом
небольшой дворняжкой и жил  у  нас  семнадцать  лет,  разумеется  уже  не  в
комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко  мне  и
к моей матери.


     Выздоровленье мое считалось чудом, по признанию  самих  докторов.  Мать
приписывала его, во-первых,  бесконечному  милосердию  божию,  а  во-вторых,
лечебнику Бухана. Бухан получил титло моего спасителя, и мать приучила  меня
в детстве молиться богу за упокой его души при утренней и вечерней  молитве.
Впоследствии она где-то  достала  гравированный  портрет  Бухана,  и  четыре
стиха, напечатанные под его портретом  на  французском  языке,  были  кем-то
переведены русскими стихами, написаны красиво на бумажке  и  наклеены  сверх