обществом моей милой сестрицы,  которая,  становясь  умнее  с  каждым  днем,
могла уже более разделять все мои наклонности, впечатления и забавы.
     Здоровье матери было лучше прежнего, но не  совсем  хорошо,  а  потому,
чтоб нам можно было воспользоваться летним временем,  в  Сергеевке  делались
приготовления  к  нашему  переезду:  купили  несколько  изб  и  амбаров;   в
продолжение великого поста перевезли и поставили их на новом месте,  которое
выбирать ездил отец мой сам; сколько я ни просился,  чтоб  он  взял  меня  с
собою,  мать   не   отпустила.   Сергеевка   исключительно   овладела   моим
воображением, которое отец ежедневно воспламенял своими  рассказами.  Дорога
в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были  забыты  мной,  а
только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в  Багрове  и
жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во  мне  горячая  любовь  к
природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды  и  горы,  так
захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть  удочку,  что
все окружающее потеряло для  меня  свою  занимательность  и  я  каждый  день
просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке. Святая  неделя  прошла  для  меня
незаметно. Я, конечно, не мог понимать  ее  высокого  значенья,  но  я  мало
обратил внимания  даже  на  то,  что  понятно  для  детей:  радостные  лица,
праздничные платья, колокольный звон, беспрестанный приезд  гостей,  красные
яйца и проч. и проч. Приходская церковь наша стояла на  возвышении,  и  снег
около нее давно уже обтаял. Великим моим удовольствием  было  смотреть,  как
бегут по косогору мутные и шумные потоки весенней воды мимо нашего  высокого
крыльца, а еще большим наслаждением, которое мне  не  часто  дозволялось,  -
прочищать палочкой весенние  ручейки.  С  крыльца  нашего  была  видна  река
Белая, и я с нетерпением ожидал, когда она вскроется.  На  все  мои  вопросы
отцу и Евсеичу: "Когда же мы поедем в Сергеевку?" обыкновенно  отвечали:  "А
вот как река пройдет".
     И наконец пришел этот желанный день и час! Торопливо заглянул Евсеич  в
мою детскую и тревожно-радостным голосом  сказал:  "Белая  тронулась!"  Мать
позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже стоял  на  крыльце  и  жадно
следил глазами, как шла между неподвижных берегов  огромная  полоса  синего,
темного, а иногда и желтого льда. Далеко уже  уплыла  поперечная  дорога,  и
какая-то несчастная черная корова бегала  по  ней  как  безумная  от  одного
берега до другого.  Стоявшие  около  меня  женщины  и  девушки  сопровождали
жалобными  восклицаниями  каждое  неудачное  движение  бегающего  животного,
которого рев долетал до ушей моих, и мне стало  очень  его  жалко.  Река  на
повороте загибалась за крутой утес, и скрылись за ним дорога и  бегающая  по
ней черная корова. Вдруг две собаки показались  на  льду;  но  их  суетливые
прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня людях,  ибо  все  были
уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут  или  переплывут  на  берег.  Я
охотно этому верил и, позабыв бедную корову, сам смеялся вместе  с  другими.
Собаки не замедлили оправдать общее ожидание и скоро перебрались  на  берег.
Лед все еще шел крепкою, сплошною, неразрывною, бесконечною глыбою.  Евсеич,
опасаясь сильного  и  холодного  ветра,  сказал  мне:  "Пойдем,  соколик,  в
горницу, река еще не скоро взломается, а ты прозябнешь. Лучше я тебе  скажу,
когда лед начнет трескаться". Я очень  неохотно  послушался,  но  зато  мать
была очень довольна и похвалила Евсеича и меня. В самом деле, не  ближе  как
через час Евсеич пришел сказать мне, что лед на реке  ломается.  Мать  опять
отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел  и  увидел
новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался,  ломался  на  отдельные