поступает наш добрый учитель? "Верно, он меня больше любит, - подумал  я,  -
и, конечно, за то, что у меня оба глаза здоровы, а у  бедного  Андрюши  один
глаз выпятился от бельма и похож на какую-то белую пуговицу". В  этой  мысли
вскоре убедило меня то, что Матвей Васильич был  со  мною  ласковее,  чем  с
моим товарищем, чего я прежде не замечал. Все мои наблюдения  и  рассуждения
я  не  замедлил  сообщить  матери  и  отцу.  Они  как-то   переглянулись   и
улыбнулись, и мне ничего не сказали. Но в подписях Матвея  Васильича  вскоре
произошла перемена; на тетрадках наших с Андрюшей появились  одни  и  те  же
слова, у обоих или "не худо", или "изрядно", или "хорошо", и  я  понял,  что
отец мой, верно, что-нибудь говорил  нашему  учителю,  но  обращался  Матвей
Васильич всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
     Я и теперь не могу понять, какие причины  заставили  мою  мать  послать
меня один раз в народное училище,  вместе  с  Андрюшей.  Вероятно,  это  был
чей-нибудь совет, и всего скорее М.Д.Княжевича,  но,  кажется,  его  дети  в
училище не ходили. Как ни была умна  моя  мать,  но,  по  ее  недостаточному
образованию, не могла ей войти в голову дикая тогда мысль спосылать  сына  в
народное училище, - мысль, которая теперь могла бы быть для всех понятною  и
служить объяснением такого поступка. Как бы то ни было, только в один  очень
памятный для меня  день  отвезли  нас  с  Андрюшей  в  санях,  под  надзором
Евсеича,  в  народное  училище,  находившееся  на  другом  краю   города   и
помещавшееся в небольшом деревянном домишке. Евсеич отдал нас с рук на  руки
Матвею Васильичу, который взял меня за руку  и  ввел  в  большую  неопрятную
комнату, из которой  несся  шум  и  крик,  мгновенно  утихнувший  при  нашем
появлении, - комнату, всю установленную рядами столов со  скамейками,  каких
я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная  на  каких-то
подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски  стоял  мальчик  с
обвостренным мелом в одной руке и с  грязной  тряпицей  в  другой.  Половина
скамеек была занята  мальчиками  разных  возрастов;  перед  ними  лежали  на
столах  тетрадки,  книжки  и  аспидные  доски;  ученики   были   пребольшие,
превысокие и очень маленькие, многие в одних рубашках, а многие одетые,  как
нищие.  Матвей  Васильич  подвел  меня  к  первому  столу,  велел   ученикам
потесниться и посадил с края, а сам сел на стул  перед  небольшим  столиком,
недалеко от черной доски; все это было для меня совершенно  новым  зрелищем,
на которое я смотрел с  жадным  любопытством.  При  входе  в  класс  Андрюша
пропал. Вдруг Матвей Васильич заговорил таким  сердитым  голосом,  какого  у
него никогда не бывало, и с каким-то напевом: "Не  знаешь?  На  колени!",  и
мальчик, стоявший у доски, очень спокойно положил  на  стол  мел  и  грязную
тряпицу и стал на колени  позади  доски,  где  уже  стояло  трое  мальчиков,
которых я сначала не заметил и которые  были  очень  веселы;  когда  учитель
оборачивался к ним спиной,  они  начинали  возиться  и  драться.  Класс  был
арифметический.  Учитель  продолжал  громко  вызывать  учеников  по  списку,
одного за другим;  это  была  в  то  же  время  перекличка:  оказалось,  что
половины учеников не было в классе. Матвей Васильич отмечал в  списке,  кого
нет, приговаривая иногда: "В третий раз нет, в четвертый нет -  так  розги!"
Я оцепенел от страха. Вызываемые мальчики подходили к доске  и  должны  были
писать мелом требуемые цифры и считать их как-то от  правой  руки  к  левой,
повторяя: "Единицы, десятки, сотни". При этом счете многие сбивались, и  мне
самому  казался  он  непонятным  и  мудреным,  хотя  я  давно  уже  выучился
самоучкой  писать  цифры.  Некоторые  ученики  оказались  знающими;  учитель
хвалил их, но и самые похвалы сопровождались бранными  словами,  по  большей