поступает наш добрый учитель? "Верно, он меня больше любит, - подумал я, -
и, конечно, за то, что у меня оба глаза здоровы, а у бедного Андрюши один
глаз выпятился от бельма и похож на какую-то белую пуговицу". В этой мысли
вскоре убедило меня то, что Матвей Васильич был со мною ласковее, чем с
моим товарищем, чего я прежде не замечал. Все мои наблюдения и рассуждения
я не замедлил сообщить матери и отцу. Они как-то переглянулись и
улыбнулись, и мне ничего не сказали. Но в подписях Матвея Васильича вскоре
произошла перемена; на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и те же
слова, у обоих или "не худо", или "изрядно", или "хорошо", и я понял, что
отец мой, верно, что-нибудь говорил нашему учителю, но обращался Матвей
Васильич всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
Я и теперь не могу понять, какие причины заставили мою мать послать
меня один раз в народное училище, вместе с Андрюшей. Вероятно, это был
чей-нибудь совет, и всего скорее М.Д.Княжевича, но, кажется, его дети в
училище не ходили. Как ни была умна моя мать, но, по ее недостаточному
образованию, не могла ей войти в голову дикая тогда мысль спосылать сына в
народное училище, - мысль, которая теперь могла бы быть для всех понятною и
служить объяснением такого поступка. Как бы то ни было, только в один очень
памятный для меня день отвезли нас с Андрюшей в санях, под надзором
Евсеича, в народное училище, находившееся на другом краю города и
помещавшееся в небольшом деревянном домишке. Евсеич отдал нас с рук на руки
Матвею Васильичу, который взял меня за руку и ввел в большую неопрятную
комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем
появлении, - комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких
я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то
подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик с
обвостренным мелом в одной руке и с грязной тряпицей в другой. Половина
скамеек была занята мальчиками разных возрастов; перед ними лежали на
столах тетрадки, книжки и аспидные доски; ученики были пребольшие,
превысокие и очень маленькие, многие в одних рубашках, а многие одетые, как
нищие. Матвей Васильич подвел меня к первому столу, велел ученикам
потесниться и посадил с края, а сам сел на стул перед небольшим столиком,
недалеко от черной доски; все это было для меня совершенно новым зрелищем,
на которое я смотрел с жадным любопытством. При входе в класс Андрюша
пропал. Вдруг Матвей Васильич заговорил таким сердитым голосом, какого у
него никогда не бывало, и с каким-то напевом: "Не знаешь? На колени!", и
мальчик, стоявший у доски, очень спокойно положил на стол мел и грязную
тряпицу и стал на колени позади доски, где уже стояло трое мальчиков,
которых я сначала не заметил и которые были очень веселы; когда учитель
оборачивался к ним спиной, они начинали возиться и драться. Класс был
арифметический. Учитель продолжал громко вызывать учеников по списку,
одного за другим; это была в то же время перекличка: оказалось, что
половины учеников не было в классе. Матвей Васильич отмечал в списке, кого
нет, приговаривая иногда: "В третий раз нет, в четвертый нет - так розги!"
Я оцепенел от страха. Вызываемые мальчики подходили к доске и должны были
писать мелом требуемые цифры и считать их как-то от правой руки к левой,
повторяя: "Единицы, десятки, сотни". При этом счете многие сбивались, и мне
самому казался он непонятным и мудреным, хотя я давно уже выучился
самоучкой писать цифры. Некоторые ученики оказались знающими; учитель
хвалил их, но и самые похвалы сопровождались бранными словами, по большей