многое,  что  делали  со  мной  в  то  время  и  что  говорили  около  меня,
предполагая, что я уже ничего не вижу, не  слышу  и  не  понимаю,  -  что  я
умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть: доктора -  по
несомненным медицинским признакам, а  окружающие  -  по  несомненным  дурным
приметам, неосновательность и  ложность  которых  оказались  на  мне  весьма
убедительно. Страданий  матери  моей  описать  невозможно,  но  восторженное
присутствие духа и  надежда  спасти  свое  дитя  никогда  ее  не  оставляли.
"Матушка Софья Николаевна, -  не  один  раз  говорила,  как  я  сам  слышал,
преданная ей душою дальняя родственница Чепрунова,  -  перестань  ты  мучить
свое дитя; ведь уж и доктора и священник сказали  тебе,  что  он  не  жилец.
Покорись воле божией: положи дитя под  образа,  затепли  свечку  и  дай  его
ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь  ты  только  мешаешь  ей  и
тревожишь ее, а пособить не можешь..." Но с гневом встречала такие речи  моя
мать и отвечала, что, покуда искра жизни тлеется во мне, она  не  перестанет
делать  все,  что  может,  для  моего  спасенья,  -  и  снова  клала   меня,
бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или  бульону,
целые часы растирала мне грудь и спину  голыми  руками,  а  если  и  это  не
помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем  -  и  я,  после  глубокого
вздоха, начинал дышать  сильнее,  как  будто  просыпался  к  жизни,  получал
сознание,  начинал  принимать  пищу  и  говорить,  и  даже  поправлялся   на
некоторое время. Так бывало не  один  раз.  Я  даже  мог  заниматься  своими
игрушками, которые расставляли подле меня на маленьком столике;  разумеется,
все это делал я, лежа в кроватке, потому что едва шевелил  своими  пальцами.
Но самое главное мое удовольствие состояло в том, что приносили ко  мне  мою
милую сестрицу, давали поцеловать, погладить  по  головке,  а  потом  нянька
садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру,  указывая  то  на
одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.
     Заметив, что  дорога  мне  как  будто  полезна,  мать  ездила  со  мной
беспрестанно: то в  подгородные  деревушки  своих  братьев,  то  к  знакомым
помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец  был
с нами. Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так  я
ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты,  постлали
постель в высокой траве лесной  поляны,  в  тени  дерев,  и  положили  почти
безжизненного. Я все видел и понимал, что около  меня  делали.  Слышал,  как
плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки  к
небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни  одного  слова,  не
мог пошевелиться - и  вдруг  точно  проснулся  и  почувствовал  себя  лучше,
крепче  обыкновенного.  Лес,  тень,  цветы,   ароматный   воздух   мне   так
понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли  мы  тут
до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от  меня,  и  мне
это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как  толковали  об
этом; развели огонь, пили чай, а  мне  дали  выпить  отвратительной  римской
ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали,  и  все  отдыхали,  даже
мать моя спала долго. Я не спал, но  чувствовал  необыкновенную  бодрость  и
какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее  сказать,  я  не
понимал, что чувствовал, но мне было хорошо. Уже  довольно  поздно  вечером,
несмотря на мои просьбы и слезы,  положили  меня  в  карету  и  перевезли  в
ближайшую на дороге татарскую  деревню,  где  и  ночевали.  На  другой  день
поутру я чувствовал себя также свежее и лучше  против  обыкновенного.  Когда
мы воротились в город, моя мать, видя,  что  я  стал  немножко  покрепче,  и