слышать.
     Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи  моего
детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.


ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

     Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой  картине  давно  прошедшего,
картине, сильно полинявшей в иных местах от  времени  и  потока  шестидесяти
годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей  памяти,  -  кормилица,
маленькая  сестрица  и  мать;  тогда  они  не  имели   для   меня   никакого
определенного  значенья  и  были  только  безыменными  образами.   Кормилица
представляется  мне   сначала   каким-то   таинственным,   почти   невидимым
существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на  руках  матери  и
горько плачущим: с рыданием и  воплями  повторял  я  одно  и  то  же  слово,
призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной  комнаты,  брал
меня на руки, клал к груди... и мне становилось  хорошо.  Потом  помню,  что
уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня  к  груди,
напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной  по  комнате
до тех пор,  пока  я  засыпал.  Кормилица,  страстно  меня  любившая,  опять
несколько  раз  является  в  моих  воспоминаниях,  иногда  вдали,   украдкой
смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки,  лицо  и  плачущая
надо мною. Кормилица моя была  господская  крестьянка  и  жила  за  тридцать
верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером  и  приходила  в
Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и  отдохнув,  пешком  же
возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть  на  барщину.  Помню,  что  она
один раз приходила, а может быть и приезжала  как-нибудь,  с  моей  молочной
сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.


     Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери,  и  любовь
эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне  все
казалось, что ей холодно, что  она  голодна  и  что  ей  хочется  кушать;  я
беспрестанно хотел одеть  ее  своим  платьицем  и  кормить  своим  кушаньем;
разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.
     Постоянное присутствие матери сливается с  каждым  моим  воспоминанием.
Ее образ неразрывно соединяется с моим  существованьем,  и  потому  он  мало
выдается  в  отрывочных  картинах  первого  времени  моего   детства,   хотя
постоянно участвует в них.


     Тут следует большой промежуток, то есть  темное  пятно  или  полинявшее
место в картине  давно  минувшего,  и  я  начинаю  себя  помнить  уже  очень
больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора  года,  не
в конце ее (когда  я  уже  оправлялся),  нет,  именно  помню  себя  в  такой
слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром,  я
проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо  мне:  высокая,
большая комната, голые стены из претолстых новых  сосновых  бревен,  сильный
смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит  и  сквозь
окно с правой стороны, поверх  рединного  полога