слышать.
Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего
детства только то, в действительности чего не могу сомневаться.
ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего,
картине, сильно полинявшей в иных местах от времени и потока шестидесяти
годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица,
маленькая сестрица и мать; тогда они не имели для меня никакого
определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица
представляется мне сначала каким-то таинственным, почти невидимым
существом. Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и
горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же слово,
призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал
меня на руки, клал к груди... и мне становилось хорошо. Потом помню, что
уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди,
напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате
до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять
несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой
смотрящая на меня из-за других, иногда целующая мои руки, лицо и плачущая
надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать
верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в
Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же
возвращалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она
один раз приходила, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной
сестрой, здоровой и краснощекой девочкой.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь
эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все
казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я
беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем;
разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.
Постоянное присутствие матери сливается с каждым моим воспоминанием.
Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало
выдается в отрывочных картинах первого времени моего детства, хотя
постоянно участвует в них.
Тут следует большой промежуток, то есть темное пятно или полинявшее
место в картине давно минувшего, и я начинаю себя помнить уже очень
больным, и не в начале болезни, которая тянулась с лишком полтора года, не
в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, именно помню себя в такой
слабости, что каждую минуту опасались за мою жизнь. Один раз, рано утром, я
проснулся или очнулся, и не узнаю, где я. Все было незнакомо мне: высокая,
большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный
смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь
окно с правой стороны, поверх рединного полога