это совершенно справедливо и что мать не хотела сказать мне правды.
     Миницкие  не  замедлили  приехать  и  привезти  с  собою  двух  старших
дочерей. Мы с сестрицей любили их, очень им  обрадовались,  и  у  нас  опять
составились и прежние игры и прежние чтения. С утра до самого вечера мы  все
время были неразлучны с моей сестрой, потому все комнатные  наши  занятия  и
забавы были у нас общие.
     Что касается  до  вредного  влияния  на  нас  чурасовской  лакейской  и
девичьей, то моя мать могла быть теперь на этот  счет  совершенно  спокойна:
вся прислуга как  будто  сговорилась  избегать  нас  и  ничего  при  нас  не
говорить. Даже Иванушка-буфетчик перестал при  нас  подходить  к  Евсеичу  и
болтать с ним, как бывало  прежде,  и  Евсеич,  добродушно  смеясь,  однажды
сказал мне: "Вот так-то лучше! Стали нас побаиваться!"
     Прасковья  Ивановна  вскоре   совершенно   выздоровела   от   небольшой
простуды. Рождество Христово было у ней храмовой праздник в ее новой,  самой
ею  выстроенной  церкви,  и  она  праздновала  этот  день  со   всевозможною
деревенскою пышностью. Гостей наехало столько, что в  обоих  флигелях  негде
было помещаться; некоторые мелкопоместные и бессемейные соседи жили даже  по
крестьянским избам. Все говорили, что никогда не бывало такого  съезда,  как
в этот год. Я этого не утверждаю, но знаю, что в этот раз еще более  надоели
мне гости. Отца с матерью я почти не видел, и только  дружба  с  милой  моей
сестрицей, выраставшая не по дням, а по часам, утешала меня в  этом  скучном
и как-то тяжелом для нас Чурасове. Сестра  становилась  уже  моим  настоящим
другом, с которым мог я делиться всеми моими детскими чувствами  и  мыслями.
Так прошел декабрь и наступил новый  год,  который  я  встретил  с  каким-то
особенным чувством и ожиданием. Вдруг  на  другой  день  мать  говорит  мне:
"Сережа, хочешь ехать со мной  в  Казань?  Мы  едем  туда  с  отцом  на  две
недели". Я обрадовался выезду из Чурасова и отвечал, что  очень  хочу.  "Ну,
так сбирайся". Я обещал собраться в полчаса, но вдруг вспомнил о сестрице  и
спросил: "А сестрица поедет с нами?" Мать  отвечала,  что  она  останется  в
Чурасове. Это меня огорчило. Когда же я сказал сестрице о моем отъезде,  она
принялась горько плакать. Хотя я был горячо привязан к матери  и  не  привык
расставаться с нею, но горесть сестрицы так глубоко меня  потрясла,  что  я,
не задумавшись,  побежал  к  матери  и  стал  ее  просить  оставить  меня  в
Чурасове. Мать удивилась, узнала  причину  такой  быстрой  перемены,  обняла
меня, поцеловала, но сказала, что ни под каким  видом  не  оставит,  что  мы
проездим всего две  недели  и  что  сестрица  скоро  перестанет  плакать.  Я
печально воротился в  детскую.  Бедная  моя  сестрица  плакала  навзрыд.  Ей
предстояло новое горе: мать брала с собой Парашу, а сестрицу  мою  Прасковья
Ивановна переводила жить к себе в спальню и поручала  за  нею  ходить  своей
любимой горничной, Акулине Борисовне, женщине очень скромной, а также  очень
заботливой.
     Неожиданную поездку в Казань устроила  сама  Прасковья  Ивановна.  Мать
еще прежде не один раз говорила, что она  хотела  бы  побывать  в  Казани  и
помолиться тамошним чудотворцам; что  она  не  видывала  мощей  и  очень  бы
желала к  ним  приложиться;  что  ей  хотелось  бы  посмотреть  и  послушать
архиерейской службы. Прасковья Ивановна, казалось, и не заметила этих  слов.
Когда стало приближаться крещенье, которое было в то же время днем  рождения
моей матери, то мать сказала один раз, разговаривая с Александрой  Ивановной
в присутствии Прасковьи Ивановны, которая играла с моим отцом в  пикет,  что
очень бы желала на шестое число куда-нибудь уехать, хоть в  Старое  Багрово.