если  вы  будете  им  заниматься  по-прежнему.  Но  я  требую,  чтоб  вы  не
вскакивали передо мной, не услуживали мне, чтоб вы  держали  тебя  со  мной,
как  равная  мне,  одним  словом,  как  вы  держали  себя  при  жизни  Арины
Васильевны. Согласны ли вы?" Татьяна Степановна давно разливалась  в  слезах
и несколько раз хотела было броситься обнимать "матушку-сестрицу",  а  может
быть, и поклониться в ноги, но  мать  всякий  раз  останавливала  ее  рукой.
Разумеется, Татьяна Степановна охотно на все согласилась и не находила  слов
благодарить мою мать за ее "великие милости и благодеяния".  Она  прибавила,
что "все добро, оставшееся после покойницы матушки, собрано,  переписано  ею
и  будет  представлено  сестрице".  Мать  с  горячностью  возразила:  "И  вы
думаете, что я захочу  воспользоваться  какими-нибудь  вещами  или  платьями
после покойницы свекрови, когда у ней  осталась  незамужняя  родная  дочь?..
Вот как вы меня мало знаете. Мне ничего не надобно;  я  и  видеть  этого  не
хочу; это все ваше". Засим последовала новая и очень  горячая  благодарность
от Татьяны Степановны. Тогда только вполне объяснилось  для  меня  положение
матери, в котором жила она в семействе моего отца. Припомнив  все  слышанное
мною в разное время от Параши и вырывавшиеся иногда слова у матери во  время
горячих разговоров с  отцом,  я  составил  себе  довольно  ясное  понятие  о
свойствах людей, с которыми она жила. Можно себе представить,  каким  высшим
существом являлась мне моя мать! Я начинал смотреть на нее с  благоговением,
гордился ею и любил с каждым днем более.
     Вдруг, вовсе  неожиданно,  привезли  нам  с  почты  письмо  от  бабушки
Прасковьи Ивановны, и, к общему удивлению, вдвое длиннее первого!  Прасковья
Ивановна подробно высчитывала причины, по которым нам не следует  оставаться
эту зиму в Багрове, и  уже  требовала  настоятельно,  чтоб  мы  после  шести
недель переехали к ней в Чурасово, а великим  постом  воротились  бы  домой.
Письмо  состояло  из  таких  нежных  просьб  и  в  то  же  время  из   таких
положительных  приказаний,  что  все  хотя   ни   слова   не   сказали,   но
почувствовали  невозможность  им  противиться.  К  Татьяне  Степановне  было
приложено  особое  письмецо,  самое  ласковое  и   убедительное.   Прасковья
Ивановна  писала,  что  приготовит  ей  прекрасную,   совершенно   отдельную
комнату, в  которой  жила  Дарья  Васильевна,  теперь  переведенная  уже  во
флигель; что Татьяна Степановна будет жить спокойно, что никто к ней  ходить
не будет и что она может приходить к хозяйке и к  нам  только  тогда,  когда
сама захочет. По прочтении обоих писем  несколько  времени  все  молчали  и,
казалось, все были недовольны. Наконец отец мой прервал  молчание  и  первый
заговорил: "Как же тут быть,  Софья  Николавна?  Как  же  нам  не  исполнить
желания  тетушки?  Ведь  настоящих  причин  к  отказу  нет.   Ведь   тетушка
прогневается". Мать отвечала, что она сама не знает, как тут быть, и что  ее
затрудняет только  перевозка  детей  в  зимнюю  пору.  "А  что  ты  скажешь,
Танюша?" - спросил мой отец. Татьяна Степановна, не  задумавшись,  отвечала,
что ни за что не поедет, что она в Чурасове с тоски умрет и  что  "не  хочет
удалиться так скоро и так далеко от могилы своей  матушки".  -  "Где  же  ты
будешь жить? - продолжал мой отец. - Неужели  останешься  одна  в  Багрове?"
Тетушка задумалась и потом отвечала, что она переедет к сестрице  Александре
Степановне и что каждый месяц  вместе  с  ней  будет  приезжать  молиться  и
служить панихиды на могиле матери. Поговоря таким образом и ничего не  решив
положительно, все разошлись.
     Я догадался, однако, что мы непременно поедем,  и  был  огорчен  больше
всех. Как нарочно, за несколько дней  до  получения  письма  я  узнал  новое