своим другом. Она очень огорчилась, что бабушка Арина Васильевна  скончалась
без нас, и обвиняла себя за то, что удержала  моего  отца,  просила  у  него
прощенья и просила его не сокрушаться, а покориться воле божией. "Если б  не
боялась наделать вам много хлопот, - писала она, - сама бы  приехала  к  вам
по первому снегу, чтоб разделить с вами это грустное время. У  вас  ведь,  я
думаю, тоска смертная; посторонних ни души, не с  кем  слова  промолвить,  а
сами вы только скуку да хандру друг на друга наводите. Вот  бы  было  хорошо
всем  вам,  с  детьми  и  с  Танюшей,  приехать  на  всю  зиму  в  Чурасово.
Подумайте-ка об этом. И я бы об вас не стала беспокоиться и  скучать  бы  не
стала без  Софьи  Николавны",  -  и  проч.  и  проч.  Приглашение  Прасковьи
Ивановны приехать  к  ней,  сказанное  между  слов,  было  сочтено  так,  за
мимолетную мысль, мелькнувшую  у  ней  в  голове,  но  не  имеющую  прочного
основания. Отец мой сказал: "Вот еще что придумала тетушка! Целый  век  жить
в дороге да в  гостях;  да  эдак  и  от  дому  отстанешь".  Тетушка  Татьяна
Степановна прибавила, что куда ей, деревенщине, соваться в такой  богатый  и
модный дом, с утра до вечера набитый гостями, и что у ней теперь не  веселье
на уме. Даже мать  сказала:  "Как  же  можно  зимою  тащиться  нам  с  тремя
маленькими  детьми".  Согласно  таким  отзывам,  было  написано   письмо   к
Прасковье Ивановне  и  отправлено  на  первой  почте.  Предложение  ее  было
предано забвению.
     Отец мой целые дни проводил сначала в разговорах  с  слепым  поверенным
Пантелеем, потом  принялся  писать,  потом  слушать,  что  сочинил  Пантелей
Григорьич (читал ученик его,  Хорев)  и,  наконец,  в  свою  очередь  читать
Пантелею Григорьичу свое, написанное им самим. Дело состояло в том, что  они
сочиняли вместе просьбу в сенат по  богдановскому  делу.  Я  слыхал  нередко
споры между ними, и довольно горячие, в  которых  слепой  поверенный  всегда
оставался победителем, самым почтительным и скромным. Говорили, что  он  все
законы знает наизусть, и я этому верил,  потому  что  сам  слыхал,  как  он,
бывало, начнет приводить указы, их годы,  числа,  пункты,  параграфы,  самые
выражения, - и так бойко, как будто разогнутая книга  лежала  перед  его  не
слепыми, а  зрячими  глазами.  Собственная  речь  Пантелея  была  совершенно
книжная,  и  он  выражался  самыми  отборными  словами,   говоря   о   самых
обыкновенных предметах. К отцу моему, например,  он  всегда  обращался  так:
"Соблаговолите, государь мой  Алексей  Степанович..."  и  т.д.  Диктовал  он
очень  скоро  и  горячо,  причем  делал  движения  головой   и   руками.   Я
прокрадывался иногда в его горницу так тихо, что он  не  слыхал,  и  подолгу
стоял там, прислонясь к печке: Пантелей Григорьич сидел с ногами на  высокой
лежанке,  куря  коротенькую  трубку,  которую  беспрестанно   сам   вычищал,
набивал,  вырубал  огня  на  трут  и  закуривал.  Он   говорил   громко,   с
одушевлением, и проворный писец Иван Хорев  (Большак  по  прозванью),  давно
находившийся постоянно при нем,  едва  поспевал  писать  и  повторять  вслух
несколько последних слов, им написанных. Я с благоговением смотрел на  этого
слепца, дивясь его великому уму и памяти, заменявшим ему глаза.
     Проводя почти все свое время неразлучно  с  матерью,  потому  что  я  и
писал и читал в ее отдельной горнице, где обыкновенно и спал, -  там  стояла
моя кроватка и там был мой дом, - я менее играл с сестрицей, реже виделся  с
ней. Я уже сказал, что мать не была к ней так ласкова и нежна, как  ко  мне,
а потому естественно, что и сестрица не была и не могла быть с ней  нежна  и
ласкова, даже несколько  робела  и  смущалась  в  ее  присутствии.  Мать  не
высылала ее из своей  спальни,  но  сестрице  было  там  как-то  несвободно,