часу сильнее и к вечеру выпал с лишком в полторы  четверти;  езда  сделалась
ужасно тяжела, и мы едва тащились шагом, потому что мокрый снег  прилипал  к
колесам и даже тормозил их. Так ехали мы целый  следующий  день  и  проехали
только тридцать верст. К вечеру пошел дождь,  снег  почти  растаял,  и  хотя
дорога стала еще грязнее, но все  лошадям  было  легче.  Тут  явилась  новая
беда: мать захворала, и так сильно, что, отъехав  двадцать  пять  верст,  мы
принуждены были остановиться и простоять более суток. Как было  грустно  мне
и моей милой сестрице! Мы жили в грязной чувашской  избе.  Мать  лежала  под
пологом, отец с Парашей беспрестанно подавали ей какие-то лекарства,  и  мы,
сидя в другом углу, перешептывались вполголоса между собой и молились  богу,
чтоб он послал маменьке облегчение.
     Только на седьмой день, довольно рано утром, добрались мы до  Неклюдова
и подъехали к крыльцу очень странно построенного дома Кальпинских,  всего  в
двадцати верстах от Багрова. Мы с сестрицей никогда  там  не  бывали,  да  и
теперь бы отец не заехал,  но  так  пришлось,  что  надобно  было  выкормить
усталых лошадей. Хозяйка встретила мою мать в сенях и ушла с нею  в  дом,  а
отец высадил меня и сестру из кареты и повел за руку. В  зале  встретил  нас
И.Н.Кальпинский;  отец,  здороваясь  с  ним,  поспешно   спросил:   "А   что
матушка?" - "Разве вы не знаете?" - возразил  хозяин.  "Вот  другая  неделя,
как ничего не знаем", - отвечал отец. "Приказала долго жить,  -  преспокойно
сказал Кальпинский, - скончалась в самый покров". Боже мой, что сделалось  с
моим отцом! Он всплеснул руками, тихо промолвил: "В  покров",  -  побледнел,
весь задрожал и, конечно бы упал, если б Кальпинский не подхватил его  и  не
посадил на стул. Между тем матери в гостиной успели уже  сказать  о  кончине
бабушки;  она  выбежала  к  нам  навстречу  и,  увидя  моего  отца  в  таком
положении, ужасно испугалась и бросилась  помогать  ему.  Принесли  холодной
воды, вспрыснули ему лицо, облили голову, отец пришел в себя, и  ручьи  слез
полились по его бледному лицу. Ему  дали  выпить  стакан  холодной  воды,  и
Кальпинский увел его к себе в кабинет, где отец  мой  плакал  навзрыд  более
часу, как маленькое дитя, повторяя только иногда: "Бог судья тетушке! На  ее
душе этот грех!" Между тем вокруг него  шли  уже  горячие  рассказы  и  даже
споры между моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской,  которая
на  этот  раз  гостила  у  своей  сестрицы.  С   мельчайшими   подробностями
рассказывали  они,  как  умирала,  как  томилась  моя  бедная  бабушка;  как
понапрасну звала к себе своего сына; как  на  третий  день,  именно  в  день
похорон, выпал такой снег, что не было возможности провезти  тело  покойницы
в Неклюдово, где и могилка была  для  нее  вырыта,  и  как  принуждены  были
похоронить ее в Мордовском Бугуруслане, в  семи  верстах  от  Багрова.  "Вот
бог-то все по-своему  делает,  -  говорила  Флена  Ивановна  Лупеневская,  -
покойный дядюшка Степан Михайлыч, царство ему небесное,  не  жаловал  нашего
Неклюдова и слышать не хотел, чтоб его у  нас  похоронили,  а  косточки  его
лежат возле нашей церкви. Тетушка же так нас любила, как родных  дочерей,  и
всей душенькой желала и приказывала, чтоб положить ее в Неклюдове,  рядом  с
Степаном Михайлычем,  а  пришлось  лечь  в  Мордовском  Бугуруслане  у  отца
Василья". Катерина же Ивановна Кальпинская прибавляла вполголоса, как  будто
про себя: "Так уж сами не захотели. Все генеральша. И провезти было можно  и
подождать было можно, снег-то всего лежал одни сутки".  Но  Флена  Ивановна,
вслушавшись,  возразила:  "Полно,  матушка-сестрица,  что  ты   грешишь   на
Елизавету Степановну и на всех. Проезду не было ни на санях, ни на  колесах.
Ведь мы и сами поехали на похороны, да от  Бахметевки  воротились,  ведь  на