успеньева дня ее и не трогали. Воды не было ни капли, как  мы  поехали.  Ума
не приложу, отчего такая беда  случилась.  Я,  вестимо,  без  вины  виноват.
Помилосердствуйте, простите, заставьте за себя век бога молить..."  -  и  он
повалился в ноги моему  отцу.  Ему  сейчас  велели  встать  и  сказали,  что
прощают ему его вину и жаловаться не будут.
     Завозни нашей с каретой еще у пристани  не  было:  предсказание  нашего
хозяина-кормщика сбылось из слова  в  слово.  Она  медленно  подвигалась  на
шестах снизу  и  находилась  еще  от  нас  не  менее  версты,  как  говорили
перевозчики. Отцу моему захотелось узнать, отчего  потекла  наша  лодка;  ее
вытащили на берег, обернули вверх дном  и  нашли,  что  у  самой  кормы  она
проломлена  чем-то  острым;  дыра  была  пальца  в  два  шириною.  Как   это
случилось, никто объяснить не мог. Долго  толковали  перевозчики  и  наконец
порешили, что это кто-нибудь со зла проломил железным ломом. Отверстие  было
довольно высоко над водою, и в тихую погоду  можно  было  плавать  на  лодке
безопасно, но гребни высоких валов попадали в дыру. Если б  не  доглядели  и
не принялись вовремя выливать воду, лодка наполнилась бы ею, села глубже,  и
тогда гибель  была  неизбежна.  Тут  только  я  понял,  какой  опасности  мы
подвергались, и боязнь, отвращение от переправ  через  большие  реки  прочно
поселилась в моей душе. Наконец приплыла наша завозня; она точно ночевала  у
Гусиной Луки, на мели, кое-как привязавшись  к  воткнутым  в  песок  шестам.
Люди наши рассказывали, что  натерпелись  такого  страху,  какого  сроду  не
видывали, что не спали всю ночь и пробились с  голодными  лошадьми,  которые
не стояли на месте и несколько раз едва не опрокинули завозню.  Нас  ожидала
новая остановка и потеря времени:  надо  было  заехать  в  деревню  Часовню,
стоящую на самом берегу Волги, и  выкормить  лошадей,  которые  около  суток
ничего не ели.
     Нельзя было узнать моего отца. Всегда тихий и спокойный,  он  рвался  с
досады, что столько времени пропадало даром, и беспрестанно  сердился.  Мать
принуждена была его уговаривать и успокаивать, что всегда,  бывало,  делывал
отец с нею, и я с любопытством смотрел на эту перемену. Мать говорила  очень
долго и так хорошо, как и в книжках не  пишут.  Между  прочим,  она  сказала
ему, что безрассудно сердиться на Волгу и бурю,  что  такие  препятствия  не
зависят от воли человеческой, и что грешно роптать на  них,  потому  что  их
посылает бог, что, напротив, мы должны благодарить  его  за  спасение  нашей
жизни... Но я не умею так рассказать, как она говорила. Наконец  мало-помалу
отец мой успокоился, хотя все оставался очень грустен. Выкормив лошадей,  мы
пустились в дальнейший путь. Мы не  жалели  своих  добрых  коней,  и  в  две
упряжки, то есть в два  переезда,  проехали  почти  девяносто  верст,  и  на
другой день в обед были уже в  Вишенках.  Простояв  часа  четыре,  мы  опять
пустились в дорогу и ночевали в  деревне,  называемой  "Один  двор".  Судьба
захотела испытать терпенье моего отца. Когда душа его рвалась в  Багрово,  к
умирающей матери, препятствия вырастали  на  каждом  шагу.  Все  путешествие
наше  было  самое  неудачное,  утомительное,  печальное.  После  постоянного
ненастья, от  которого  размокла  черноземная  почва,  сначала  образовалась
страшная грязь, так что мы с трудом стали  уезжать  по  пятидесяти  верст  в
день; потом вдруг сделалось холодно, и, поднявшись на заре,  чтоб  выбраться
поранее из грязного "Одного двора", мы увидели, что  грязь  замерзла  и  что
земля слегка покрыта снегом. Сначала отец не встревожился  этим  и  говорил,
что  лошадям  будет  легче,  потому  что  подмерзло,  мы  же   с   сестрицей
радовались, глядя на опрятную белизну полей; но снег продолжал идти  час  от