смотрел на это пространство, которое надобно нам переплыть. Нас одели
потеплее и посадили на опрокинутую лодку. По берегам тянулись, как узоры,
следы сбежавших волн, и можно было видеть, как хлестали и куда доставали
они во время бури. Это были гладкие окраины из крупного песка и мелкой
гальки. Стаи мартышек с криком вились над водой, падая иногда на нее и
ныряя, чтоб поймать какую-нибудь рыбку. Симбирск с своими церквами и
каменным губернаторским домом, на высокой горе, покрытой сплошными
плодовитыми садами, представлял великолепный вид; но я мало обращал на него
вниманья. Около меня кипела шумная суматоха. На перевозе ночевало много
народу, и уже одна большая завозня, битком набитая лошадьми и телегами с
приподнятыми передками и торчащими вверх оглоблями, чернелась на середине
Волги, а другая торопливо грузилась, чтобы воспользоваться благополучным
временем. Перевозчиков из деревни Часовни, лежащей на берегу, набежало
множество, предлагая нам свои услуги. У них был какой-то староста, который
говорил моему отцу, чтоб он не всем верил, и что многие из них вовсе не
перевозчики, и чтобы мы положились во всем на него. Нагрузилась до
последней возможности и другая завозня, отвязали причалы, оттолкнулись от
пристани и тихо пошли на шестах вверх по реке, держась около берега.
Подвели третью завозню, самую лучшую и прочную, как уверяли, поставили нашу
карету, кибитку и всех девять лошадей. Не привыкшие к подобным переправам,
добрые наши кони храпели и фыркали; привязать их к карете или перекладинам,
которыми с двух сторон загораживали завозню, было невозможно, и каждую пару
держали за поводья наши кучера и люди: с нами остались только Евсеич да
Параша. Никому из посторонних не позволили грузиться, и вот тронулась и
наша завозня, и тихо пошла вверх, также на шестах. "Взводись выше,
молодцы! - кричал с берега староста. - Надо убить прямо на перевоз".
Неравнодушно смотрел я на эту картину и со страхом замечал, что ветерок,
который сначала едва тянул с восхода, становился сильнее, и что поверхность
Волги беспрестанно меняла свой цвет, - то темнела, то светлела, - и крупная
рябь бесконечными полосами бороздила ее мутную воду. Проворно подали
большую косную лодку, шестеро гребцов сели в весла, сам староста или хозяин
стал у кормового весла. Нас подхватили под руки, перевели и перенесли в это
легкое судно; мы расселись по лавочкам на самой его середине, оттолкнулись,
и лодка, скользнув по воде, тихо поплыла, сначала также вверх; но, проплыв
сажен сто, хозяин громко сказал: "Шапки долой, призывай бога на помочь!"
Все и он сам сняли шапки и перекрестились; лодка на минуту приостановилась.
"С богом, на перебой, работайте, молодцы", - проговорил кормщик, налегши
обеими руками и всем телом на рукоятку тяжелого кормового весла, опустя ее
до самого дна кормы и таким образом подняв нижний конец, он перекинул весло
на другую сторону и повернул нос лодки поперек Волги. Гребцы дружно легли в
весла, и мы быстро понеслись. Страх давно уже овладевал мною; но я боролся
с ним и скрывал сколько мог; когда же берег стал уходить из глаз моих,
когда мы попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся
кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех
сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, - я не мог долее
выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое лицо на груди матери. Глядя
на меня, заплакала и сестрица. Отец смеялся, называя меня трусишкой, а
мать, которая и в бурю не боялась воды, сердилась и доказывала мне, что нет
ни малейшей причины бояться. Пролежав несколько времени с закрытыми глазами
и понимая, что это стыдно, я стал понемногу открывать глаза и с радостью