рала; говорят, они к счастью. - Но, крошка, - возразил я  в  благородном
возмущении, - это право тогда жаль. Возьми их, я обойдусь.  Но  Зиночка,
уже по-настоящему сердясь, морщилась от усилия замкнуть ручками мою  ла-
донь. - Вы должны взять, - говорила она. - Вы должны. Вы меня обидите.
 
   Пойдет или не пойдет, пойдет или откажет. - Вот было то единственное,
что волновало мои мысли, мои чувства, все мое существо, в то  время  как
я, как бы невзначай, подводил Зиночку к гостиничному подъезду. Взойдя на
первую ступень, она, словно очнувшись, остановилась. В тоске глянула  на
открытые ворота, где все еще, точно  непропускавшие  стражи,  стояли  те
двое; потом, как перед расставанием, взглянула на меня, улыбнулась жалко
и, опустив голову, вся как-то сгорбившись, закрыла лицо руками.  Высоко,
у самой подмышки крепко схватив ее за руку, я втащил ее вверх по лестни-
це и протолкнул в услужливо раскрытую швейцаром дверь.
 
   Когда через час, или сколько там, мы снова вышли, то еще во  дворе  я
спросил Зиночку, в какую ей сторону надо идти, чтобы обозначить свой дом
в направлении противоположном, тут же у ворот навсегда  с  ней  распрос-
титься. Так поступалось всегда по выходе от Виноградова.
 
   Но если к таким расставаниям навсегда  меня  обычно  побуждала  сытая
скука, а подчас и гадливость, - чувства, которые (хоть я и знал, что че-
рез день пожалею) мешали поверить, что завтра эта девочка  снова  сможет
стать желанной, - то теперь, отсылая Зиночку, я испытывал только досаду.

   Я испытывал досаду, потому что в номере, за перегородкой,  зараженная
мною Зиночка не оправдала надежд, продолжая оставаться все той  же  вос-
торженной и потому бесполой, как и тогда, когда говорила - ах, как  чуд-
но. Раздетая, она гладила мои щеки, приговаривая - ах, ты моя  любонька,
ты моя лапочка, - голоском, звеневшим детской, ребяческой нежностью, - и
нежность эта, не кокетливая, нет, а душевная, - совестила меня, не  доз-
воляя целиком высказать себя в том, что принято  называть  бесстыдством,
хоть это и ошибочно, ибо главная и жаркая прелесть  человеческой  пороч-
ности - это преодоление стыда, а не его отсутствие. Сама того  не  зная,
Зиночка мешала скоту преодолеть человека, и потому теперь, чувствуя неу-
довлетворенность и досаду, я все это происшествие обозначал  одним  сло-
вом: зря. Зря я заразил девчонку - думал и чувствовал я, но это зря  по-
нимал и чувствовал так, словно совершил дело не только не ужасное, а да-
же напротив, как бы принес какуюто жертву, ожидая взамен  получить  удо-
вольствие, которого вот не получил.
 
   И только когда уже стоя в воротах, Зиночка, чтобы не потерять, забот-
ливо запрятала клочок бумажки, на котором я записал будто бы свое имя  и
первый взбредший мне номер телефона, - только, когда попрощавшись и поб-
лагодарив меня, Зиночка стала от меня уходить, - да, только тогда  внут-
ренний голос, - но не тот самоуверенный и нахальный, которым я  в  своих
воображениях, лежа на диване, мысленно обращался ко внешнему миру,  -  а
спокойный и незлобивый, который беседовал и обращался только ко мне  са-
мому, - заговорил во мне. - Эх, ты, - горько говорил этот голос, - погу-
бил девчонку. Вон смотри, вон она идет, этот малыш. А помнишь,  как  она