пускающую дальше "п". Сани страшно дернуло, нас бросило назад с подняты-
ми коленями и тотчас вперед лицом в ватную спину. А навстречу  уже  мча-
лась вся улица, мокрые снежные канаты больно стегали по щекам,  по  гла-
зам, - на мгновенья лишь встречные взывали трамваи, и снова эп, эп, - но
остро и отрывисто, как хлыст, и потом с радостно злобным блеянием -  ба-
луууй, и черные вспышки встречных саней с мучительным ожиданием  оглобли
в морду, и чок, чок, чок, звенели броски снега с копыт  о  металлический
передок, и дрожали сани, и дрожали наши сердца. - Ах, как хорошо, - шеп-
тал подле меня в мокром хлещущем дожде детский, восторженный голосок.  -
Ах, как чудно, как чудно. И мне тоже было "чудно". Только, как всегда, я
всеми силами упирался и противился этому разбушевавшемуся во мне востор-
гу.
 
   Когда промахнули Яр и стала видна вышка трамвайной станции и  заколо-
ченная кондитерская будка, у проезда к кругу лихач прилег на нас  спиной
и, туго осаживая лошадь, отрывисто припевал кротким  бабьим  голоском  -
пр..., пр..., пр... Шагом въехали в проезд, снег сразу перестал и только
вокруг одинокого желтого фонаря он вяло летал и  не  падал,  словно  там
вытряхивали перину. За фонарем в черном воздухе стояла вывеска на  стол-
бах, а рядом с ней кулак с вытянутым указательным пальцем, в манжете и с
кусочком рукава, косо приколоченный к дереву. По пальцу  ходила  ворона,
ссыпая снег.
 
   Я спросил Зиночку, не холодно ли ей. - Мне чудно, -  сказала  она,  -
ведь правда, это чудно, а? Вот возьмите погрейте мне ручки. Я отклеил от
ее талии шибко ноющую в плече руку. С козырька текло на щеку и за ворот-
ник, наши лица были мокры, подбородок и щеки так  морозно  стянуло,  что
говорить приходилось с лицом неподвижным, брови и ресницы клеились в ле-
дяных сосульках, плечи, рукава, грудь и полость покрыла ледяная  похрус-
тывавшая корочка, пар от нас и от лошади шел, будто в нас кипело, а щеки
у Зиночки стали уже такими, словно наклеили ей красную яблочную  кожуру.
На пустынном кругу было все белое и голубое, и в этом белом и голубом, в
их нафталиновом блеске, в этой неподвижной, точно  комнатной  тишине,  я
увидел свою тоску. Мне вспомнилось, что через несколько минут мы будем в
городе, что надо вылезать из саней, идти домой, возиться с  грязной  бо-
лезнью, а завтра в темноте вставать, и мне перестало быть чудно.
 
   Странно было в моей жизни. Испытывая счастье, достаточно было  только
подумать о том, что счастье это ненадолго, как оно  в  то  же  мгновение
кончалось. Кончалось ощущение счастья не потому вовсе, что внешние усло-
вия, создавшие это счастье, обрывались, а лишь  от  сознания  того,  что
внешние условия эти весьма скоро и непременно оборвутся.  И  как  только
являлось мне это сознание, так в то же мгновение счастья уже  больше  не
было, - а создавшие это счастье внешние условия, которые все еще не  об-
рывались, все еще продолжали существовать - уже только раздражали. Когда
выехали с круга обратно на шоссе, мне уже желалось только одного: скорее
быть в городе, вылезть из саней и расплатится.
 
   Обратно ехать было холодно и скучно. Но, когда подъехав к Страстному,
лихач, обернувшись, спросил: - ехать ли дальше и куда,  -  то,  вопроси-