хо, слушала молча, виновато и горестно опустив старые свои ласковые гла-
за, - я же, сбежав по уже опустевшей лестнице и  открывая  тугую,  шумно
сосущую воздух дверь, хоть и оглянулся и посмотрел на мать, однако, сде-
лал это не потому вовсе, что мне стало ее сколько-нибудь жаль,  а  всего
лишь из боязни, что она в столь неподходящем месте расплачется. Мать все
так же стояла на верхней плищадке и, печально склонив свою уродливую го-
лову, смотрела мне вслед. Заметив, что я смотрю на нее, она помахала мне
рукой и конвертом так, как это делают на вокзале, и это движение,  такое
молодое и бодрое, только еще больше показало, какая она старая, оборван-
ная и жалкая.
 
   На дворе, где ко мне подошли несколько товарищей и  один  спросил,  -
что это за шут гороховый в юбке, с которым я только что беседовал, -  я,
весело смеясь, ответил, что это обнищавшая гувернантка, что  пришла  она
ко мне с письменными рекомендациями, и, что если угодно, то я с ней поз-
накомлю: они смогут за ней не без успеха поухаживать. Высказав все  это,
я, не столько по сказанным мною словам, сколько по ответному хохоту, ко-
торый они вызвали, почувствовал, что это слишком даже для меня и что го-
ворить этого не следовало. Когда же, уплатив деньги, мать вышла и, ни на
кого не глядя, сгорбившись, словно стараясь стать  еще  меньше,  быстро,
как только могла, стукая стоптанными, совсем кривыми каблучками,  прошла
по асфальтовой дорожке к воротам, - я почувствовал, что у меня болит  за
нее сердце.
 
   Боль эта, которая столь горячо ожгла меня в  первое  мгновение,  дли-
лась, однако, весьма недолго, причем отчетливое ее иссякание,  и  значит
полное исцеление мое от этой боли произошло как бы в два  приема,  когда
я, вернувшись из гимназии домой, вошел в переднюю и прошел по узкому ко-
ридорчику нашей бедной квартирки, где шибко пахло кухней, к себе в  ком-
нату - боль эта, хоть и перестав уже болеть, все еще как-то напоминала о
том, как она час тому назад болела; и дальше, когда, придя в столовую, я
сел к столу и передо мною села мать, разливая суп, - боль эта  меня  уже
не только не беспокоила, но мне даже и представить себе было трудно, что
она когда-либо могла меня тревожить.
 
   Но только я почувствовал себя облегченным, как множество злобных  со-
ображений начали волновать меня. И то, что такой старой старухе  надобно
понимать, что она только срамит меня своей одеждой, - и то, что  незачем
ей было шляться в гимназию с конвертом - и то, что  она  заставила  меня
лгать, что лишила меня возможности пригласить к себе товарищей. Я  смот-
рел, как она ела суп, как,  поднимая  ложку  дрожащей  рукой,  проливала
часть обратно в тарелку, я смотрел на ее желтые щечки, на  морковный  от
горячего супа нос, видел, как она после каждого глотка беловатым  языком
слизывает жир, и остро и жарко ненавидел ее. Почувствовав, что я  смотрю
на нее, мать, как всегда нежно, взглянула на  меня  своими  выцветающими
карими глазами, положила ложку и, будто этим своим взглядом  понуждаемая
хоть что-нибудь сказать, - спросила: вкусно? Она сказала  это  словно  с
подыгрыванием под ребенка, при этом с  вопрошающим  утверждением  мотнув
мне седой головкой. - Ффкюснэ, - сказал и я, не подтверждая и  не  отри-
цая, а передразнивая ее. Я произнес это ффкюснэ с отвращающей  гримасой,