ливость, - а при выслушивании задаваемых ему вопросов - небрежную  снис-
ходительность, он, блистательно пробарабанив свой ответ, в ожидании бла-
госклонного "садитесь", всегда старался смотреть мимо класса -  в  окно,
при этом словно что-то жуя или шепча губами. Когда же,  так  же  сорвав-
шись, по скользкому паркету он быстро шел на место, то шумно садился  и,
ни на кого не глядя, сейчас же начинал что-то писать или ковырять в пар-
те до тех пор, пока общее внимание не отвлекалось следующим вызовом.
 
   Когда в переменах рассказывалось что-либо смешное и когда момент  об-
щего смеха заставал Штейна сидящим за партой, то, откидывая  голову  на-
зад, он закрывал глаза, морщил лицо, изображая свое страдание от  смеха,
и при этом быстро-быстро стучал ребром кулака о парту, стуком  этим  как
бы стараясь отвлечь от себя душивший его смех. Но смех только душил его:
губы были сжаты и не издавали ни звука. Потом, выждав когда другие  отс-
меялись, он открывал глаза, вытирал их платком и произносил - уфф.
 
   Его увлечениями, о которых он нам рассказывал,  были  балет  и  "дом"
Марьи Ивановны в Косом переулке. Его любимой поговоркой было  выражение:
- надо быть европейцем. Выражение это он кстати  и  некстати  употреблял
постоянно. - Надо быть европейцем, - говорил он, являясь и показывая  на
часах, что пришел в точности за одну минуту до чтения  молитвы.  -  Надо
быть европейцем, - говорил он, рассказав о том, что был прошлым  вечером
в балете и сидел в литерной ложе. - Надо быть европейцем, - добавлял он,
намекая на то, что после балета поехал к Марье Ивановне. Только позднее,
когда Егоров стал шибко допекать, Штейн поотвык от этого своего любимого
выражения.
 
   Егоров был тоже богат. Он  был  сыном  казанского  лесопромышленника,
очень холеный, надушенный, с белым зубцом пробора до самой шеи, со скле-
енными и блестящими, как полированное дерево, желтыми волосами, которые,
если отклеивались, так уж целым пластом. Он был бы красив,  если  бы  не
глаза, водянистые и круглые, стеклянные глаза птицы, делавшиеся  пугливо
изумленными, лишь только лицо становилось серьезным:  За  первые  месяцы
своего поступления в гимназию, когда Егоров был как-то уж  особенно  на-
родно простоват и даже называл себя Егорушкой, он был кем-то  сокращенно
прозван Яг, и прозвище это за ним осталось.
 
   Яга привезли в Москву уже четырнадцатилетним парнем, и потому он  был
определен в гимназию сразу в четвертый класс. Привел его к нам  классный
надзиратель утром, еще до занятий, и сразу предложил ему  прочитать  мо-
литву, в то время как двадцать пять пар насторожившихся  глаз  неотлучно
смотрели, напряженно выискивая в нем все то, над чем можно было бы  пос-
меяться .
 
   Обычно молитва читалась монотонной  скороговоркой,  отзываясь  в  нас
привычной необходимостью встать, полминуты стоять  и,  грохнув  партами,
садиться. Яг же начал читать молитву отчетливо и неестественно проникно-
венно, при этом крестился не так, как все, смахивая с носа муху, а исто-
во, закрывая глаза, при этом клал театральные поклоны, и снова закидывая
голову, мутными глазами искал высоко подвешенную классную икону. И  тот-